Не верь, не бойся, не проси

#1

Фрэнсис Мун был самым удивительным омегой, которого мне когда-либо доводилось встречать на жизненном пути. О таких, как Фрэн, принято говорить, что они не от мира сего. А о нём говорили, что он как будто с луны свалился. Фамилия тому способствовала. Я, увидев его впервые, был уверен, что он не только свалился, но и неслабо приложился головой при падении. Именно поэтому его жизненные установки и принципы, которыми он руководствовался, были для многих странными и непонятными. Над ним смеялись практически все воспитанники приюта, от мала до велика. И я, — что скрывать? — не стал исключением из правил, моментально подключившись к травле. Стадный инстинкт свойственен подросткам, что мнят себя самыми умными, в то время как их реальный жизненный опыт стоит ровно нихуя. Фрэнсис был тем, кого я не понимал, а всё, что мы неспособны понять и принять, обычно вызывает отторжение. Фрэнсис Мун не был одним из нас. Он был нашим воспитателем. Когда мы встретились впервые, ему перевалило за пятьдесят лет, на лице появились морщины, а некогда тёмные волосы, были почти полностью седыми. Но глаза всегда были добрыми, в них светилось нечто такое, что невозможно передать словами. То, что нельзя описать. Можно лишь увидеть и прочувствовать, сделать определённые выводы. Он никогда не ратовал за жестокость и не настаивал на необходимости применения телесных наказаний. На губах его всегда была нежная полуулыбка. Разговаривал он тихо и ни разу за те несколько лет, что нам довелось соседствовать, Фрэнсис не повысил голос на своих нерадивых подопечных. Другие воспитатели могли орать так, что стёкла в рамах дрожали. Могли ударить. Иногда сдержанно, а иногда и до крови. И только Фрэнсис ратовал за мирное разрешение конфликтов. Говорил, что в наших жизнях и без того много горя, а потому не нужно делать их ещё горше. Слушая его, пальцем у виска крутили не только воспитанники. Так же поступало и большинство его коллег. Но он, кажется, не обращал на их слова и действия ровным счётом никакого внимания. Был погружён в свой собственный внутренний мир и надеялся, что любви, которой в его сердце таилось огромное количество, с лихвой хватит на всех тех озлобленных волчат, что попали однажды в стены «Грейсхолла». Вой надоедливых малолеток, откровенно действовавший всем на нервы, он называл не иначе, как «плач ангелов». Пытался найти доброе слово для всех и каждого. Если у него получалось достучаться до очередного омеги, улыбка на его губах становилась шире и ярче, и сам он будто преображался, становясь самым счастливым человеком на свете. Наверное, это был единственный воспитатель, которого действительно заботила наша судьба, в то время как остальные просто приходили с мыслью о том, что нужно отработать определённое количество часов и свалить обратно, в свой благополучный мир, где нет детей маргиналов и преступников, но есть собственные любимые крошки. Фрэнсис Мун был первым, кого я увидел, переступив порог «Грейсхолла». Он кутался в какую-то потёртую серую шаль, смотрел на меня, улыбаясь, как всегда, и тем самым безумно раздражал. У меня зуб на зуб не попадал. Я промок под дождём, с волос, занавесивших лицо, капала ледяная вода, смывающая грязь и запекшуюся кровь, в которых пришлось изваляться с ног до головы. Мои руки были покрыты багровыми разводами, а под ногтями осталась тёмная, почти чёрная кайма — напоминание о преступлении, которое было совершено хладнокровно, уверенно, без сомнений в правильности произошедшего — я не колебался ни секунды. Мне было четырнадцать, и я впервые убил человека. Тогда думал, что это будет единственный случай в моей жизни, но, как оказалось, то было только начало. Событие, положившее начало череде схожих происшествий, определившее мою дальнейшую судьбу. Точка отсчёта, запустившая цепную реакцию и толкнувшая меня на путь, которым я пошёл в дальнейшем. То, о чём следовало молчать, ничего никому не рассказывая, даже не заикаясь о случившемся. Правду в этом мире знали только двое: я и мой папа, мысли о котором не давали покоя, разрывая черепную коробку изнутри. Кусая губы, старался избавиться от мыслей о событиях этого вечера, но они не желали уходить. Кружили рядом, а перед глазами стояли невероятно яркие картинки. У всех имеется свой предел. Как оказалось, был он и у меня. Мои родители никогда не походили на иллюстрацию, способную показать окружающим идеальный союз. Что примечательно, они не были случайными альфой и омегой, заключившими брак от безысходности. Они были истинной парой, и это наглядно доказывало, что не всегда истинность можно считать гарантом счастливой семейной жизни. До встречи с Фрэнсисом Муном папа казался мне самым светлым человеком на земле, в то время как отца я ненавидел. Каждый новый день моей жизни начинался с мысли о том, что жажду увидеть отца мёртвым. Больше никогда не слышать его голос, не видеть это омерзительное лицо, не наблюдать плывущий взгляд и похабные ухмылочки, которыми он одаривает меня, каждый раз, когда проходит мимо. Не хочу засыпать под крики, доносящиеся из кухни. Не хочу видеть синяки на папиных руках, шее и — в особо запущенных случаях — на лице. В тот день чаша моего терпения переполнилась. Я дошёл до предела, что принято именовать точкой невозврата. Похабные ухмылки сменились прикосновением горячих, потных ладоней, пытающихся забраться в штаны. Просьбы остановиться не возымели эффекта, стремление вырваться из захвата привело к насилию. Когда из разбитого носа и таких же разбитых губ хлынула кровь, когда моё знакомство с холодным полом стало слишком близким, тормоза отказали. Не помню, как мне удалось добраться до ножа. Не помню, как хватило решимости, чтобы нанести удар. Но чётко помню, что ответил отцу его же словами. Никто тебе не поможет, выродок. И ударил впервые. А потом ещё и ещё раз. Вспоминая все события прошлого. Вспоминая боль. Вспоминая кровавые кляксы на старых обоях, за которые бесчисленное количество раз цеплялся мой взгляд. Которые постоянно пытался отмыть папа, но безуспешно, потому что на месте старых постоянно появлялись новые. Не знаю, сколько раз нанёс ему удары, но точно знаю, что было их огромное количество. Таким меня и застал на кухне папа. С ног до головы перемазанным кровью, сжимающим в руке нож. С подрагивающими губами и слезами, застывшими в уголках глаз. Но ни о чём не жалеющего. Пальцы плотно сжимали рукоять ножа. Папе пришлось приложить немало усилий, чтобы разжать их, хладнокровно стереть с ножа мои отпечатки пальцев, а потом... позвонить в полицию. И сдаться им, позволив застегнуть наручники на хрупких запястьях, помеченных многочисленными синяками. Я бежал за ним. Кричал. Звал. Орал, что это я во всём виноват, и сотрудники полиции забирают не того, кто им нужен. Люди в форме гладили меня по голове, успокаивали и заявляли, что это всё последствия шока. А потом накормили успокоительным, помогли — вернее, сами всё сделали, — собрать вещи и отвезли в «Грейсхолл». Приют для несовершеннолетних омег, оказавшихся в тяжёлой жизненной ситуации. По дороге они пытались разговорить меня, утешить, заверяли, что мне скоро подберут новую семью, я забуду обо всём и заживу счастливо, отринув прошлое, как страшный сон. Глупые люди и их глупые слова. У меня перед глазами стоял папа, покорно идущий в окружении полицейских, готовый принять наказание за преступление, которого не совершал. Ещё более хрупкий и воздушный, чем в любое другое время. Папа, сколько помню, был воздушным существом. Кем-то вроде фейри, сошедшего со страниц волшебной сказки. Только крылышек, присыпанных искрящейся пыльцой, за спиной не хватало для полного сходства. Слёзы всё-таки закапали. Беззвучный плач. Низко склонённая голова. Попытка отключиться от реальности, которая, впрочем, не слишком мне удалась. Так я оказался в «Грейсхолле», и первым, кого встретил там, был Фрэнсис Мун. С этими его грустными улыбками, грустными же глазами, заботливыми тёплыми руками, прижимающими к груди в моменты, когда он предложит мне не держать эмоции в себе и выплакаться. С заботой, которую я не хотел принимать. Потому что боялся забыть папу. Боялся, что образ Фрэнсиса рано или поздно вытеснит его из памяти, и у меня вовсе ничего, напоминающего о папе, не останется. Фрэнсис был из числа тех странных людей, что всегда и во всех жаждут видеть только лучшее, а всё плохое намеренно отвергают. Он говорил, что ненависть разрушает нас изнутри, пожирает, как раковая опухоль. До тех пор, пока не уничтожит окончательно. Со мной он, естественно, тоже пытался завести душеспасительные разговоры. Говорил, что ненависть и боль, которыми я питаюсь, ни к чему хорошему не приведут. Я лишь презрительно фыркал в ответ. Для меня его слова были фоновым, безмерно раздражающим шумом. Ненависть была единственным чувством, питавшим меня и мотивировавшим двигаться вперёд. Правда, направлена она была на того, кто уже умер. На того, кому я не мог отомстить. На того, кто даже сдохнуть нормально не смог, не отобрав у меня папу. Грёбаный ублюдок, чьё имя стояло в моих документах в графе «отец». Дядя Фрэн — именно так я называл Фрэнсиса — искренне верил, что нет в мире плохих людей. Есть те, кому не хватило любви и человеческой теплоты. Он пытался отыскать хорошее даже в самых закоренелых отморозках, коих в нашем приюте оказалось немало. Он готов был биться за каждого из нас. И за меня, в том числе. Я не был самым проблемным воспитанником, но легче его жизнь точно не делал. После того, как Мишель Ллойд оказался за решёткой, прикрывая собой задницу провинившегося ребёнка, я потерял смысл жизни. У меня больше не было никаких целей. Единственное, чего хотелось — избавиться от своей нелепой жизни. Уснуть и не проснуться однажды. И я делал всё для того, чтобы этот сценарий стал для меня реальностью. Намеренно отталкивал руку помощи, что мне протягивали. Выставлял себя в негативном свете перед семьями, что приезжали в приют, вёл себя соответствующе. Потенциальные опекуны не желали трепать себе нервы. Из числа воспитанников они выбирали самых тихих, спокойных и улыбчивых. Желательно — малолетних, чтобы затачивать их в процессе под себя, а не пытаться ломать основы чужого воспитания, вложенные в голову потенциального члена семьи. Мой переходный период основательно испортил и без того не сахарный характер. До попадания в стены приюта моим единственным ограничителем был Мишель. Теперь, оставшись без его надзора, я словно с цепи сорвался. Бесконечные драки, спровоцированные на пустом месте. Постоянные выговоры и наказания. Мне ничего не стоило — показать средний палец директору приюта, а потом, нисколько не смущаясь, послать его на хуй, развернуться и уйти, не дослушав. Я не был похож на воплощение добродетели. Не хотел им быть. Дух бунтарства находил в моей душе куда больший отклик. Жизнь катилась по наклонной. Я начал курить, и не всегда это были простые сигареты. Начал прикладываться к бутылке, и это были не просто пара глотков для храбрости или расслабления. Я целенаправленно напивался до блевоты, а потом, обнимая унитаз, ненавидел себя сильнее обычного, видя в себе слишком много черт, присущих отцу. Эту ненависть усиливало и наше внешнее сходство. Слишком мало общего с папой, но много с отцом, будь он проклят. На моей коже стали появляться всё новые и новые татуировки. Всё чаще я начал просыпаться в своей постели не в одиночестве. А, поскольку «Грейсхолл» был приютом для омег, и альф здесь не существовало, как класса, несложно догадаться, что все мои любовники были одного со мной пола. Как ни странно, мне это доставляло. Им, судя по крикам, срывавшимся с губ, тоже. Фрэнсис не уставал повторять, что подобный секс — одна из самых омерзительных вещей, что существует на свете. Но, будем откровенны. Кого ебало его мнение? Точно не меня. А он почему-то решил, что обязан заботиться обо мне сильнее, чем обо всех остальных воспитанниках приюта. Обязан спасти заблудшую овечку и наставить её на путь истинный, показать дорогу к свету. Долгое время я не понимал, чем спровоцирован его повышенный интерес к моей персоне. В какой-то момент даже относился с подозрением, считая заботу показной и наигранной, пытаясь отыскать двойное дно. Записывал Фрэнсиса в число престарелых извращенцев, старательно маскирующих похоть за активно демонстрируемой добротой, а потом показывающих истинное лицо, оказывающееся омерзительным. Но Фрэн не пытался ко мне приставать. Не лапал за коленки, не тискал по поводу и без оного, не прижимал к стене и не произносил ничего на ухо показательным шёпотом. Если мы с ним и оставались наедине, то можно было с уверенностью сказать, что это будут самые невинные несколько минут моей жизни. Он напоит меня чаем, заведёт пространный разговор о литературе, кинематографе, живописи. Затем перекинется на тему моего будущего, о котором нужно думать. Будет рисовать передо мной перспективы, пока я, самодовольно ухмыляясь, буду курить, не упуская возможности выдохнуть дым прямо в лицо собеседнику. Не упущу возможности постебаться над его взглядами на жизнь и уйду, рассмеявшись. А через пару часов он снова застанет меня в комнате со спущенными штанами, в то время как мой член будет находиться во рту какого-нибудь не слишком обременённого моральными принципами омеги. Я знал, что Фрэн не станет прерывать нас. Просто уйдёт в свою комнату, и, стоя на коленях перед статуей крылатого Эллиаса, считающегося покровителем всех омег, будет молиться за спасение моей грешной души, которую он так отчаянно хотел спасти. Да, отличительной особенностью Фрэнсиса была повышенная религиозность, над которой большинство воспитанников «Грейсхолла» тоже постоянно подтрунивало. Я молчал, но каждый раз, когда Фрэнсис, в очередной раз, пытался завести со мной разговор о крылатом Эллиасе, способном творить чудеса, хотелось выплюнуть в лицо собеседника свои претензии, коих накопилось предостаточно. Например, о том, почему покровитель всех омег не видел страданий моего папы? Почему позволял отцу над ним издеваться? Почему не помог, когда выродок, чья сперма стала причиной моего появления на свет, пытался меня изнасиловать? Почему не спровоцировал несчастный случай, в ходе которого Генри Ллойд выпал с балкона, нажравшись? Почему Мишель всё-таки оказался за решёткой, и даже тот факт, что он оборонялся, а не нападал первым, согласно версии защиты, не способствовал уменьшению срока тюремного заключения? За несколько лет пребывания в приюте вопросов и претензий накопилось немалое количество, но все они так и остались неозвученными. По моему лицу, кажется, с первых секунд становилось понятно, что я думаю о крылатом Эллиасе и других почитаемых именах, коими периодически щеголял в своих речах Фрэнсис. Тем не менее, именно меня он выбрал в качестве того, кто должен был разделить его стремление к свету и очищению души. Именно меня он пытался вытащить из страстных объятий геенны огненной, потому периодически брал с собой на службы. Каждый раз мне хотелось выкинуть нечто из ряда вон выходящее, чтобы он оставил свои безумные идеи, но каждый раз одёргивал себя. При всех своих странностях Фрэнсис — как-то незаметно — стал для меня — в отсутствие папы — довольно близким человеком. Тем, к кому я мог приползти пьяным вдрызг, зная, что он не сдаст меня другим воспитателям, а просто уложит спать, а на утро даст таблетку от похмелья и накормит вкусным завтраком, отличающимся от того, что подавали в приютской столовой. Мне не нравились службы, я не понимал, в чём их прелесть, а потому, большую часть времени проводил, разглядывая фрески на высоких потолках, поражаясь сочности красок и приходя к выводу, что это единственные яркие оттенки в моей чёрно-белой жизни. Помимо фресок мне нравилась органная музыка, звучавшая во время службы. Странно. Она совсем не походила на ту музыку, что я слушал в повседневной жизни, но чем-то привлекала внимание. Как будто бы дарила умиротворение. Быть может, то было обманчивое впечатление, но мне это нравилось. Хотя бы иногда моя душа обретала покой. Пусть ненадолго, но всё же. Наверное, Фрэнсис был бы счастлив, узнав, что и спустя годы после выпуска из стен интерната, я иногда заглядываю на службы. Религиозность во мне по-прежнему не проснулась. Я не поклонялся Эллиасу и всему остальному пантеону, но органная музыка продолжала благотворно действовать на мои расшатанные нервы, а фрески-витражи, коих мне довелось увидеть в разных городах мира огромное количество, по-прежнему напоминали, что жизнь состоит не только из чёрного и белого цветов. Об этом я забывал довольно часто, а они словно возвращали меня к реальности и вселяли какую-то дурную, ничем не обоснованную надежду на то, что однажды моя неказистая жизнь изменится к лучшему. И, может быть, я обрету то, что всегда казалось недостижимым идеалом. Незадолго до выпуска мы с Фрэнсисом точно так же посещали службу. А потом он повёл меня на прогулку в парк. Там и состоялся один из самых важных разговоров в моей жизни. О будущем, которое я целенаправленно разрушаю собственными руками. О том, почему дядя Фрэн так печётся о моём будущем, и почему я должен перестать себя жалеть, собраться с силами и вырваться из той нелепой ситуации, в которой оказался по собственной глупости. Трагическая история чужой жизни заключалась в несчастливом браке, распавшемся после смерти единственного ребёнка. Вместо того, чтобы поддержать отчаявшегося омегу, вмиг лишившегося смысла жизни, его муж собрал вещи и ушёл. Фрэнсис снял кольцо и выбросил его в реку. А потом поклялся себе, что больше никогда не выйдет замуж. И жизнь свою посвятит воспитанию чужих детей, раз уж со своим не сложилось. Тогда он сказал, что я больше остальных напоминаю ему погибшего сына, и что именно меня ему хочется спасти. Почему-то всем и всегда хотелось меня спасти. Сначала папе, взявшему на себя чужую вину. Затем — Фрэнсису, решившему возложить на свои хрупкие плечи заботу о бестолковом подростке, сознательно гробящем собственную жизнь. Не скажу, что его слова пробрали меня до глубины души, но что-то, несомненно, зацепили. Когда рука тянулась к очередному косяку или бутылке, я вспоминал его понимающий, до глубины души продирающий взгляд печальных глаз, и одёргивал себя. От наркотиков мне, в конце концов, избавиться удалось. Распрощаться с алкоголем навсегда — нет. Но я не заливал его в глотку до посинения, ограничиваясь теперь микроскопическими дозами. Прошлое в лице отца продолжало маячить перед глазами. С возрастом наше с ним внешнее сходство стало поистине колоссальным, потому я искренне ненавидел зеркала. В определённый период времени меня перемыкало, и я держал их в своей квартире исключительно закрытыми тканью. Слишком сильными были отвращение и ненависть. Слишком яркими оказались воспоминания, от которых мне не удалось отделаться и теперь, шестнадцать лет спустя после трагического происшествия. В настоящее время отпустило, и ткань на зеркала я больше не набрасываю, но отторжение к Генри Ллойду никуда не делось, продолжая идти со мной рука об руку. Стоит признать, отец мой был чертовски привлекательным сукиным сыном. Неудивительно, что омеги вились вокруг него, словно мотыльки вокруг источника света. Неудивительно, что не устоял перед его чарами и папа, некогда считавшийся серой мышью, но которого я находил самым красивым омегой, которого когда-либо доводилось видеть в жизни. Я бы предпочёл то самое амплуа серой мыши, но судьба распорядилась иначе, потому из зеркала на меня неизменно смотрел более юный двойник того, кого я однажды уничтожил собственными руками. Из всего преподавательского состава «Грейсхолла» Фрэнсис был единственным, с кем я продолжал поддерживать общение. И это были не просто звонки пару раз в год. Не формальная обязаловка в день рождения и на Рождество. Это было общение, свойственное родственникам, искренне друг друга любящим и друг о друге заботящимся. Я стабильно приезжал к нему хотя бы раз в год, находя время в своём до отказа забитом расписании. Жертвовал деньги приюту, в котором воспитывался. И всячески делал вид, будто действительно встал на путь истинный, старательно спасая заблудшую душу. Пытаясь избавиться от тьмы, её заполнившей. Делая уверенные шаги на пути к свету. Умение красиво пиздеть при необходимости стороной меня не обошло, потому я старательно вешал лапшу на уши Фрэнсису, благополучно умалчивая о том, что сразу после окончания университета жизнь свела меня с людьми, подарившими сказочную жизнь, но потребовавшими в обмен на материальные блага гораздо больше, чем у меня было. А я не придумал ничего лучше, чем продаться. Как итог, к тридцати годам по уши увяз в криминальной паутине и даже смутно не представлял, как из этого липкого кокона вырваться. Но Фрэнсису об этом знать было не обязательно. Пока он был жив. Теперь... Если он всё-таки был прав, и жизнь после смерти действительно существует, ему не составит труда посмотреть на меня с небес и увидеть всё собственными глазами. То, что дорогой мальчик, заменивший ему одновременно и сына, и внука продолжает гробить себя. Правда, в настоящее время виной тому не бухло и синтетика. Увидит, что руки мои по-прежнему по локоть в крови, прямо как в момент, когда я впервые переступил порог приюта. Разница лишь в том, что теперь никто не берёт на себя мою вину. Никто не стремится прикрывать мои промахи. Может, когда-нибудь настанет тот момент, когда мне придётся платить по счетам, и список грехов окажется поистине огромным. Но пока отмахиваюсь от мрачных мыслей и делаю вид, будто всё происходящее устраивает меня чуть более, чем полностью. Удивительное дело. Прежде казалось, что я никогда не переступлю порог храма в одиночестве. Прежде казалось, приходить сюда могу лишь в компании Фрэнсиса. Вместе мы садились на скамейку у самого входа и погружались в тишину. Не разговаривали даже шёпотом, хотя мне почему-то именно здесь хотелось завести разговор. Но Фрэнсис всегда прикладывал палец к губам, заставляя замолчать. Приходилось прислушиваться к нему, изображать покорность. Приходилось хранить молчание. Вот и сейчас я опускаюсь на скамью. Звенящая тишина. Пугающая. До глубины моей прогнившей души продирающая. Тишина, от которой становится не по себе. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что, как ведьмак, сейчас начну корчиться на полу, а после — вовсе растворюсь, словно меня облили кислотой. Но время идёт, а ничего не происходит. В отдалении щебечут птицы, редкие солнечные лучи проникают внутрь сквозь высокие готические окна, скользят по полу, подсвечивают те самые фрески и витражи, к которым обычно приковано пристальное внимание. Те самые фрески и витражи, на которые сегодня не обращаю ровным счётом никакого внимания. Внутри меня разрастается пустота. Она поглощает меня. Она, а не ненависть, которую Фрэнсис некогда сравнивал с онкологией. Печальная ирония ситуации заключается в том, что именно она стала причиной смерти Фрэнсиса. Онкология, разумеется, а не ненависть. Прежде чем получить освобождение от страданий, мой бывший воспитатель прошёл все семь кругов ада. А вместе с ним — и я. Борьба не увенчалась успехом. Два года мучений, бесконечной химии, такой же бесконечной боли, и его не стало. Уделявший внимание всем воспитанникам, он, тем не менее, так и не сумел пробудить любовь и человечность в большинстве из них. К концу жизни он был бесконечно одиноким и практически всеми забытым. Потому, когда его не стало, выяснилось, что заниматься организацией похорон, по сути, некому. Кроме меня, продолжавшего принимать живое участие в судьбе человека, неравнодушного ко мне и моим проблемам. После трагической гибели папы, после смерти Харлина, он был единственным, за кого я ещё держался. Единственным, кем я ещё дорожил в этом насквозь прогнившем мире. Но теперь не стало и его. Людей на похоронах собралось немного. По пальцам одной руки пересчитать. Фрэнсис часто говорил, что закрыть ему глаза будет некому. И иногда с усмешкой добавлял, что его просто закопают, как собаку. Разумеется, я не мог допустить подобного финала для единственного человека, которым дорожил. Его похороны были не помпезными — чего Фрэнсис никогда не признавал, так это излишней, показной роскоши, но и совсем скромными их назвать не получалось. Множество белоснежных цветов, которые ему редко дарили при жизни, но которые он так любил. Обязательное прощание в храме, где служители культа покровителя всех омег вспомнят все добродетели Фрэнсиса. Где будет звучать его любимая органная музыка, где он, наконец, обретёт покой и свободу. Речь в моём исполнении. Единственный бывший воспитанник, пришедший попрощаться с Фрэнсисом. Единственный, кто однажды перестал смеяться над чудаком, свалившимся с Луны, и нашёл своё спасение в общении с ним. Дико хочется курить, и я поднимаюсь со своего места. Несмотря на то, что по-прежнему не могу причислить себя к тем, кто обладает высокими моральными принципами, какие-то табу для меня всё равно существуют. И курить здесь не стану, несмотря на то что желание это дикое, едва ли не до спазмов в горле. Выхожу на улицу. Прячу руки в карманы чёрного пальто и медленно шагаю к выходу. Статуя покровителя всех омег расположена прямо за моей спиной. Фальшивое создание, которое не обладает реальной силой и чудес не творит. Много лет назад я обратился к нему с просьбой, но, естественно, она так и осталась напрасным сотрясанием воздуха, воспоминание о котором способствует появлению злой усмешки на губах. И мыслей о собственной зашкаливающей глупости. В какой-то момент кажется, что он смотрит прямо на меня и осуждает. За... всё. Если не за всё, то за очень многое. Но длится это недолго. Стряхнув с себя оцепенение, продолжаю двигаться к выходу. Ветер подхватывает ворох листьев и подбрасывает их в воздух. Швыряет чуть ли не в лицо. Успеваю закрыться рукой, и на губах появляется кривая ухмылка. Да-да, дядя Фрэн, я знаю, что ты недоволен мною. Знаю, что ты не одобряешь мои поступки и мой образ жизни. Понимаю: если бы ты знал прежде, где твой умный мальчик достаёт деньги, которые жертвует приюту, ты бы их не принял ни за что и никогда. Но я вообще мастер в определённом деле. Умею великолепно разочаровывать тех, кто верит в меня и считает хорошим. Быть может, именно поэтому, влюбившись по-настоящему, даже не пытался свести знакомство с объектом своей любви. Сколько помню, в моей жизни всегда были светлые создания, к которым я тянулся и которыми восхищался. Мишель. Фрэнсис. Харлин. И если с обладателями первых двух имён мне довелось пообщаться, то последний так и остался для меня недосягаемым идеалом, к которому уже не суждено прикоснуться. Никогда. Это был осознанный выбор. Не портить чужую жизнь своим присутствием. Не портить того, кто был непорочным настолько, что хоть нимб над головой рисуй. А я бы, несомненно, испортил. Я не знал о нём ничего. Почти ничего. Он считался одним из самых скрытных студентов в нашем университете. Но я знал, что он любит книги, мороженое с шоколадной крошкой и чёрно-белые фильмы. Знал, что он — волонтёр в каком-то приюте для собак. А ещё, что он один из лучших студентов в своём потоке. Что у него никогда не было альфы, и, кажется, они вовсе его не интересовали. Он всегда был окружён представителями сильного пола, но беседовал с ними, соблюдая дистанцию. Вроде радушно, но одного взгляда достаточно, чтобы понять: все намёки на флирт будут пресекаться. Некоторые студенты предполагали, что у него просто есть альфа за пределами университета, но моя слежка доказывала обратное. У Харлина Бреннта не было никого. И его подобный расклад нисколько не напрягал. Во всяком случае, я ни разу не видел его в режиме страдающей сучки, которая готова жизнь отдать за то, чтобы поскакать на члене с узлом. Он был как будто выше всего этого. Именно поэтому я не пытался с ним заговорить. Не хотел его портить. Не хотел оставлять тёмные пятна своих неоправданно-грубых прикосновений на этой белоснежной коже. Не хотел оставлять пятна грязи на его безупречной кристально-чистой душе, а она почему-то казалась именно такой. Наверное, бесконечные наставления Фрэнсиса всё-таки не прошли для меня даром. Наверное, какое-то влияние они на меня оказали, раз уж, попрощавшись с приютом, я всё равно продолжал размышлять о душе, грехах и чистоте, которую сохранить так сложно, а потерять легче лёгкого. Как бы то ни было, сейчас предаваться воспоминаниям глупо. Мишель. Фрэнсис. Харлин. Все омеги, имевшие значение в моей жизни, мертвы. В моей жизни больше нет светлых пятен. Все трое погасли, оставив меня в гордом одиночестве. Оказавшись за воротами, стряхиваю с волос сухой лист. Достаю пачку сигарет, выбиваю одну и с наслаждением затягиваюсь. Да, Фрэнсис не одобрил бы. Мишель — тем более. Харлин... Его реакция для меня — потёмки, но почему-то не покидает мысль о том, что он тоже потянулся бы, выхватил сигарету у меня изо рта, сломал её и растоптал. Но это всё не более, чем нелепая фантазия, которой не суждено стать реальностью. На мгновение закрываю глаза. Под сомкнутыми веками мелькают портреты тех, кто был мне дорог. И так же стремительно гаснут. Докуриваю, бросаю предварительно затушенный окурок в мусорку и ухожу, понимая, что это — последний раз, когда судьба заносит меня в этот город. Я никогда не вернусь сюда. Похоронив Фрэнсиса, хороню и все воспоминания, связанные с этими местами. С людьми, которые когда-то были дороги и играли важные роли в моей жизни. Людьми, которых больше нет. И я их отпускаю, даже если сделать это невероятно больно и сложно. * Делясь историями успеха, редкие люди рассказывают правду. Никто не признается откровенно в том, что трахался за деньги, чтобы проложить себе дорогу к успеху. Никто не скажет, что ему помогали богатые родители. Никто не сделает громкое заявление о том, что на пути к цели не брезговал грязными методами, подставляя и уничтожая тех, кто оказался глупее и наивнее. Никто и никогда не сделает это открыто. Все будут уповать исключительно на собственную удачливость и трудолюбие, а свой успех назовут результатом череды счастливых случайностей. Обтекаемая, весьма размытая формулировка, к которой невозможно приебаться. Просто так вышло, что кто-то удачлив по природе своей, и его в момент появления на свет благословили высшие силы. Я никогда не относил себя к числу таких людей. Говоря откровенно, в моей жизни всё складывалось ровно наоборот, и она представляла собой череду случайностей несчастливых. Избежав тюремного заключения после совершения первого преступления, я, тем не менее, однажды свёл близкое знакомство с оранжевой формой и сучьими порядками, царившими в тюрьмах для омег. Отморозкам вроде меня адаптироваться там было намного проще, нежели тихим, неконфликтным созданиям, вроде моего папы. Мне же ничего не стоило — влезть в драку и разнести ебальник очередному уроду, отчего-то решившему, что если он здесь давно, то имеет право указывать мне, как жить и что делать. Занятно, но тот, кто собирался оказать на меня давление и опустить — во всех смыслах — зарвавшегося выскочку, той же ночью выл подо мной, отчаянно цепляясь пальцами за хрупкий фаянс посеревшей от старости раковины, и шмыгал носом. По лицу растекались кровавые сопли, которые он почему-то не торопился стирать. Его волосы были намотаны на мой кулак, а голова запрокинута. Одного взгляда хватало, чтобы понять: ему больно. Но он молчал. Видимо, считал, что каждое его слово приравнивается к признанию поражения. Ни он, ни я не закрывали глаз, оба пялились на собственное отражение в зеркале, а когда мои зубы сомкнулись на его плече, оставляя на коже кровавый след, он, наконец, перестал сдерживаться и закричал в голос. Дурная слава, преследовавшая меня по пятам, быстро разнеслась в стенах исправительного заведения. Лишний раз трогать меня не рисковали даже самые отчаянные. Я не боялся смерти, мне было ровным счётом наплевать на неё. Меня не пугали ни озлобленные омеги, мотавшие срок, ни менее озлобленные альфы-надзиратели, любившие покупать незначительными подачками свежее мясо из числа заключённых. Самых симпатичных, самых податливых, самых стремящихся к комфорту. Тех, кого купить не получалось, они предпочитали ломать. Для них было делом принципа подмять под себя того, кто им приглянулся. Неудивительно, что и на мою внешность желающие нашлись. Удивительным открытием для них стало то, что омега, оказывается, может не только послушно опускаться на колени, открывать рот и покорно сосать. Оказывается, омега может отпиздить альфу так, что тот будет по кусочкам себя собирать, даже не пытаясь сосчитать количество трещин в своих многострадальных рёбрах. Карма, эта бессердечная сука, настигла меня в самое неподходящее для этого время. На следующий день после того, как в моих руках оказался диплом об окончании престижного университета. Мы с компанией нескольких теперь уже бывших однокурсников выбрались в клуб, чтобы отметить начало новой жизни. Для них всё, естественно, завершилось благополучно, и только в моём случае спонтанная вылазка действительно привела к началу новой жизни. Я не закидывался синтетикой и практически не пил в тот вечер, но, говорят, если ты нравишься проблемам, они сами тебя найдут. Очевидно, определённый тип им не просто нравился. Очевидно, в меня они были без памяти влюблены. А ещё я всегда нравился ублюдкам разных мастей, потому-то и приглянулся одной мажористой мрази, решившей, что любой омега будет счастлив подставиться ему. Посмотрит, узнает и тут же начнёт отчаянно вилять жопой, предлагая натянуть себя. Мне очень нравилось не оправдывать надежды подобных альф. Наша встреча завершилась отнюдь не на позитивной ноте, но в тот момент, когда я покидал клуб, слизывая кровь с разбитых костяшек, ублюдок был жив. И только, включив утренние новости, я узнал, что этой ночью он благополучно отправился к праотцам. После сотрудники полиции, защёлкивая браслеты на моих запястьях, доверительно сообщили, что его скоропостижную смерть повесили на меня. Однокурсники, ставшие свидетелями конфликта, радостно меня подставили, заявив, что, да, видели, как мы выясняли отношения на повышенных тонах. И драку тоже видели. Никто из них не попытался протянуть мне руку помощи, никто не пообещал нанять адвоката. Они молча наблюдали за тем, как я иду ко дну, не имея возможности выплыть, потому что запястья скованы наручниками. Я не каялся, не признавал вину, не собирался этого делать. И на суде продолжал придерживаться выбранной тактики, но, если твой противник — мэр, потерявший единственного сыночка-альфу, шансы выйти из зала суда оправданным стремятся к нулю. У меня их не было вовсе. Не та весовая категория. Не та степень влияния. При этом все прекрасно знали, что причиной смерти выблядка стали не травмы, несовместимые с жизнью, а наркота, с которой он переборщил. Подобные откровения, однако, могли неслабо подорвать авторитет господина мэра, и он сделал ход конём, повесив вину на человека, оказавшегося не в то время не в том месте. Мир утопии и веры в торжество справедливости никогда не были мне близки, потому чудес я не ждал. Равно как и помощи со стороны, которую обычно никто и никогда просто так, по доброте душевной не оказывает. Готовился провести приличный отрезок времени в четырёх стенах, продолжая отбиваться от всякого сброда, доказывая свою независимость и стремление остаться несгибаемым там, где большинство ломается за считанные дни. День, когда я вышел из душевых с окровавленным ртом, и кровь, подсыхающая на губах, принадлежала не мне, во многом определил моё будущее. Говорят, именно в тот момент мною заинтересовался Митчелл Тозиер, в дальнейшем оказавший влияние на мою судьбу, но пока предпочитавший позицию наблюдателя. По его мнению, омега, остающийся настолько хладнокровным в стрессовой ситуации, не падающий в обморок от вида крови и способный поставить на колени альфу, был достоин внимания. Интересный экземпляр. Именно так он назвал меня, когда мы оказались один на один в комнате для свиданий. Сюрная ситуация. Я в дурацкой оранжевой робе, видавшей лучшие времена, небрежно слизывающий кровь с губ. Он, хранящий молчание, но внимательно за мной наблюдающий. Картинно выпускающий дым. Одетый в строгий костюм. Идеальная одежда, идеальная укладка. Его можно было бы назвать красивым, если бы не перманентная злость, застывшая во взгляде. Если бы не змеиная улыбка, которой он меня одарил. Если бы не аура опасности, которую не почувствовал бы только конченный идиот, напрочь лишённый инстинкта самосохранения. Вместо приветствия он положил пачку сигарет на стол и подтолкнул её ко мне. — Сколько? — ухмыльнулся я, моментально вспомнив правило, гласившее, что ничто не даётся даром. — Что именно? — уточнил он. — Сколько тебе нужно заплатить за подарок? — А у тебя есть деньги? — хмыкнул он, раздавив окурок. — Нет. Потому и спрашиваю, прежде чем протянуть к подношению руки. — Дорого. Но ты в состоянии заплатить. И нет, мне не нужна твоя задница. Неудивительно. Конечно, она ему не требовалась. Он не походил на альф-надзирателей, готовых наброситься на любого, кто под руку подвернётся. Больше на хозяев мира, которые ради внимания какого-либо омеги палец о палец не ударят. Это омеги будут биться за их внимание. Омеги из числа гламурных, лощёных блядей, а не те, что ходят в оранжевых робах и сосут дурно пахнущим охранникам за одну сигарету, не то, что за пачку. Что мог отыскать во мне подобный человек — не совсем понятно. Вряд ли его настолько зацепила моя внешность, вряд ли он попал под гипноз, которым я никогда не обладал, но владение которым мне периодически приписывали. Виной тому была некая природная аномалия, отличительная особенность, которой я никогда не стеснялся. Напротив, гордился ею. Гетерохромия. Единственное напоминание о внешности Мишеля. Светло-голубая радужка. Такими же были его глаза. У меня таким был только один. Второй — карий, как у отца. Слишком резкий контраст. Я неоднократно слышал, как за спиной меня называют разноглазой тварью, но оскорбление это пролетало мимо ушей. Мне нравилось быть особенным. — Интересно. Как минимум, начало мне зашло. Я не лгал. Собеседнику действительно удалось заинтриговать, удержать внимание. Я ждал, когда он огласит условия сделки, которую собирается предложить. Но он просто поднялся из-за стола и, ничего не говоря, покинул комнату свиданий. Один из немногих альф, сумевших удивить. Тогда сложно было предположить, какую плату он потребует за пачку паршивых сигарет. А он запросил многое. Удивительно, что я не послал его на все четыре стороны сразу же, а принял озвученные условия. Наверное, он очень удачно выбрал время и место, умело раскинул крючки, на которые я насадился. Сделал ставку на ненависть, живущую во мне, и не ошибся. Она оказалась достаточно сильной, чтобы толкнуть меня на путь мести за полностью разрушенное прошлое и — частично — настоящее. Наверное, так и должно было случиться. А диплом, полученный когда-то, теперь служил напоминанием о жизни, которая у меня могла быть, но не сложилось. Могла бы быть, будь я сам другим человеком. Разноглазая тварь, Гиллиан Ллойд, совершенно точно не мог вести образ жизни унылого финансиста, работая в фирме средней руки. Тот, в ком с самого рождения боролись между собой ангелы и демоны, и сам должен был быть таким. Сотканным из противоречий, порождающим чувство смутной опасности в душах тех, с кем приходится сталкиваться. И безумного восторга в глазах тех, кто позволит себе поддаться соблазну и попасть под очарование, которое, при необходимости, я тоже умел демонстрировать. Митчелл — для близких и друзей, в неофициальной обстановке, Митч — Тозиер был тварью. Не разноглазой. А просто. Тварь, как состояние души. Обычно я относился к подобным альфам с ярко выраженным презрением и не скрывал своего предубеждения. Но в данном случае отлаженная система дала сбой, и мы неожиданно поладили. Начав работать на Митча в качестве личного ликвидатора, убиравшего с его дороги неугодных личностей, довольно скоро я превратился в его помощника. Образование, казавшееся ненужным, пришлось как нельзя кстати. Схемам, которые мы продумывали с Тозиером на пару, могли позавидовать многие финансовые гении. В этом плане мы идеально дополняли друг друга, неудивительно, что, спустя время, он считал меня не просто интересным экземпляром, при содействии которого можно уничтожить того самого мэра — личные счёты, ничего такого, но и своей правой рукой. Мы постепенно сближались, наши судьбы тесно переплетались. В какой-то момент наша близость начала докучать прежнему окружению Тозиера. Конечно же, большинство из них было альфами. Конечно же, большинство из них считали ниже своего достоинства — прислушиваться к мнению омеги. И только Митчелл клал на мнение своих прежних помощников, считая, что прислушиваться нужно к людям, обладающим мозгами, а уж к какому полу они принадлежат — не так важно. Временами он удивлял меня. Слишком много этот человек знал обо мне. Он словно видел насквозь. Я никогда не заводил с ним разговоров о своём прошлом. Инициатором первого и единственного диалога о событиях тех лет был именно Митч. Он же задал вопрос, ответить на который однозначно я так и не смог. Но это и не обязательно было делать. Наверняка он понял всё по моему лицу, по взгляду, по плотно сжатым губам. — Это ведь ты убил его? — Кого? — Генри Ллойда. Его убил ты, а не твой папа. Он уже не спрашивал. Утверждал. И был чертовски уверен в собственной правоте. В отличие от сотрудников полиции, моментально схвативших папу, сумел сложить одно с другим и получить закономерный результат. Наблюдая за интересующим объектом определённое количество времени, отметил, что во мне слишком много жестокости и хладнокровия, обычно присущего альфам, а не омегам. Дрянной характер тоже во многом копировал Генри Ллойда. Природа надо мной будто издевалась, создавая копию не того, кого я любил. Того, от ненависти к кому чуть ли не трясся в приступах бессильной злобы. — Может быть. Думай, как хочешь, — бросил я, и он этим ответом вполне удовлетворился. Во всяком случае, повторно с вопросами не доёбывался. Несмотря на то, что в момент первой встречи он с апломбом заявил, что не заинтересован в моей заднице, всё получилось само собой, естественным образом. Митчелл стал одним из немногих альф, с которыми я решился переспать добровольно, и меня даже не вывернуло наизнанку. Злость, ненависть и опасность, что чувствовались в нём, не пугали и не отталкивали. В какой-то степени, они даже заводили сильнее. Впервые мы трахались в той самой комнате для свиданий, в то время как за дверью стояли тюремные охранники. И не только не затыкали уши, но и — готов поспорить на что угодно, — подслушивали с жадностью. Хватило пары минут обмена говорящими взглядами, чтобы понять друг друга. Чтобы его галстук оказался намотанным на мою руку, яркая ткань тюремной робы затрещала под пальцами, а по бёдрам потекла смазка, и в комнате стало невыносимо жарко. Чтобы он оттолкнул меня к стене, развернул спиной к себе, перехватил поперёк живота и, раскатав резинку по члену, практически сразу, после непродолжительной минимальной подготовки, вломился в моё тело. Чтобы мои ногти прошлись с характерным звуком по холодным бетонным стенам, шипение резануло по натянутым нервам. Жёсткий, грубый, бескомпромиссный трах, в котором каждый из нас умудрился получить свою долю удовольствия. А после — сделать вид, будто ничего не произошло. И выйти из комнаты с равнодушным видом, даже не пытаясь стереть с поверхности одной из стен мутные капли. Между нами не было безумного притяжения, не было и истинности, но какое-то влечение, несомненно, прослеживалось. Трахаться друг с другом, при этом не забивая мозги любовными соплями, было для нас абсолютно естественно. Он никогда не пускал в ход зубы и не пытался меня пометить. Я никогда не пытался развести его на слезливые признания. В них не было необходимости. Меня совершенно не занимало, сколько раз, с кем и в каких позах ебётся Тозиер в моё отсутствие. Секс с альфой был для меня не более, чем тренажёром. Таким образом я сбрасывал напряжение, позволял управлять собой или же действовать на равных. Большинство омег с ума сходило от нежности и страшно боялось боли, а мне нравилась грубость. Далеко не все были готовы к такому повороту. Так же естественно, как делить постель на двоих, для нас было — приглашать к нам третьего участника. Разумеется, омегу. Одного альфы мне хватало за глаза, потому раскладку, в которой, помимо Митчелла присутствовал ещё один альфа, никто из нас не рассматривал. Митч неизменно повторял, что во мне и так слишком много от альфы и слишком мало — если бы не периодические течки, он бы так и не поверил в мою половую принадлежность, — от омеги. Потому для определённых развлечений нам нужен кто-то иного типа. Более мягкий, нежный, податливый. Но при этом достаточно развращённый для того, чтобы согласиться переспать с двумя сразу. Многие наверняка подумали бы, что мы конченные извращенцы, и нам место в психушке, но когда нас волновало чужое мнение? Тем более, в подобных вопросах? Мне доставляло, Митчеллу — тоже. Омеги, оказывавшиеся с нами, не возражали. Большинство из них сладко стонало в процессе и покидало дом Митчелла вполне удовлетворёнными. Делить второго омегу в постели было для нас легко и просто, обыденно. До тех пор, пока моя как будто бы наладившаяся и ставшая относительно спокойной жизнь, не полетела в пропасть. До тех пор, пока не появился он, пробудивший во мне все прежние чувства, всколыхнувший их, напомнивший о том, что я так старательно убивал в памяти. Напомнивший мне о первой и единственной, трагически погибшей любви. Тот, кто отзывался на имя Квин Морган, и был той ещё «королевской сукой».