Не верь, не бойся, не проси

Мы с тобой созданы друг для друга. Не верь никому, кто говорит обратное (с) из сериала «Тьма»

— Любовь — дерьмо, детка, — произносит альфа, поглаживая меня ладонью вдоль позвоночника и усмехаясь, когда я, не удержавшись, отвечаю на прикосновение ударом, а не растекаюсь сладкой лужей под его ногами. — Самое настоящее, лютое дерьмище. Попомни моё слово, ещё неоднократно убедишься в том, что я был прав. Как же его зовут, чёрт бы его побрал? Дойл. Да, точно. Дойл. Фамилия из памяти стремительно стирается, а, может, и не задерживается там вовсе, но как-то наплевать. Не критично. Всё равно ничем мне особо не запоминается, кроме этой самой фразы, зашкаливающего уровня сентиментальности, на которую его пробивает в самый неподходящий момент, и неприятного послевкусия-осадка, остающегося со мной после того, как каждый из нас получает желаемое и делает для себя определённые выводы. Я провожу рукой по загривку, старательно ощупывая кожу и проверяя целостность покровов. Удовлетворённо хмыкаю, поняв, что крови на пальцах нет. Если бы этот недоумок всё-таки не сдержался и поставил мне метку под влиянием момента, думаю, итог нашей истории мог быть куда печальнее. Я бы не просто вышвырнул его из раздевалки, но и взял определённый реванш, выбив ему все зубы. Ну, или половину, как минимум. Чтобы в следующий раз сначала думал, потом делал, а не наоборот. Он сваливать не спешит. Натянув трусы, опускается на скамейку, прислоняется спиной к дверце шкафчика, и не придумывает ничего лучше, чем начать внимательно за мной наблюдать. Смотрит, как на музейный экспонат, сканирует взглядом. Как будто не успел насмотреться за те несколько минут, что мы проводим вместе. Будь я немного наивнее и не настолько приземлённым, назвал бы это явление высокопарным «в объятиях друг друга», но... Ебал я эту сентиментальность. От его объятий было ни холодно, ни жарко. Всего-навсего очередной эксперимент, третий, заключительный, окончательно расставляющий все точки над нужными буквами. Доказывающий, что мне практически полностью наплевать на альф. Я могу быть с ними, несомненно, могу получать не слишком яркое, немного размытое удовольствие в их руках, но не считаю это потребностью. Просто не вижу в этом необходимости, и если альф в моей жизни больше не случится, рыдать не стану. Ничего особенного и по-настоящему запоминающегося. Набор механических движений, при полном отсутствии каких-либо ярких эмоций, желание побыстрее избавиться от неприятного соседства и как можно скорее оказаться под струями прохладного душа. Смыть с себя эти прикосновения и терпкие, давящие запахи, забыть и больше никогда не возвращаться мыслями к случайным любовникам. Секс с альфами никогда не был для меня откровением, звездопадом, разбивающим мир на осколки, и прочей хернёй, что так старательно расписывали в идиотских книжонках — два-три доллара за штуку, — которыми зачитывалось большинство омег, с которыми мне доводилось пересекаться на жизненном пути. Начитавшись сказок, издающихся в огромном масштабе, эти легковерные придурки едва ли кипятком не ссали, предвкушая свой первый раз с альфой. Развешивали свои прелестные ушки, предлагая обложить их лапшой, хлопали глазами, краснели и верили словам о любимых и единственных, что с первого траха и на всю жизнь. А потом получали закономерный итог. Полный набор. Раздолбанную задницу и разбитое сердце. В лучшем случае. Некоторые наивные летние детки, что раз за разом, наплевав на здравый смысл, поддавались на сомнительные уговоры своих рыцарей альфийского происхождения, получали последствия куда более серьёзные. Преувеличение? Едва ли. Венерические заболевания или беременность в школьном возрасте — это ведь так забавно, не правда ли? Мне вот это забавным не казалось ни разу, а потому, услышав об очередном беременном омеге, попавшем в интересное положение из-за того, что альфа попросил без презерватива, пообещав вытащить чуть раньше, я закатывал глаза. Приходил к выводу, что некоторых жизнь ничему не способна научить. Если человек — дурак, то это, несомненно, навсегда. В наше-то время и быть настолько дремучими — это надо постараться. — Любовь — дерьмо, — заученно, словно мантру, повторяет Дойл, вероятно, пытаясь привлечь внимание к своей персоне и развести меня на диалог. Забывает о том, что далеко не все омеги живут и действуют по одному шаблону. У меня никогда не было привычки трепаться о чём-то со своими партнёрами после секса. Особенно о чувствах. Многочисленные психологические и псевдопсихологические статейки, которыми пестрели страницы глянца для представителей обоих полов, в один голос утверждали, что потребность разговаривать о чём-то сразу после оргазма в крови у омег. Стоит только кончить, и они моментально становятся чувствительным желе, которое тянется за объятиями, прижимается к своему альфе, мурлычет ласковым котёнком и жаждет обсудить определённые планы на будущее. А-ля, какой будет наша свадьба, и как мы назовём наших детей? Стереотипы. Последнее, чего мне хотелось, так это разговоров. Голоса партнёров бесили и напоминали скрежет металла, что бьёт по ушам. Их попытки в любовную философию провоцировали приступ головной боли и желание заткнуть собеседнику рот. Сегодня всё по-прежнему, ничего не меняется. Мне ровным счётом наплевать, что там думает о любви Дойл. И все, кто были до него. У меня не было цели влюбляться или больше того — любить. У меня не возникало в этом потребности. И страдать, втрескавшись в кого-либо по уши, я тоже не собирался. Нет, когда-то, может быть. Но это было так давно, что вполне может считаться неправдой. Однако если углубиться в тему и стряхнуть пыль со своих прежних представлений, то... Когда-то я действительно лелеял мысль о том, что совсем не против стать рыцарем для какого-нибудь принца. Проблема — не для меня, для окружающих, — заключалась в том, что природа надо мной слегка так постебалась и сделала тем, кому по канонам консерваторов, предписывалось быть принцем. Сидеть днями напролёт в высокой башне, вздыхать и ждать того, кто вызволит меня из этого заточения, а потом увезёт в закат на белом коне. Удивительно убогая мечта, присущая почему-то большинству моих сверстников. Омега — хрупкое существо. Омега должен быть нежным, застенчивым, добрым и беззащитным. Омега — хранитель домашнего очага, которому на роду написано ставить на себе крест и заглядывать в рот мужу, выполняя все его прихоти. Омега — будущий папочка. Омега — бесплатное приложение к своему сиятельному альфе. Омега... Бла-бла-бла. Эта чушь доносилась из каждого утюга, активно насаждалась в головы юных созданий и способствовала формированию ложных ценностей. Возможно, Дойл тоже относился к числу консерваторов и был уверен, что я, несмотря на отсутствие каких-либо предпосылок, в итоге поведу себя, как типичный омега. Сейчас меня слегка отпустит, я осознаю, что несколькими минутами ранее дал ему в раздевалке бассейна — мы оба посещали его во время летних каникул, — тут же начну лить сопли и требовать от него обручальное кольцо. А он включит режим «житейская мудрость от типичного альфы» и расскажет романтически настроенному омежке — фу, сука, какое же ущербное, блевотное в своём звучании слово — о том, что жизнь вообще-то несправедлива. И не каждый трах заканчивается главными словами романистов. Не у всех и не всегда бывает «долго и счастливо». Тем более в нашем возрасте. Девять из десяти, ладно, может быть, восемь, омег, оказавшихся на моём месте, поступили бы именно так. Уж что-что, а это мне было известно не понаслышке. Успел неоднократно испытать на собственной шкуре. От меня, правда, именно обручальных колец не требовали, но надеялись получить порцию ласки, тепла и восторгов, а получали равнодушие и предложение выйти за дверь, не задерживаясь надолго. Желательно до того, как в комнате появятся мои соседи по кампусу, а, значит, романтически настроенному герою придётся пройти с вещами на выход. И желательно не задавать лишних вопросов. Омеги, попадавшие в мои объятия, отчего-то были уверены, что со мной всё будет иначе. Не так, как с альфами. Очередной набор стереотипов. Омега всегда поймёт омегу, пощадит чувства, не станет вести себя, как форменный ублюдок. Все они в итоге — ошибались. Моим единственным отличием от альф было отсутствие узла, а в остальном... У меня не возникало потребности в нежностях. Не хотелось лежать со своими любовниками в одной постели, поглаживая их запястья, переплетая пальцы, продолжая лить в уши патоку, рассказывая о том, какие же они, эти омеги, охуенные и неповторимые. Да, мне нравилось за ними ухаживать, наблюдать реакции на свои слова и поступки, укладывать очередной трофей в постель, получая желаемое. Ставить в мыслях очередную галочку напротив имени того, кто прежде презрительно кривился и смеялся, уверяя, что омеги, западающие на себе подобных, жалкие и ничтожные создания, по определению. Смеялись они в самом начале, только-только узнав, что я, оказывается, предпочитаю спать с представителями своего пола. А потом что-то ломалось в сознании каждого из них. Не без моей помощи, конечно, ломалось. Это почти делом принципа было — поспорить мысленно с самим собой, поставить определённые условия и сроки, после чего отбросить все сомнения и пойти в атаку. Сезон охоты объявляется открытым, и по крови растекается волна азарта. Чаще везло, чем нет. Пара уловок, пара взглядов, пара поступков, привлекающих внимание, пара слов, выливающихся бальзамом на сердца, жаждавшие поистине книжной любви. Немного времени, и всё готово. Очередной омега твой с потрохами. Иди и бери свой новый любовный трофей, Гиллиан. Поздравляю тебя с победой. Ты снова сделал это. Тот, кто вчера посмеивался над тобой, сегодня кричит под тобой. И даже не считает это унижением, падением, чем-то там ещё. Счастлив, доволен, возбуждён до чёртиков. Взгляд плывёт, зрачки расширяются, дыхание сбивается, а тело восхитительно предсказуемо реагирует на каждое прикосновение. И что угодно прочитывается в глазах, но только не отторжение и не насмешка. Его острые ноготки впиваются в мою спину, оставляя на ней полосы, его волосы рассыпаются по подушке на моей кровати, с его губ срывается моё имя. Когда это происходило, когда очередная волна приятных ощущений исчезала, я понимал, что мне в очередной раз стало смертельно скучно. Фактически, разделял мысли большинства альф, побывавших в подобной ситуации. Мне не о чем было говорить со своими любовниками. Хотелось закурить и, к моменту, когда сигарета будет скурена полностью, остаться в гордом одиночестве. Сменить постельное бельё и в очередной раз посмеяться над тем, насколько предсказуемо развивалась ситуация. Потому-то сейчас, стоя в раздевалке бассейна, я не завожу душеспасительных разговоров и не наседаю на своего спонтанного любовника с вопросами о том, можно ли ему позвонить и когда мы встретимся в следующий раз. Я знаю, что позвонить можно. Он не станет возражать, предложи я обменяться контактами. И встретиться он не откажется тоже, но суть в том, что и звонки, и дальнейшие встречи я нахожу фантастически бессмысленными. Поэтому разговоры на тему не начинаю и даже в мыслях ничего подобного не держу. Сосредоточенно одеваюсь, застёгивая пуговицы на рубашке, завязываю галстук, приглаживаю волосы, перехватывая их резинкой и стягивая в короткий хвост. Морщусь невольно, вспомнив, как крепко вцепился в них Дойл, удерживая, фиксируя, вжимаясь носом в шею и судорожно втягивая мой природный запах. Занятное зрелище было, кстати сказать, забавное в своей нелепости. Хотя, что скрывать, мне сам мир, в котором ты не влюбляешься в человека, а тупо идёшь на его запах, словно зомби, учуявший мозги, которые хочется сожрать без соли и сахара, кажется довольно странным. История уверяет, что раньше всё было совсем не так. Люди сходились не потому, что западали на запах и вообще вели себя куда цивилизованнее, но многовековые мутации сделали своё дело, и мы имеем то, что имеем. Мир чёртовых токсикоманов, готовых каждый день вдыхать аромат истинной пары, что сделает их почти больными и максимально зависимыми, потому что отказаться от этого запаха практически невозможно. Он однажды окутывает тебя с ног до головы и больше никогда не отпускает. Звучит херово, не так ли? Большинство омег находило это весьма романтичным, а мне казалось очередной сказочкой. Ни один альфа не пробудил во мне подобных чувств. Ни один запах не заставил потерять голову, подчинить себе и лишить воли к сопротивлению. Едва различимый, в общем-то, характерный звук застёгивающейся молнии на брюках в тишине раздевалки становится слишком громким. Настолько, что я сам этому удивляюсь. Перебросив пиджак через плечо, перехватываю отражение Дойла в зеркале. Резко поворачиваюсь, оказавшись лицом к лицу с Дойлом. Усмехаюсь чуть заметно, с некой долей изумления отмечая, что он выглядит побитым щенком, как будто это не он каких-то десять минут назад нагибал меня над этой, знававшие лучшие времена раковиной. Как будто всё было ровно наоборот, и он отчаянно пытается понять, как после такого поразительного открытия жить дальше. — Ещё раз поведаешь мне дивную историю о том, что любовь — полное дерьмецо, или двух подкатов, не нашедших отклика, вполне хватит? — спрашиваю, подхватывая с пола спортивную сумку. Несколько секунд Дойл неотрывно смотрит на меня с таким поразительным вниманием, словно у меня на роже внезапно цветы расти начали, и он тотально охуевает на фоне созерцания аномалии. В итоге, не сумев удержать эмоции под контролем и сохранить невозмутимость, качает головой и тихо смеётся. Видимо, впервые за два — с небольшим хвостом — десятка лет своей жизни сталкивается с подобной реакцией. Не понимает её, не принимает. Пытается проанализировать, переварить и прийти к выводу, что люди, на самом деле, разные. Не все омеги живут по шаблонам, некоторые их старательно разрывают. Запустив ладонь в волосы, прихватывает их и отбрасывает несколько светлых прядей назад. Прижимается затылком к шкафчику. — И всё-таки они были правы, — произносит. — Кто именно? Они. Как будто бы мне это о чём-то говорит. Или должно сказать. Понятно ровно нихуя. Разве только то, что какие-то таинственные «они» активно чесали языками, обсуждая мою персону. — Не имеет значения, — отмахивается он. — Тебе их имена всё равно ни о чём не скажут. Просто... Они действительно не обманули, когда сказали, что от тебя чего угодно можно ожидать. — А чего ожидал ты? — интересуюсь, закидывая руки за голову и прислоняясь к противоположной стене. — Чего угодно, — хмыкает Дойл. — Но только не того, что получил в итоге? — Именно. У тебя было когда-нибудь ощущение, что трахал ты, а в итоге поимели тебя? — Никогда, — честно признаюсь я. Адски хочется курить, но в раздевалках это запрещено. По всему зданию расклеены знаки с перечёркнутой сигаретой, в раздевалке для них тоже находится место. Сейчас я на этот знак и смотрю. Он вызывает больший интерес, чем откровения альфы, брошенного с разбитым сердцем. — У меня — тоже. До сегодняшнего дня, — произносит Дойл. — И это удивительное чувство. Точно знаешь, кто кому присовывал, а мысли, будто именно ты меня раком поставил. — Только не говори, что хотел слезливых признаний и предложений по поводу имён наших будущих детей, а теперь раздавлен осознанием того, что твои мечты остались только твоими. — Не хотел, но и такого... Не ожидал. Блин, не знаю, как объяснить. Это пиздец, как странно. Просто пиздец. Ты какой-то мутант, Ллойд. Не иначе. — Отмороженный ублюдок, разбивающий стеклянные сердца ранимых альф с тонкой душевной организацией? — интересуюсь иронично, отталкиваясь от стены и собираясь уходить. Разговор меня утомляет. Гораздо быстрее, чем предполагаю в самом начале. Как ни крути, а сопли, размазанные по тарелке, никогда не входили в топ моих любимых блюд. Дойл старательно пытается накормить меня этим блюдом. Слушать о том, что я мутант и пиздец, какой странный, нет никакого желания. — Твоему альфе будет охуеть, как непросто, — сообщает Дойл, проигнорировав вопрос. — Ты же его в два счёта морально сломаешь, а такой удар по самолюбию не каждый вынесет. — Так и быть, не буду никого ломать. Побуду милосердным и пощажу род альфийский, — бросаю небрежным тоном. — В каком смысле? — хмурится он. Смотрит так, словно ему не дали только что, а жестоко отпиздили ногами и оставили лежать в луже крови. И после этого кто-то умудряется покупаться на истории о сильных альфах и слабых омегах? Откровенное признание в прямом эфире. Я не ненавижу и не презираю альф, как может показаться на первый взгляд. Не кричу на каждом углу, что они уроды, которых нужно при рождении кастрировать в добровольно-принудительном порядке, не агитирую омег отпиливать им яйца ржавыми ножиками и даже не призываю на их головы всяческие кары. Однако и сильным полом не считаю. Не понимаю того благоговения и подобострастия, с которым смотрят на них некоторые омеги. Мысленно посмеиваюсь, отмечая, как у этих самых омег подрагивают голоса, как старательно хлопают глупышки ресницами, как подгибаются коленки, готовые с минуты на минуту разъехаться в разные стороны. — У меня не будет альфы, — цежу насмешливо. — Продолжу трахать омег. Мне это куда больше нравится. — Сука... — тянет он и снова смеётся. — Даже не сомневался, что ты это пробовал. Просить телефон и на повторной встрече настаивать, я так понимаю, бессмысленно? Я развожу руками. Мне и добавлять ничего не приходится. Догадливый альфа попался. Сам спрашивает. Сам отвечает. Бессмысленно. На все сто процентов. Нам не о чем говорить и не за чем пересекаться в дальнейшем. Хлопнув его по плечу, словно старого приятеля, выхожу из раздевалки. Вываливаюсь на улицу из душного, заполненного влажным воздухом помещения и без промедления закуриваю. Затягиваюсь с наслаждением. Порция никотина — то, что мне сейчас отчаянно необходимо. То, без чего я практически загибаюсь. Мимоходом просматриваю сообщения в телефоне, коих накопилось приличное количество. Пролистываю ленту инстаграма, цепляясь взглядом за новое фото, опубликованное буквально несколько секунд назад. Удивительная синхронность. Я будто знаю, когда у него в профиле появится новый пост. Фото слегка размытое, как и все, что он публикует. Лицо не полностью. Загадочное видение, что растворится, стоит лишь попытаться завладеть им. Кончики пальцев покалывает от возбуждения. От желания прикоснуться к экрану, оценить снимок и написать комментарий. Хотя бы короткий, буквально из пары слов состоящий. О том, какой он красивый. Как безумно манит меня его запах. С каким отчаянием, непривычным и даже немного пугающим, высматриваю его ежедневно в толпе. Что только он мои жизненные установки ломает, пробуждая давно забытое желание любить кого-то. Вернее, не кого-то абстрактного. Именно его. Его одного. Каждый раз хочу написать ему об этом, но вновь и вновь одёргиваю себя, оставаясь молчаливым наблюдателем. Потому что даже у такой твари, как я, есть принципы. Я трахаю омег и не вижу в этом ничего предосудительного, но есть на свете один омега, к которому я никогда и ни за что не прикоснусь, несмотря на то что меня наизнанку выворачивает от безумного желания обладать им. Потому что он именно тот, кому не хочу причинять боль, а ничего иного я за двадцать лет своей жизни дарить окружающим так и не научился. Его зовут Харлин Бреннт. И он тот, кто никогда не будет моим. * Харлин! Его имя неоднократно срывается с моих губ. С каждым разом крик становится всё отчаяннее, голос почти сорван, но продолжаю звать, несмотря ни на что. Я бегу за ним, не сразу понимая, что расстояние, нас разделяющее, не уменьшается ни на дюйм. Сколько бы попыток не было предпринято, мне всё равно не удаётся его догнать. Он даже не оборачивается на зов, словно не слышит вовсе. Быть может, всё дело в том, что он из тех благопристойных и благочестивых омег, что воспитаны заботливыми папочками, вложившими в их головы определённые понятия о добродетели. Одно из которых гласит: «С незнакомцами на улицах строго-настрого запрещено заговаривать». Если к тебе обратится посторонний альфа или омега, продолжай до последнего хранить молчание. Надейся, что он ошибся. Если поймёшь, что угрожает опасность — не теряй времени. Беги. Беги, как можно быстрее, чтобы сохранить жизнь. Он — тот, с кем мне ни разу не довелось поговорить по душам. И тот, за кем я наблюдаю с завидным постоянством. Моя одержимость им граничит с безумием. Я, словно грёбанный сталкер, готовый ходить за ним по пятам. Восхищаться ароматом его духов, любоваться его внешностью, таять от звуков его голоса. Исполнять любое его желание. Если он попросит достать ради него звезду с неба, я, не задумываясь, сделаю это. Сожгу руки, но принесу ему желаемое. Если он попросит прыгнуть в жерло вулкана, и скажет, что мой безрассудный поступок сделает его счастливее, даже не стану брать время на раздумья. Главное, что на его губах появится улыбка. Главное, что его глаза будут светиться счастьем. А это — единственное, что меня хоть сколько-нибудь занимает. Харлин! Погоди, постой. Пожалуйста! Не уходи. Не оставляй меня. Мне так много нужно тебе сказать. И, хотя я не знаю, с чего начать наш разговор, обязательно постараюсь подобрать нужные слова. Нечто такое, что вызовет у тебя улыбку. Не стану сразу пугать и говорить, что уже несколько месяцев хожу за тобой тенью, не решаясь подойти и познакомиться. Отмахиваюсь от предложений университетских приятелей, готовых поспособствовать сближению, потому что кто-то из них знаком с тобой, и иногда вы даже парой слов перебрасываетесь. Не буду нагнетать обстановку, рассказывая о том, как каждый день спускаюсь за тобой в метро и, сидя в отдалении, наблюдаю, жадно ловя каждый твой жест. Смотрю, как твои длинные, невероятно красивые пальцы скользят по сенсорному экрану. Смотрю, как ты покусываешь верхнюю губу. Как трепещут твои ресницы, а взгляд незаинтересованно скользит по случайным попутчикам. Как ты прихватываешь длинные тёмные пряди и небрежным жестом отбрасываешь их за спину. Иногда мне кажется, что я знаю о тебе всё. Иногда, что не знаю ничего вообще. Ты для меня — закрытая книга, которую я мечтаю начать читать, несмотря на то что большинство утверждает: подобное чтиво не в моём вкусе. Но я-то знаю лучше. И никто меня не переубедит, никто никогда не докажет обратное. Харлин! Впервые увидев тебя из окна учебного корпуса, я так и не сумел выбросить прекрасное видение из мыслей. Редкость для меня. До встречи с тобой я не имел привычки — привыкать к людям и сколько-нибудь дорожить ими. Скорее, всегда относился, как к расходному материалу. Привычка родом из интерната, в котором мне довелось воспитываться. Все знают, что детки в таких местах не очень-то умеют в чувства и эмоциональные привязанности. Я точно не умел. До тех пор, пока не увидел тебя. Пока два таких разных мира: мой грязный и твой глянцево-блестящий не столкнулись. Я наблюдал за тобой, отмечая каждую мельчайшую деталь внешности. Тонул в светло-зелёных глазах, неоднократно представлял, как касаюсь твоего лица, обрисовывая пальцами тонкие аристократичные черты. Как ты тянешься ко мне, желая большего. И тут же заставлял себя отказаться от всех своих грёз. Ты был для меня идеалом. Чистым и светлым созданием, внезапно вошедшим в мой тёмный, мрачный мир. Мне было страшно прикоснуться к тебе. Воображение разыгрывалось не на шутку. Казалось, стоит действительно коснуться тебя, и на белоснежной коже останутся тёмные следы. Грязь, в которой провёл большую часть жизни я. За мной в университете закрепилась дурная слава, бежавшая далеко впереди, а потому наверняка пугавшая до одури всех правильных омег. В том числе, тебя. А, может, ты и вовсе не знал о моём существовании, живя в своём собственном мире, где не было места ублюдкам, нарушавшим закон, при этом протирающим штаны в стенах экономического факультета. Имевшим внушительный список недостатков, но считавшимся одними из самых талантливых студентов. Такое вот сочетание несочетаемого. Как-то так вышло, что природа решила надо мной сжалиться. Отобрала многое, но дала светлую голову, и я не стал просаживать подвернувшийся шанс. Стипендия и образование в одном из лучших универов страны открывали передо мной многие двери. Я схватился за эту возможность и не отпустил до последнего. Был бы дураком, если бы отказался. Конченным кретином. А ещё, я бы никогда не встретил тебя... Харлин! Я спотыкаюсь. Падаю. Но снова поднимаюсь и продолжаю бежать за тобой, с ужасом понимая, что твой образ постепенно стирается, становится всё более размытым, теряет чёткие контуры. Голос сорван окончательно, из горла вырываются лишь невнятные хрипы. Но расстояние между нами внезапно начинает сокращаться, и я понимаю, что могу догнать. Могу, наконец, сделать то, о чём так долго мечтал. Чем грезил наяву, о чём мечтал во снах. Протягиваю руку, хватаясь пальцами, вмиг ставшими непослушными, за ткань твоей футболки. Хочу обнять тебя, притянуть к себе, уткнуться носом в шею и вновь выдохнуть имя. Однако теперь это будет не крик в пустоту — обращение непосредственно к тебе. На коже останется чуть влажный, тёплый след от выдоха. Но в миг, когда я готов провернуть задуманное, сделав мечты реальностью, ты начинаешь таять на глазах. Мои пальцы не сжимаются на ткани твоей одежды — проходят насквозь. И нет больше ничего, что напоминало бы о тебе. Лишь пустота, в которой я оказываюсь, обнимая воздух. Сверху на меня обрушивается дождь. Редкие капли сменяются потоком. Стена ливня, окончательно разделяющая нас с тобой. Становится до жути холодно, и меня трясёт, как в лихорадке. Свет меркнет, и я погружаюсь во тьму, от которой больше нет спасения. Мне становится страшно, хотя, казалось, я давно позабыл, что представляет собой это чувство. Я падаю на колени. Уже не случайно спотыкаясь. Падаю просто так, потому что ноги не держат, потому что боль, зародившаяся внутри, постепенно разрастается, достигает невероятных размеров, и заполняет меня до краёв. Боль, от которой невозможно избавиться. Ладони сами собой сжимаются в кулаки. Удар по асфальту, который ничего не почувствует. Зато почувствую я. Очередную вспышку боли. — Харлин! Громкий крик. — Не уходи... Дополнение шёпотом. Прежде, чем я открою глаза. Прежде, чем потянусь к сигаретам, лежащим на прикроватном столике, сяду на кровати и с наслаждением затянусь. Прежде, чем осознаю, что звать бесполезно. Хоть срывай голос, хоть не срывай. Хоть сбивай костяшки в мясо, хоть не сбивай. За окном глубокая ночь, и дождь действительно хлещет, как из ведра. Смотрю на свои пальцы и саркастично усмехаюсь, вспоминая прикосновение к чужой футболке. Глупо — бередить старые раны, глупо — жить прошлым. Но сны с его участием — та часть моей жизни, которая не желает поддаваться контролю, та, над которой я не имею власти. А потому часто, слишком часто бегу за тем, кто никогда не остановится. Пытаюсь прикоснуться к тому, кого никогда не увижу в действительности. Хочу признаться в любви тому, кто никогда не оценит и не ответит взаимностью на мои чувства. Ведь Харлина Бреннта нет в живых. Харлин Бреннт умер несколько лет назад. А вместе с ним и моя душа.