Ярко-красная крыша

Денек был трудный. Как и всегда. Как и всегда цвели сугробы на окраинах бледных дорог, веснушчатых изредка от темных капель. Как и всегда всё выглядело мертвым среди возвышающихся руин. Часть района пострадала от предыдущей войны старых поколений. Жизней много с собой унесла, да не восстановила ни культуры, ни её участников. Лишь завоевала часть чужой территории, которая сейчас тоже отдавалась в чьи-то другие руки. По ледниковым лужам отчаянно бежал парень, тщетно пытаясь скрыться от преследователей. —да ты задрал ошиваться у наших магазинов! Я знаю, что ты воровал у меня мясо и воду!—кричал один из них, набегая на мальчишку. Второй продавец, судя по всему товарищ первого, просто ошивался рядом с такой же физиономией, не решаясь нападать словами. Мальчишке было 18 лет, хотя выглядел он на 15 из-за ну очень уж хрупкого и тощего телосложения. Война оставила его без крова и без родни, а отказывали ему все за отсутствием паспорта, который был сейчас где-то там же, где и пепел его родителей. —у меня нету денег, честно!—кричал он, натягивая на свое лицо шляпу всё сильнее. Шляпа эта была единственной, что осталось от предков. Цилиндр ему подарила мама на выпускной, дабы тот выглядел опрятно, а ленточку бабушка пришивала, чтобы под цвет глаз подходило. Кроме шляпы он был лишь в прохудившейся старой шинели на длиннющих военных берцах, найденных им где-то задолго до войны. Бедолага, запыхавшись, прижал к себе украденное ближе. В руках было две двухлитровки, кусок окровавленного мяса под килограмм и голимый кусок поваренной соли. В карманах был полупустой спичечный коробок да одна игральная карта—пиковый туз с обугленным уголком. К нему подбежали знакомые люди—такие же бездомные, как и он сам. В руках были ножи для разделки мяса,—такие же обугленные—да пара порванных тряпок. Глаза уставшие, мертвые. От них пахло той мертвечиной. Они тихо мычали. Изредка можно было услышать невнятное «кыш» из уст некоторых. Грамотными тут были только дети младше двух десятков. Они обозленно рычали на торговцев и частенько кричали в их сторону оскорбительные эпитеты, не переходящие в маты. Просто злые бездомные в таких же поросших плесенью шинелях, изредка в каких-то кафтанах. Шапка-ушанка, у кого-то капюшоны, у кого-то те шапки с помпонами, которые уже замусолились и выглядели как твердые серые сосули. —отойдите от парня!—кричал какой-то мальчик. На вид ему было около 19, хотя по голосу все 49. Высшие в иерархии, но низшие в ситуации продавцы зло глянули на толпу, развернулись и ушли, молвя под нос изобилие матов. Подросток добежал до толпы—их было около 15 человек—и отдал им украденное вместе со спичками. Какая-то худощавая женщина погладила её по голове, молча хваля его взглядом. Они все были детьми той седой войны, несмотря на некоторые чересчур большие возраста. Никто там никого не знал, хотя умереть готовы были за друг друга абсолютно все. Никто там жизнь не ценил, поэтому такие случаи были для них даже неким поводом. Дошли они до смуглого переулка. Ограждали их «общагу» от внешнего мира большие холоднокатаные бочки. Где-то в углу танцевал бледный огонек, а рядом с ним сидела маленькая девочка лет восьми. Поодаль от костра валялась еда: Где-то 4 консервы, куча рыбьих голов и какая-то субстанция, издалека похожая на хлеб с запахом торфа. Позади всего этого был клетчатый железный забор, за которым возвышалась еще километровая дорога куда-то в другой район. —пакет еды принес!—радостно кричал мальчик лет 13, неожиданно выбегая из-за одной бочки. Пакет? Пакеты умеют ходить? К сожалению нет, но этот пакет был другим. Пакетом называли того паренька в шляпе. Все знали его настоящее имя, никто его и не скрывал, но прозвали его так лишь из-за того, что он постоянно таскал еду из магазинов и давал маленькую надежду местным бездомным. Изначально звали его Пугод. Но кому какое дело до его имени, если паспорта нету? Наверное, он бы и сам забыл свое имя, если бы его случайно не запомнили некоторые охранники магазинов. На одной из бочек лежали тонкие черные часы с побитым стеклом. На них быстро стукнуло 12, хотя они спешили где-то часа на 4. Неизвестно, как они еще работали на те полусгнившие батарейки. День у нищих продолжился, несмотря на его фактическое завершение. Хотя день тут и никогда не начинался: кругом тьма да слепые худощавые трущобы, именуемые адом. Тут у Пугода заурчало в животе. Он уже ел сегодня утром, поэтому проигнорировал этот звук. Заурчало снова, напоминая о проблеме. Хотя думать об этом уже было поздно—магазины все закрыты, а принесенная еда уже давно съедена голодными ртами. Он ведь не один с такой проблемой сейчас? Поэтому на себе и зацикливаться не стоит. —братик Пугод, что-то не так?—озабоченно спросила девочка, до этого сидящая у костра. —всё хорошо, солнце, просто устал.—улыбнулся он и лег спать. Вернее он упал в голодный обморок, но думать и знать об этом маленькой «сестренке» не нужно было. *** Новое утро. Новые магазины на окраине района. Война закончилась где-то месяц назад, но голод в пустых камерах улиц оставался и по сей день. Новая власть в виде одного человека тщетно да тщательно пыталась это исправить. Иногда казалось, что этой знати уже даже всё равно на бездомных. Все надеялись, что лишь казалось. —а ну стой, сученыш!—кричала полная женщина, не желая бежать за вором. Рыжий своровал у неё несколько теплых одеял, штуки 3. Захватил с собой и парочку фанеры для сбора кроватей, чтобы лучше растопить огонь. Он понятия не имел, как он всё это смог дотащить до выхода, оставив след памяти лишь у одной зеваки. Краски снова сгущались, несмотря на полдень. Где-то вдали мелькнули макушки тоненьких уцелевших крыш, окрашенных условной кровью заката. Не любил парень закат—это напоминало ему о той бесконечной крови на полу его дома, о тех голодных языках пламени. Вновь знакомые углы, но сейчас уже нету ни одного знакомого взрослого. Все сейчас точно также ищут еду себе и детям. —мелкие, привет! Я вам тут парочку одеял принес да фанеру.—нерасторопно крикнул он, кладя всё на импровизированный склад из точно такой же фанеры, но уже приколоченной к вечной мерзлоте дорог. —братик Пугод!—радостно крикнул пятнадцати лет подросток, словно ему было на десяток меньше. У костра еще сидели две маленьких девчушки и мелкий-мелкий мальчишка лет шести. —хей, копейка!—крикнул старший, обращаясь к малышу. Он выучил его голос и привык к этому прозвищу, как к своему имени.—я тебе своровал конфету! Пакет подошел к сияющему счастьем пареньку и вручил ему обычную конфету «картошку». Сладкое у них было чем-то странным, богатым. Ребенок быстро захлопал в ладоши, крикнул что-то невнятное, развернул желанный кусок с обертки и съел его, кидая фантик в огонь. Девочки рядом надулись из-за того, что им не досталось сладкого. Шляпник это заметил. —простите, куколки, я вам честно со следующей вывозки принесу целую шоколадку!—усмехнулся он, величественно поднимая кулак вверх, как бы показывая важность своих слов. Девочки тут же поменялись в лице. Глаза прищурились от улыбки, от одной из них даже послышалось хихиканье. Бедная жизнь никогда не запрещает тебе быть счастливым. Пусть счастье это ты только отдаешь, а взамен получаешь что-то, что отдашь потом другому в виде того же счастья. Кострище начало медленно затухать, поэтому Пугод быстро закинул в него кусок фанеры, который он спер пару минут назад. Костер тоже был своеобразным членом семьи. Его редко тушили, зато часто умножали размеры, чтобы было теплее и светлее. Спустя пару дней после формирования подобной общины этот переулок стал выглядеть действительной квартирой. Частично были приколочены доски в виде своеобразной крыши; провели под досками нитки, на них повесили сушиться одежду; где-то даже появились отдельные места для сна в виде больших коробок из-под чего-то, накрытых тонкими и не очень одеялами. Холодильника тут не было. Зачем от тут вообще нужен? Лишь только костер улучшили. Даже можно было тепло от него почувствовать дальше двух метров. В основном все о люди спали большой кучкой. «Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало»—популярная фраза из мультика, где бездомных кошек не пустили богатые коты, в итоге у которых сгорел дом, и все они стали такими же. Такими же, борющимися за лишние 2 градуса да пару граммов гречи. В таком положении была где-то треть района, а может быть и треть всего города. За стенами той железной изгороди никто не был, да и не хотел быть. Боязнь неизвестности всегда будет сильнее любопытна у обычных людей. Иногда начинался дождь. Тогда все как можно ближе подбирались к огню, чтобы и тот не потух, и они не умерли. Но люди умирали. Вслед за ними приходили другие, а дети росли. Если тебе было больше 13 лет, то ты уже не был ребенком. Ты уже мог мыслить на вполне серьезные темы, мог воровать что-то и заботиться о младших. Те, кому только исполнилось 14 сразу пытались найти где-то работу. Но их никуда не принимали из-за отсутствия паспорта или свидетельства. Воровать деньги у прохожих никто не хотел—боялись поставить кого-то другого под свой же лад. У них там была своя справедливость: если тебе плохо—то найди того, кому также плохо и решайте проблемы вместе. Но если тебе плохо, а кому-то хорошо—так и оставайся с плохим расстроеным один, а не порти кому-то струны гитары также. На некоторых улицах играл регтайм по вечерам. Словно звали на помощь тех, у кого всё было также плохо. Лирики ни у кого не получалось, кроме некоторых дедушек, у которых было мастерство играть на сколоченной из времени гитаре. Сезоны менялись. Вместо и без того ледяной осени пришла очень холодная зима. Забрала она много людей. Девочки так и не дождались своей шоколадки, мальчик тогда съел свою последнюю конфету, а музыки дедушек более не было слышно на улицах. Где-то истошно плакали мамы, теряя последние свои искорки жизни. Впервые община зарезала где-то собаку, приготовила и съела. Спасло это не всех, хотя до весны помогло хоть кому-то. Мужчин в семье уже давно не было—все слишком в себя поверили и слишком далеко отошли от костра за едой, так и не вернувшись. Главным среди мальчишек стал Пугод, несмотря на то, что были дети и постарше его. Взяли его лишь потому, что его любили почти все, а еще он умел позаботиться и о ментальном, и о физическом здоровье многих. На дворе наступал уже февраль—самый холодный и мертвый месяц всей зимы. Дети прикрывались шубами мертвых, закапывая очередного друга, или брата, или сестру, или маму. Они уже почти никого не помнили. Не знали, кто кому приходился. Все там были детьми одной войны, а значит все были братьями и сестрами. Однажды Пугод пошел на вылазку за продуктами со своим старшим братом или другом. Всё шло хорошо. Взяли они довольно много хлеба и пшена, наворовали воды и парочку рыбьих туш, вроде трески. Безусловно их заметили, погнались за ними и пытались отобрать ворованное. —нам надо всего квартал добежать, далее отстанут!—кричал Пугод старшему, стараясь не выпустить из рук кражу. В этот день рыжий узнал, что теперь многие кассы обзавелись пистолетами. Добежал до дома он один, без рыбы и части воды. Он видел смерть почти всех членов этого «дома», но эта почему-то ему запомнилась. Запомнилось, как он быстро тараторил что-то брату, пока бежал; как на его левый ботинок брызнула капля густой ржавой крови, которая сейчас не отмывалась и осталась горьким напоминанием. Его встретили, забрали еду и ничего не спросили. Где еще один? Почему нету части еды? Откуда кровь? Никого это не волновало. Все были рады тому, что пакет принес хоть что-то. Грустно было осознавать, что никому нет дела до чьей-то смерти. Интересно, а когда умрет он, то об этом узнают? Выживут ли бабушки с маленькими мальчиками, если он не принесет им воды? Медленно поплыл февраль, в котором жертва старшего друга стала последней. Слезы в нем больше не лились. А они более и никогда не проливались—все попросту устали плакать, поэтому игнорировали смерть, радуясь горбушке хлеба. Вот и быстро подступил конец марта, причем без потерь. Пугоду исполнилось 19 лет, о чем все забыли. Впрочем, он был рад, что он дожил до этого момента, неважно как. Он уже почти забыл, о чем он там плакал, и плакал ли вообще. Хотя новое правительство устроило ему весьма странный подарок. *** Раннее утро. Обычно в такое время просыпается только подросток с другой девочкой шестнадцати лет. Но сейчас проснулся только Пугод. Никто более не проснулся и позже. Он ходил около трупов детей и взрослых, на глазах которых застыли... улыбки? Кажется, все были рады смерти. Все, кроме пакета. Никто не дышал, а огонь давно уже черство пожух на одном положении. Еда осталась нетронутой на снегу, а на складе по-прежнему валялись парочка старых сгнивших трупов да сломанная гитара. Пугод не плакал. Он ничего не чувствовал. Он достал из кармана потрепанный пиковый туз и засунул его под желтоватую ленточку шляпы. Подросток напоследок взял у другой утренней дозорной красный вязаный шарф, оставленный ей войной, надел его на себя и просто ушел. Ушел из места, в котором он полгода пытался спасти кого-то. Идти было некуда. Разве что плутать по темным улицам руин, пылящихся в таком состоянии уже множество дней. Раньше тут везде были красивые деревянные дома—это их и погубило. Остались только обугленные куски, да в некоторых местах частичные бетонные коробки магазинов, аптек или других общественных мест. Многоэтажек тут не было, хотя, судя по всему, сейчас их и начинают строить вместо старых деревяшек. Шляпник с радостью бы пошел в свой старый дом, если бы помнил его местонахождение и существование. Все здесь было ему родным, везде он воровал хоть крошку жизни зданий. На улице не было ни души. Казалось, будто власти провели какую-то очистку от бездомных, оставив одного пакета в руинах. Почему оставили именно его? Неужели он был кем-то до войны? Никто на это ответить не мог, по крайней мере, Пугод точно не знал ответа. Резкий шорох позади заставил его повернуться на все 180. Никого. Он даже не знал, радоваться или плакать с этого. Снова шорох, только уже последний на счету этого дня. Мальчишке кто-то надавил на сонную артерию, подкравшись сзади. Он не успел понять, кто это был. Очнулся он уже явно не в сугробе. По крайней мере, не в очень холодном снегу... Вокруг всё было каким-то богатым, а лежал он на настоящей кровати, пусть и полуторке. Всё было в темных оттенках с голубыми отливами. В некоторых местах отчетливо виднелся орнамент глаза. Шляпа была на месте, ровно также, как и прохудившаяся шинель вместе с длиннющими военными берцами, стоящими поодаль от кровати, как и штаны, и порванная футболка. Как и всё, что было до этого. Отсутствовало понимание того, где парень находится. И он впервые в жизни выдал матерное слово: —какого хуя?!—эхом разнеслось по коридорам.