Тени

Танцующий на лезвии клинка, поющий на забытых языках, ты незаметно в плоть мою врастаешь и вытравляешь всё, что до тебя, и после забыто. И там, где о минувшем не скорбят, я остаюсь разбитый и пустой, прилюдно потерявший вмиг лицо. Его я отращу в конце концов, как дерево отращивает листья, и ты меня услышишь, уж поверь — в жужжании шмеля в густой траве и в шуме волн, и даже в птичьем свисте. И уши ты в отчаяньи заткнёшь — но я, неумолим как нож, продолжу говорить с тобой всё громче. Последний вздох повешенного — я, и звон стального славного копья, и лай почуявших добычу гончих... Ёсими

      Стены королевского замка в эти дни были переполнены как никогда шумом и суетой. Привычный степенный и томный великосветский уклад был нарушен уже несколько дней. В этом году ежегодный бал дебютантов при дворе был более значительным, чем прежде. Нынче вступал в совершеннолетие вместе со всеми прочими юношами и девушками сам наследник престола, и церемония, обычно проводящаяся и без того с большим размахом, в этот раз превзошла в своей подготовке, переполохе и роскоши все мыслимые границы.       Бал дебютантов. День рождения кронпринца. И первое возложение на него короны — признание его прав в будущем. События нетривиальные даже для привыкшего ко всякого рода триумфам королевского двора Его Величества.       Задолго до торжественного дня обговаривались украшения и наряды, обсуждались списки участников церемонии — все именитые фамилии, все аристократические гербы должны были представить в этот день королю и королеве своих достопочтенных отпрысков, чьих разумных голов едва коснулась зрелость. Дебютантки автоматически становились с этого дня девушками официально на выданье. За ними дозволялось открыто ухаживать и даже просить руки. Дебютанты вступали в ряды рыцарской гвардии — старомодная формальность, не несущая за собой никаких обязательств, кроме разве что ношения на балах яркого точёного мундира. Все это по сути мало что меняло в повседневной жизни юношей и девушек. Современный мир давно был далек от заветов и догм прошлых лет, но всё же... бал дебютантов — это всегда признание статуса, поощрение, зачисление в вековые книги геральдики, и потому готовился высший свет к этому событию трепетно и всерьёз.       Украшение королевского дворца, сада, лучшие повара со всего мира, музыканты, чьи имена после войдут в историю. А платья! Шелка, кружева, батист. В этот день даже самые отъявленные противницы чопорных юбок, жемчугов и чулок облачались в муар и муслин, чувствуя себя, возможно впервые, по-настоящему прекрасными девами-лебедями. От юношей требовалось чуть меньше. Но и они за полгода до дебюта при дворе начинали следить за своей репутацией, осанкой и количеством выпитого и проигранного в карты.       — Главное — не попасть в список Инквизитора, — шептались горячие юнцы и алеющие девы.        Нелестное, говорящее, пугающее и почти правдивое прозвище «Инквизитор» в столице получил главный советник Его Величества, его правая рука, его голос и карающая длань, провидец и лучший друг, ужас и трепет всех во дворце и даже далеко за его пределами величественно-мрачный герцог Локсли. Ничто в стране не происходило, менялось, случалось без его участия, одобрения, разрешения или хотя бы молчаливого кивка. Чёрная тень за спиной сиятельного короля Фердинанда, небезосновательно прозванного Лучезарным, весельчака и сластолюбца, добрейшего в своей династии и остро нуждающегося в секретном покровителе, советнике, соратнике и обретшем его в лице сурового герцога-мага. Мало кто знал, как появился на политической дворцовой арене этот суровый, строгий, педантичный до крайности человек. Казалось, будто он был в этом месте всегда — чуть позади правого плеча короля. Даже возраст его трудно было определить сразу. Внешне, при ближнем взгляде, герцог Локсли смотрелся статным высоким мужчиной, примерно ровесником молодого короля, но, если приглядеться, казалось, что он много старше. Нет, у него не было морщин или благородной седины — советник был красив, атлетичен, ухожен, но глаза, мимика, скорбная скобка рта, будто не знавшего улыбки — всё это добавляло ему с десяток лет и с тысячу фантазий для сплетен и пересудов. Тёмный маг во дворце! Прорицатель! Молчун. Страшнейший блюститель покоя Его Величества и нравов его вельмож. Герцога Локсли не любили и боялись. Но слушались беспрекословно. Порой довольно было одного наклона головы сэра Локсли или лёгкого изгиба его дивных соболиных бровей, чтоб поджилки тряслись, а судьбы вершились.       — Слишком много власти для одного! — судачили за спиной.       — Король — марионетка! — зло шипели завистники.       — Чёрный коршун! — цедили яд трусливые подпевалы, подобострастно улыбаясь советнику в лицо.       Иногда он был сумрачен как грозовая туча, иногда резок и яростен, реже вдохновлён и пугающе игрив и саркастичен, но вне зависимости от настроения и состояния всегда мысль его работала быстро и метко. Обмануть герцога Локсли было невозможно. Обойти, обыграть, обвести вокруг пальца — никогда. На нём не работали ни чары чужого ума, ни робкие слёзы, ни блистательная красота и откровенный соблазн. Он не пил вина, не курил дурман, не ел мясо, не танцевал, не охотился, ни разу не блеснул в интрижке. Многие почитали его за дух, действительно тень, одинокую, бесстрастно блуждающую днём и ночью по лабиринтам коридоров дворца.       Советник широким шагом шёл по галерее личных покоев Его Величества, и мантия его, не в пример пёстрым обитателям замка, чёрным туманом взлетала позади. Чёрный камзол, чёрные сапоги, чёрный поток волос, ниспадающих ниже поясницы — герцог Локсли редко собирал их в хвост или косу в повседневные часы. Походка его была уверенна, но легка, он шёл ни с кем не заговаривая и даже не смотрел на попадавшихся на его пути слуг, гвардейцев, придворных дам и юношей, что сами прятали глаза при виде него и старались спешно занять чем-то руки, а то и скользнуть незаметно в глубокую тень ниши. Герцога Локсли такая реакция на себя вполне устраивала. Она была привычной и удовлетворяла его во всём — бей своих, чтоб чужие боялись. Пусть лучше трепещут, чем треплются. От болтовни и свободы все беды. Глупый язык порой опаснее, чем злое сердце.       В покои короля герцог Локсли вошёл как всегда без стука.       — Ваше Величество, — тихо и любезно обратился он в пустоту зала, но тут же из глубины бархатных ширм выглянула светлая голова короля, картинно обмотанная полотенцем, вымоченным в успокаивающих зельях. Его Величество удивлённо вскинул бровь и посмотрел на советника с деланой укоризной, и тот, поймав это мимолётное радушие, улыбнулся в ответ. — Фердинанд, — уже мягче и по-свойски добавил советник и, не дожидаясь приглашения, скинул мантию и сел в одно из кресел, — ты нездоров?       — Я вне себя! — округлил глаза король. — Они сведут меня к праотцам раньше срока. Сегодня вновь приходила какая-то — не поворачивается язык назвать её леди, но допустим — и уверяла, что Септимус... — слова вылетали громогласной тирадой, но тон Его Величества не был гневным, скорее обречённо смирившимся.       — Старая песня, — вальяжно отмахнулся советник. — Ваш сын всегда будет иметь успех у дам, потому что он очень хорош собой. И даже корона тут ни при чём. Гены, Ваша Милость, — он лукаво улыбнулся и закинул ногу на ногу.       — Матео? — посмотрел на него король исподлобья, едва сдерживая смех.       — Фердинанд? — наигранно вскинул тот бровь.       — Что за фиглярство? Дворцовый лоск тебе не идёт, — фыркнул король.       — Я просто настраиваюсь на официальный лад, — ещё непринужденней откинулся Матео в кресле, и дождь его волос полился по вычурной резной спинке. — Твоя супруга часто попрекает меня в излишней бесцеремонности.       — Изабо всегда была ханжой, — скинул Фердинанд почти высохшее полотенце с головы.       — Я просто никогда ей не нравился, — без эмоций констатировал Матео.       — Ей претит твоя скрытность и молчаливость, мой друг. Если б ты был хоть на треть с Изабо так же любезен, как со мной...       Матео не меняя позы потянулся, сладко хрустнув запястьями, по его лицу мелькнула незаметная тень раздражения, впрочем тут же растворившаяся в улыбке.       — Я любезен с тобой, потому что люблю тебя. Ты мой лучший друг и единственный друг. Мне этого довольно, — устало выдохнул Матео и даже на мгновение прикрыл глаза: дворцовая суета в эти дни тяготила его, весь этот шум и лихорадочный энтузиазм.       — Никогда не поверю, что в твоём сердце есть место лишь для одного, — лукаво улыбнулся Фердинанд.       — Только для одного, — задумчиво ответил Матео, не подтверждая даже, а будто вторя собственным далёким мыслям. — Но! — вынырнул он тут же из словно лёгкой дремоты. — Я тепло отношусь к Септимусу, ты же знаешь. Он вырос на моих глазах. Бесёнок! — глаза Матео блеснули гордостью и озорством. Наследный принц всегда был его отрадой в этих стенах. Лучиком беззаботной резвости, искреннего желания узнавать новое. Септимус был смел, остроумен, боек. Да, пожалуй, Матео по-своему любил его, немного саркастично отдавая себе отчёт, что то, скорее всего, в нем говорит возраст и желание, древнее, как соль земли — продолжить себя, свой род, заботиться о ком-то... о ребёнке, дать ему часть себя, лелеять, учить. Но мысли эти были скорее редкими вспышками среди задумчивой усталости человека, привыкшего к одиночеству и на деле не желавшего это одиночество прерывать.       — О! Тут у вас взаимность, — всплеснул руками Фердинанд. — Порой мне кажется, что Сеп больше слушает тебя, чем меня и Изабо, да и это его желание отрастить волосы... — он ехидно закатил глаза и, проходя мимо кресла Матео, вскользь коснулся его шелковистых, ниспадающих чуть ли не к полу волос. — Подражание — высшая степень признания, — добавил он и принялся менять шейный платок перед зеркалом, украшенным позолоченными амурами. — У тебя сегодня какое-то уксусное лицо, — повязывая причудливый узел на шее, заметил Фердинанд, поглядывая на своего советника в отражение в зеркале.       — Мне уйти, ваша милость? — вскинул тот бровь и галантно выпрямился.       — Оставь эти игры, — раздражённо отмахнулся Фердинанд, резко сдергивая с шеи уже было повязанный, но чем-то его не удовлетворивший шёлк. — Мне и так тошно. Изабо меня совсем извела.       — Что на этот раз? — обратно откинулся в кресло Матео.       — Корона! — фыркнул Фердинанд, во второй раз пытаясь совладать со скользкими концами платка.       — Опять? — удивленно вскинулся Матео. — Это же уже вторая.       — Да!!! — округлил глаза Фердинанд. — В том-то и дело. И этот вариант снова не подходит. Изабо говорит, что в этой Септимус выглядит как в дуршлаге.       Советник мягко рассмеялся, подумав о том, что вряд ли Её Величество Изабелла Одде имеет представление, как выглядит дуршлаг, а вслух ободряюще сказал:       — Время ещё есть.       — Зато терпение на исходе, — недовольно буркнул Фердинанд, окончательно отбросив шейный платок, смиряясь с тем, что красиво он его сам не повяжет. — Она без моего ведома выписала какого-то известного ювелира из Испании! Вообрази. Модного! — брезгливо дернул он плечом и подошёл к Матео почти впритык, протягивая ему злосчастный платок. Матео беззвучно рассмеялся и встал, накинул шёлк на склоненную шею короля и ловко стал орудовать с узлом, пока тот рассказывал о своих трудностях.       — Говорит, пол-Европы ходит в его украшениях. Известнейший ювелирный дом. Я в этом, впрочем, ничего не смыслю. Не тяни так, — скривился Фердинанд, и бережные пальцы ослабили узел. — У него сын в этом году почти закончил академию в Мадриде, и, хотя ему только семнадцать, Изабо упросила, чтоб он тоже дебютировал у нас. Она хочет наладить личный контакт. Говорит, это важно. Такая глупость... и кумовство.       — Ну почему глупость, — возразил Матео, расправляя складки шёлка и укладывая их ровнее. — Корона — это важно. Это символ. Очень личное титулованное украшение. Дань традициям, которые ты и сам так любишь. Её Величество права, стоит познакомиться поближе с тем, кто будет изготавливать такой интимный предмет.       — Брось! — дёрнул подбородком Фердинанд. — Когда помазали меня, я был в каком-то чугуне. Батюшке было глубоко плевать, что этот ржавый обод с меня слетает как с осла сбруя. Лишние траты и показуха, — платок стараниями советника наконец-то был аккуратно, изящно повязан, и король благодарно улыбнулся, любуясь результатом в зеркало.       — Но Вы согласились, — лукаво улыбнулся в ответ Матео, зная, как Фердинанд беззаветно любил свою венценосную супругу и потакал любой её прихоти. Это был на редкость счастливый союз. Союз равных.       — Это же Изабо, — с нежностью подтвердил Фердинанд.       — Что ж, тогда скрестим пальцы, — кивнул Матео.       — Главное не руки, — рассмеялся Фердинанд, потешно демонстрируя погребальную позу.       — Да здравствует король! — в тон ему рассмеялся Матео, и они оба, громко подшучивая друг над другом, вышли в королевскую обеденную, где для обоих уже был накрыт стол.       Герцог Локсли, возможно, и забыл бы эту беседу о короне для кронпринца и о модном ювелире-кабальеро*, если б следующим днём не услышал разговор в приемной Её Величества, куда пришёл обсудить визит её кузена, грозящий небольшим скандалом на предстоящем балу. Тот был известный бузотёр и каждый раз устраивал ужасно некрасивые выходки, прилюдно смущающие королеву. Но это была родная кровь, просто так в приёме не откажешь. В этот раз Матео дипломатично решил предложить Её Величеству компромисс — принять кузена в церемонной части, но устранить в увеселительной. Как устранить? О, об этом герцог Локсли позаботится сам.       Подойдя к кабинету королевы, ещё за пышной гардиной у двери Матео услышал слова:       — Он очень красив, Метти, просто сказочно хорош собой, — это был голос Её Величества Изабеллы.       — А сын? — а это любопытный фальцет Матильды, старшей придворной дамы и компаньонки.       — Вот тут удивительно, — сказала Изабелла. — Сын на него ни капли не похож. Нет, он тоже очень приятный молодой человек, статный и обходительный, но будто совсем другой кости и крови. Совершенно.       — Бастард? — гаденько хихикнула Матильда, и советник, затаившейся за гардиной, так и представил, как мелкие кудельки возле её высокого лба затряслись от плохо сдерживаемого смеха и вкусного предчувствия сплетни.       — Всё может быть, — спокойно отозвалась королева. — Но я удивилась, что он оказался англичанином. Никто мне не сказал, а он родился и вырос в Британии и только после совершеннолетия уехал в Мадрид.       — Возможно, бежал как раз от скандала? — всё ещё дрожал предвкушением голос Матильды.       — Даже если так, это дела давние и безынтересные. Юноше уже семнадцать, не стоит копать так глубоко чужое прошлое. При дворе и так слишком много неуместных разговоров. Не хватало ещё спугнуть ювелира в последний момент. Все его очень хвалят, Метти. Я видела работы, созданные его домом — они прекрасны. Искусны и просты, но роскошны в своей этой спокойной сдержанности. Наши так не умеют. Я возлагаю на него большие надежды. Хочу, чтобы Септимус был счастлив и красив в этот день.       — Миледи, ваш сын сама красота, — подобострастно выдохнула Матильда, а Матео за портьерой решил, что услышал достаточно, и обозначил негромким стуком своё присутствие.       Следующая предцеремониальная неделя прошла для всего дворца и вельмож очень быстротечно и насыщено событиями. Суета и предвкушение, царившие при дворе весь минувший месяц, обострились до предела. Золото из казны лилось рекой — украшения, музыка, цветы, ливреи — всё менялось, вертелось, прихотливо оценивалось. Слуги и поставщики сбились с ног, распорядители и управляющие перестали спать, леди и джентльмены учили последние пируэты, па и речи для предстоящего выхода в свет. Даже вечно невозмутимый и равнодушный к балам Его Величество Фердинанд второй, казалось, поддался общей лихорадке и последние дни не занимался делами государства, а лишь светскими и торжественными. Леди Изабелла готовилась особенно тщательно: наставляла сына и много времени проводила в мастерской приезжего ювелира — оценивала и контролировала все процессы, и, поскольку нареканий с её стороны не было и вопрос о короне для кронпринца более не поднимался, все с облегчением поняли, что приглашённый мастер справляется с возложенной на него честью и задачей.       И только главный советник не поменял в эти дни ни своего уклада, ни правил, ни мыслей. Его крепкая рука по-прежнему и даже с удвоенной силой держала край штурвала управления королевством, и занят он был не иллюзорными сиюминутными проблемами пышных рюшей и очерёдности вальсов, а, как и всегда, строгим надсмотром над глубокими водами внутриполитических интриг, шепотков и разговоров застенных. Многие любили его короля — тот правил мягко, но непреклонно, честно судил, щедро одаривал, искал мира и процветания и преуспел в этом. Но были и недовольные. Были завистники. Были те, кто не просто злоумышлял, но и желал смены династии. Матео знал много ниточек и узелков в этой серой паутине льстецов, лжецов и негодяев, знал, когда и где приходили в движение тонкие бисеринки их гаденьких мыслишек и поступков. Не один год герцог Локсли выявлял, предвосхищал, предотвращал заговоры, скандалы, а пару раз и покушения на совершенно доверчивого и беззаботного Фердинанда. Он был прекрасный король, добрый, по-настоящему великий душой и сердцем... и оттого уязвимый. И главной задачей и бесконечной головной болью Матео было сохранить покой и жизнь Фердинада, не просто его короля, но и друга, единственного, пожалуй, на всём свете человека, с кем советник был мил, открыт и даже весел порой. Матео с первых дней знакомства видел в Фердинанде свет, желание улучшений для своего народа, желание творить и нести добро, радость, благосостояние. И это дорогого стоило! Всех бесконечных ночей, всех пересудов и хулы, всех толчков и ядовитых выкриков, всех заговоров и дуэлей, порой тёмных мыслей и поступков еще темней, даже жестокости — всё это нёс в себе, на своих плечах герцог Локсли — во благо своего королевства, во имя счастья людей в своей стране, ради самого Фердинанда и его семьи, и в память о том, кому он когда-то пообещал исполнить своё предназначение. И, видит бог, день за днём, год за годом он пытался... и, возможно, его старый учитель, его наставник и спаситель гордился бы им, видя, как преуспел его ученик в возложенной на него миссии. Бороться с тьмой. В себе. Вокруг. Во всём мире. Вот уже восемь лет, как главный советник короля Фердинанда сэр Матео Локсли как золотая броня отделял славный покой и процветание магического мира Британии от всевозможных тёмных лап и посягательств. Это были восемь лет беспрестанного труда, беспокойства, борьбы, самоотречения. Но он был на своём месте. Он шёл к нему много лет, испытал и перенёс многое, чтоб стать тем, кто он есть — самым могущественным магом королевства, слугой государства, тенью, беспрестанно державшей корону над божественным челом его величества, его мечом и бронёй, его глазами и ушами, хранителем во всем.       И вот долгожданный торжественный день настал. С середины дня к назначенному часу стали съезжаться гости. Парадный въезд во дворец был оживлён как никогда. Вокруг цвела пышная весна, тёплая и щедрая солнцем, цвели розы, цвели улыбки на губах и вышивки на жилетах, звенели сбруи и подвески, смех и браслеты, щёлкали каблучки и веера. Замок полнился шумом, музыкой, восхищёнными вздохами.       Матео смотрел на прибытие вельмож из окна своих покоев и невольно вспоминал юность, когда он, будучи совсем почти мальчишкой, встречал гостей в имении, где вырос, распределял лошадей и повозки, прятал глаза и старался, как и полагалось, быть незаметным. С тех пор минуло много лет, и много раз он вот так, уже будучи герцогом, наблюдал за приездом экипажей ко дворцу... и каждый раз на краткий миг сердце его сжималось, напоминая о тех днях, о том, что безвозвратно ушло и даже будто почти забылось в этой его новой большой жизни.       Церемонию приветствия и оглашения прибывших Матео решил пропустить, ему и без того предстоял целый вечер на ногах по правую руку от короля. Все эти улыбки и жеманность, светские пустые речи и буря восторгов и восхвалений. Но долг велит.       Облачённый, как всегда, в чёрное, даже тут не изменяя себе, и лишь добавив к привычному цвету камзола украшенный серебряной вышивкой жилет, Матео спустился в церемониальный зал уже после окончания первого фуршета и напитков.       В огромном тронном зале на небольшом постаменте были установлены два пышных кресла для Его и Её Величеств. По правую руку Фердинанда должен был встать Матео, по левую руку королевы Изабеллы — кронпринц Септимус. В шестом часу объявили о начале представительской части. Под тихую фоновую музыку и громкое объявление поочерёдно входили юные леди и юноши в сопровождении своих матерей и отцов в зал, где их впервые представляли королевской чете. Долгое, скучное, помпезное действие, на которое герцог Локсли намеренно безбожно опоздал. Но он знал, что Его Величество поймёт и не осудит. В конце концов, советника интересовала только часть возложения на кронпринца Септимуса церемониальной короны, его речь и последующий бал, где сам советник надеялся, пользуясь хмельным разгулом, выведать что-то полезное для себя у расслабившихся и разгорячённых танцами и вином дворян.       К моменту появления советника в зале народу там уже собралось, казалось, полкоролевства. Поглазеть было на что — столько именитых фамилий, аристократических имён, известных артистов, политиков, музыкантов — вся знать и богема собрались в этом прекрасном зале, и их трепет и восторг были ощутимы будто густой, вязкий, приторный мёд. Несколько рядов уже представленных дебютантов стояли плотными шёлково-мундирными шеренгами, демонстрируя свою юность, красоту, роскошь манер и одежд.       Герцог Локсли скользнул тенью к алому креслу Его Величества и встал чуть позади него, обозначил свое присутствие лёгким касанием к царственному плечу.       — Я заждался, — с улыбкой ответил тот не оборачиваясь, но Матео, конечно, услышал и, чуть склонившись, ответил:       — Прости меня. Я здесь.       Матео поклонился Септимусу и Её Величеству, и, вытянувшись, замер вполне привычно как изваяние. Многие замечали, что эта устрашающая в чём-то манера советника была неизменной в любой ситуации — он всегда стоял возле короля неподвижно, будто и не живой, и только цепкие грозные глаза неутомимо рассекали пространство. И в этот раз Матео замер, словно вмиг застигнутый параличом — со стороны могло казаться, что он даже не дышит и не моргает — стоит ли упоминать, что очень многих вводила в ступор и пугала такая манера поведения на людях герцога Локсли. Особо смелые тихо шутили иногда, что он словно носферату в фазе сна, разве что кожа его смугла, в отличие от повелителя всех вурдалаков.       Матео пробежался взглядом по задним рядам, узнавая несколько лордов и маркизов, отмечая то чьё-то декольте, то неуместно спесивый взгляд и мысленно делая заметки на будущее. Ближе, уже в середине, были гости породовитей — герцоги и пэры, утомлённые, седеющие, но стойко державшие плечи ровно, а головы гордо. Матео перевёл взгляд на столпившихся по бокам тонкоусых гвардейцев, едва различимых меж собой благодаря алым мундирам и таким же молодецки алым щекам. С этими всё ясно — ждут танцы и реки вин, нехитрые желания нехитрого возраста. Дальше были цепочки мягких стульев для матрон и патронесс, сопровождающих юных леди — обитель злоязычия и лицемерия почти всегда.       И тут вдруг советник почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Сначала он не обратил на это внимания — на него часто пялились все кому не лень и уж особенно те, кто впервые попадал во дворец. Но этот взгляд он почувствовал иначе, он будто прожигал насквозь, и Матео стал внимательно разглядывать ближние к трону ряды. Все эти восторги, вскрики, блестящие глаза, белозубые улыбки... Он переводил взгляд с одного лица на другое...       Как только он увидел эти глаза, кровь от щек Матео отхлынула, его прошиб ледяной озноб и испарина, всё тело напряглось, а руки, давно не знавшие тревоги, нервно задрожали. Золотые, словно жидкое солнце, волосы, блестящие, мягкие. Точёное лицо. Скулы. Тонкие, плотно сжатые губы, хранившие видимое, напускное спокойствие. И глаза! Те глаза, что жгли и звали, кричали из-под веера пшеничных ресниц — акварельное небо, растёкшееся в перламутре и серебре. Эти глаза смотрели прямо на него! И звуки исчезли, цвета померкли, люди, обстановка — всё растворилось в этом синем океане с хитрым прищуром.       Матео почувствовал, как всё вокруг будто темнеет, он качнулся и совсем не достойно опёрся рукой о подголовник кресла короля. Воздух загустел, забурлил, возле постамента взметнулся серый вихрь, стены задрожали, и все люстры и бра, и канделябры зазвенели хрусталём, едва не осыпающимся на пол. По залу прошёл испуганный слитный вздох, некоторые даже присели от страха и этой дрожащей волны неконтролируемой, вибрирующей силы, пригибающей всё на своем пути.       Но Тео видел только ЕГО! Его тонкий рот. Его удивлённо распахнутые глаза! Его взметнувшуюся к груди руку, тонкую и изящную, каждый палец которой он до смерти зацеловывал когда-то, до исступления, до потери дыханья!       Гелиос!       Гелиос!       Матео задыхаясь сжимал спинку кресла Фердинанда. Прошло всего несколько секунд, но они показались Тео вечностью, бездонной ямой боли, в которую он падал и падал, падал и падал, беспощадно пронзённый этим неудержимым взглядом.       Гелиос!       Гелиос!       — Матео! Матео! — потряс его за плечо Фердинанд, — Очнись же ты! Ты сейчас убьёшь тут кого-нибудь. Прекрати! Что с тобой?..       Матео резко тряхнул головой и сфокусировал взгляд на Фердинанде, пару раз вдохнул шумно, и буря, что чуть было не снесла бальный зал, стихла. Звон и шум прекратились, стены перестали дрожать, и скрипеть полы. Испуганная публика хваталась за целебные капли и платки.       — Что произошло? — строго цапнул взглядом Фердинанд. — Ну же?! — процедил он. — Приди в себя.       — Мне надо уйти, — едва разомкнул губы Матео. — Прости за это... — и он поспешно вышел из зала не оглядываясь.       А в своих покоях, захлопнув дверь и заперев её на все замки, будто опасаясь погони дьявола, он весь дрожа осел на пол и не моргая уставился перед собой. В груди жгло и кровило, воротник давил, и Матео резко разорвал ткань рубахи и ослабил пуговицы, что с треском разлетелись по комнате. Он нащупал рукой кулон — красный рубин в серебре. Сжал его с силой, будто хотел раздавить, сжал до белых костяшек, до стона, до царапин от граней.        — Это ты... ТЫ... — прошептал Матео, и впервые за восемь лет по его щекам заструились слёзы.