Утро после

      Ритмичные сполохи, грохот музыки в груди, ритмичное слияние губ, тянущий жар в штанах, кусающая жадность. Знакомая пожирающая утроба. Я залез. Мне удобно.       Мерцание цепи фонарей за краем глаза, уютные объятия, гудение мотора.       Ненавижу постельные сцены. Мой мозг их вырезает.

***

      Я проснулся от света.       Свет шёл из щели между занавесками.       Вокруг моих плеч было одеяло. Простыни чистые, хлопчатые — точно не моя кровать. Я подскочил и осмотрелся.       Маленькая, яркая комната. На письменном столе — светильник в форме кота, ноутбук. Стим-игрушка с кнопками, зубчатыми колёсами и рычажками. Всё цветастое: брошенный свитер оранжевый, пододеяльник синий, простыня узорчатая. Я нервно отодвинулся от узоров и сел.       Мои джинсы лежали на табуретке рядом с кроватью, рубашка была не моя. Такая же чёрная, но не моя — другие пуговицы, швы… Записка:       Доброе утро! Я на кухне, готовлю завтрак. Ваша рубашка в сушилке. Теодор       Почерк аккуратный… В сонной настороженности я перевернул записку, но на другой стороне не было ничего, кроме пыли на полосе клея. Жёлтый офисный стикер. Всё цветастое…       Одеваясь, я слушал звуки и запахи готовки. На кухню я вышел только в своей одежде — без рубашки, демонстрируя торс. Я заранее наморщил нос, готовый огрызаться на комментарии о том, какой я тощий.       Лохматая, тёмно-каштановая — сука — голова повернулась ко мне.       Лицо рецидивиста. Губы искусанные и красные. Улыбка во всё лицо:       — Здравствуйте. В смысле, доброе утро. Э… — Он повернулся к плите. — Это тыквенные блины, они, типа, из гречки, и рисового молока, и звёзды говорят, то есть, гугл, что в них ничего не должно быть аллергенного, но, типа, я не исключаю вероятности, что сам факт того, что их готовил я, мог сделать их ядовитыми.       Он перевернул блин с таким выражением лица, будто переворачивал на спину непонятного жука.       — Или может, у вас вообще аллергий нет, собственно, я же ведь и ждал чтобы вы спросили — проснулись, чтобы я спросил, вот собственно и, эм. Вот. Доброе утро, — он нервно рассмеялся.       — Если ты такой добрый паинька, что ты делал на той вечеринке? — буркнул я. Я сел за стол боком и отвернулся к холодильнику.       Парень опять засмеялся:       — Мне посоветовали, собственно, именно потому, что я «такой добрый паинька»… Как же там было… «Ты же никогда не был мудаком, который что-то взял и, — он запнулся, словно ругательства были противоестественны его рту, — проебал, так проеби». Ну я и проебал себе… На что там этанол влияет…       — Сердце, почки, лёгкие, поджелудочная. А секс по пьяни — сифилис, ВИЧ, гонорея; герпес, чесотка, шанкр.       Он обернулся и, встретившись с моей угрюмостью, перемялся с ноги на ногу:       — Ну, я чист. Мы предохранялись.       Он был в майке; на его плече краснели следы от ногтей. Я не чувствовал жжения или набухшей боли засосов, не болели губы — у меня вообще ничего не болело, в том числе ниже пояса. Может, я был сверху. Спрашивать я точно не буду.       — Будете есть?       Он собирался кормить меня первым — либо эти ошмётки чернокожего теста он отложил себе. Я ответил мрачным молчанием. У меня серые, прозрачные глаза — должны отпугивать в правильном освещении.       Правильно. Его улыбка оцепенела. Он прочистил горло и поставил рядом со мной.       — Ну, можете если хотите.       — Кетамин или флюнитразепам?       Он обернулся. Лицо рецидивиста, всё верно — совиные, нисходящие брови, выпирающие скуловые кости. Вытаращенные глаза — вот-вот; думаешь, я не знаю таких, как ты? Тебя сотни — в подворотнях с палками и угрозами; на экранах таким, как ты, удостоена роль второстепенного злодея одной роли — завистливого задиры. У тебя сейчас нет положенной жанром шайки за спиной. Рискнёшь полезть в первобытную разборку? Думаешь, раз я щуплый, мне нечем тебе ответить?       Пока у меня в ушах шумели гнев и страх, он ответил:       — Я понимаю, что ваша степень доверия к относительным незнакомцам может быть другой в трезвом состоянии, и, если хотите, я могу первым попробовать еду.       — Один блин с волшебной таблеткой, другой чистый. Ты готовил — ты знаешь, какой из них какой.       Парень взял тарелку, с преувеличенной плавностью — о, перестань, я ведь видел, как резко ты дёрнул тарелку по столешнице, ты меня этим не проведёшь — взял нож и отрезал от обоих блинов половину.       — Ты мог использовать шприц и отравить конкретную часть, — усмехнулся я.       Он с секунду смотрел на меня, а потом затолкал все блины себе в рот. Он проглотил, едва прожевав, торопился что-то ответить, но закашлялся и начал суетиться в поисках воды. Я усмехнулся себе в кулак.       Продамся за еду, как же, за выставление напоказ своей безобидности… За маску откровенности… Забрал мою рубашку, чтобы мне пришлось надеть его.       Он всё-таки разыскал воду. Я кивнул в сторону сковородки, на которой уже подгорали блины — видимо, предназначавшиеся ему.       Он с досадой подошёл к плите, выключил её, выбросил блины в мусорное ведро и подставил сковороду под струю из крана.       — Если вы настолько мне не доверяете, я не понимаю, почему вы всё ещё здесь.       — Моя рубашка где-то запропастилась. Кто-то утащил.       — Вы её не ищете. Вы намеренно пытаетесь вывести меня из себя. Не знаю, зачем, но у вас не получится. К тому же, вы в моём доме, вам известен мой адрес — и вы можете в любой момент, не знаю, — он зло засопел, и его тон стал из напряжённого жёлчным, — распять меня, или надеть мне голову на зад, или вывернуть мне кишки и нарядить ими ёлку посреди мая. Чем ещё в Балтиморе занимаются на досуге — тут же каждый второй, видимо, серийный убийца.       Он раздражённо стряхнул воду со сковороды и принялся мыть её, а я замер.       Я дразнил его. Дразнил — потому что чувствовал, что он позволит… Я просто язвил и забылся.       Который сейчас час? Свет солнца в окне пока бледный. Десять? Одиннадцать? Он был на той же вечеринке, что и я — и вскочил раньше, подоткнул мне одеяло, пошёл готовить эти блины без аллергенов… Я сжался, звуки того, как он строго моет посуду — постепенно учишься различать злость в чём угодно, от шагов до дыхания окружающих тебя людей — вызывали у меня страх, а белая масса неиспечённого теста в миске — стыд.       Я не изменился.       Колёса автобуса катятся, круг да круг, круг да круг; катятся, катятся, круг да круг — прям как в аду…       — Прости, — глухо сказал я.       Я не стал оправдываться — я знал, не понаслышке, как страшно ранят оправдания. Он обернулся, обеспокоенный — и, видимо, рассмотрел что-то непонятное на моей морде, потому что сказал:       — У меня есть уголь и разные лекарства, если вам плохо…       — Всё нормально.       — Вчера вам уже было нормально, вот, ваша рубашка в сушилке, — он поджал губы, — я не хотел вам говорить, я видел, вы нервничаете.       — Я… Меня вырвало?       Я чуть не спросил: «Я блеванул?». Прекрасно. Чёрт знает у кого в квартире.       — Она, наверное, уже высохла, я сразу же застирал, — заверил чёрт знает кто.       Теодор. Его зовут Теодор. Тео.       — Спасибо. Я… Я пойду.       — Сейчас… — он поднёс к глазам фитнес-браслет, — десять двадцать девять, если вам куда-то надо.       Я отделался кивком и ретировался.       В ванной у него стоял запах освежителя для воздуха. Надеюсь, меня хоть вырвало в унитаз?.. Нет, могло быть набрызгано не из-за рвоты — тут просто из этих автоматических пшикалок...       Рубашка была сухой. Он точно стирал её посреди ночи.       Моя куртка висела на крюке так, как будто имела на это право, а сапоги стояли ровно — как будто я не сбрасывал их с небрежностью что к ним, что к моим стопам.       — Мистер…       Я дёрнулся, едва заслышав его шаги: скользящие, осторожные.       — Вы… Действительно мне нравитесь, поэтому, если хотите…       Я зажато кивнул, забирая из его руки листок с номером телефона, вталкивая его в карман вместе с кулаком. Я проверил наличие всего нужного — конечно, он не украл бы мой телефон, как бы я ему потом позвонил — и покинул квартиру.       Жилой дом выпустил меня из своей пасти. Подъезд был на редкость опрятным.       У него были скользящие шаги. Он был осторожен в собственном доме, хотя гостем — вторженцем — там был я… Как будто я не знаю, что значит осторожность в собственном доме. Как будто я не знаю, какое послание в ней зашифровывают — трепетного уважения к гостю. Кто на такое не купится? Кто такого не хочет?       Я не изменился. Я остался собой, и колёса мои — круг да круг — всё те же.       …Я не помнил, что было ночью — но у меня ничего не болело. Если бы случилось что-то пугающее, я бы запомнил. Таково свойство выживающего мозга: запомнить плохое, отталкивать хорошее, потому что его нет проку запоминать, и в девять из десяти раз оно окажется подделкой.       Почему-то ведь мой пьяный мозг, предоставленный себе и своим худшим инстинктам, выбрал его.       У него были разные носки, вдруг вспомнилось. Яркие, с вышитыми котами — как светильник на его столе. Я постарался разгладить лист с номером телефона, который смялся у меня в кармане.       Теодор.