Великая сила искусства

      Намджун в тот вечер приехал в этот дом вместе с Чимином и сыном, Ханбин уже соскучился по Астрид, а Намджуну было о чём поговорить с двумя агентами. Не то чтобы это была какая-то очень важная информация, но как только он её узнал, что-то не давало ему покоя. Может, у коллег появятся какие-то мысли? Оставив ребёнка с девушкой, Намджун перешёл в соседнее крыло. Чимин к тому времени уже успел приготовить ужин и предупредить Тэхёна, что Намджун обещал присоединиться. Достал вино для него и Намджуна, а себе налил виски. Он давно ничего не пил, всё как-то не до этого было, они вообще давно вместе не садились за один стол, чтобы поесть и просто поговорить. Обсуждали новости, погоду, здоровье, что угодно, простая беседа ни о чём, но приятная. Пока Намджун не заметил, как бы вскользь: — Я тут почти случайно узнал, кто писал тот самый портрет в галерее Чона Хосока… — Кто? — вскинулся Тэхён. Его не отпускала досада, что где-то по земле, совсем рядом, ходит такой художник, а он не может выразить ему восхищения. — Мин Юнги, — ответил Намджун и перевёл взгляд на Чимина. Тому словно ударили чем-то тяжелым по голове, он аж пошатнулся, и очень повезло, что ничего не держал в руках в ту секунду. Он столько дней слышал это имя только из собственных уст, что почти забыл о том, что кто-то ещё знал Мина Юнги, кроме него самого. Новости давно перестали обсуждаться, скандал утих, остались только браслет и уточка — скорбь и печаль, в самом Чимине. Остались надолго, если не навсегда. Но сейчас это имя, неожиданно прозвучавшее за столом, заставило Чимина испытать… Злость? — Ты уверен? — он сильно нахмурился, дотянувшись до своего бокала. — Откуда ты это узнал? — в унисон спросил Тэхён, поспешно глотая вино, больше чтобы спрятать лицо. Он помнил этот портрет, помнил, с каким восхищением моделью он был написан. И в то же время этот Мин Юнги звонил Чимину? Морочил ему голову? — Сначала я узнал, что Юнги был с ним знаком. Был в галерее, Сокджин рассказал. И приходил он туда именно к Хосоку. А вчера… В кабинете Сокджина в той самой галерее я заметил этот портрет и спросил, почему Хосок его снял? Сокджин не рассказывал мне всех подробностей, но они вроде как серьёзно поссорились с этим Мином Юнги, и он пожелал больше не видеть эту картину. А Сокджину она очень нравится, он оставил её у себя. Пришлось уточнить, кто именно её писал — тот самый Мин Юнги? Это вроде бы уже не такая важная информация… Но я теперь всё думаю, а причём тут алмаз? Если Мин Юнги писал портрет Чона в том фальшивом колье, то зачем он выкрал настоящий? Хотел, чтобы у Чона было настоящее, а не копия? Вот это, конечно, надо так умудриться свихнуться на человеке… — Намджун запил свои слова вином. Каждый раз, когда друг произносил это имя, каждый чёртов раз Чимин испытывал такую боль, точно в него насквозь втыкали иглы. Но всё наконец вставало на места. И зачем. И почему. И ноги… — Он писал его в настоящем колье, — потрясённо выдохнул Тэхён. — Чон Хосок испугался, когда мы к нему пришли… Он испугался новости, что алмаз украден. И удивился, когда Ким Сокджин показал нам копию. Я сразу не понял, конечно же, тот так убедительно говорил. Он испугался, они поссорились — и господин Чон вернул ему камень. С которым тот… Он замолчал, нервно щёлкая пальцами, чтобы в итоге сказать с сожалением: — Мы ничего не докажем. Намджун повернулся к нему, доливая вина в бокал. — Ничего не докажем, — подтвердил. — И не надо. Даже если Ким Сокджин был как-то с этим связан, всё уже понятно. Колье — на месте, похититель — мёртв. А Кима Сокджина оставьте мне. Я сам его как-нибудь отдельно ласково накажу, обещаю. — Извините, — Чимин так резко поднялся, что чуть не уронил стул, отодвинув его от себя. — Мне нужно выйти. Тэхён проводил его обеспокоенным взглядом, но остался на месте, вместе с Намджуном. А Чимин стремительно оделся внизу, поймал такси и поехал в ночи на кладбище. Он должен был спросить у Юнги лично: всё это действительно так и было? И он развёлся с ним из-за Чона Хосока? Он не хотел Пака Чимина, потому что тот не Чон Хосок? Никто, кроме Юнги, не мог ему на это ответить. Никто. Дом, что Юнги арендовал в Пусане, был не очень большим, не очень светлым и не очень уютным. То есть, в целом, идеально соответствовал его мироощущению. Это был первый вариант, который он нашёл, просматривая объявления о сдаче недвижимости, и он не хотел тратить время и силы, чтобы искать что-то другое. Ему просто была нужна крыша над головой и чтобы его не трогали. Он покинул Сеул буквально на следующий день после того, как решил с Хаттори Хандзо все дела. Сел на поезд и уехал к морю, хотя зачем ему было нужно это море? Чтобы напоминало о Сан-Франциско, о котором он мечтал забыть? Юнги немного опомнился только к соллалю, поддался общему радостному оживлению, решил хоть как-то украсить своё временное жилище. Полез в кладовку поискать фонарики и наткнулся на целую коробку писем. Он взял пару, они были даже не распечатаны, и вернулся с ними в комнату. Отправителем значился Пак Чимин, и Юнги прикрыл глаза, чтобы успокоить стук сердца. Через пару часов, так и не обнаружив ничего подходящего из украшений, он снова вернулся к оставленным на подоконнике письмам. Пак Чимин, Вашингтон. Юнги бережно погладил пальцем имя, выписанное аккуратным почерком. Чимин тоже говорил, что у него красивый почерк. Юнги, к сожалению, не запомнил почерк, а записку уничтожил. Проклятая привычка — запоминать информацию и избавляться от источника. Он позвонил своему арендодателю на следующий день, поздравил с праздником и задал вопрос о письмах. Те приходили несколько лет и были адресованы давно умершей женщине, что когда-то владела этим домом. Арендодатель уточнил, что хотел их выкинуть, но забыл и предложил Юнги самому это сделать, если они ему помешали. Первое письмо Юнги открыл вечером. Писавший его Пак Чимин был едва ли не моложе самого Юнги. Он писал матери. Видимо, они давно не виделись, и он рассказывал ей о своих делах, друзьях и нехитром быте. Письмо было… тёплым. Очень простым, но солнечным, светлым, наполненным такой любовью, что у Юнги защипало в носу. Это имя и само письмо так напомнили ему Чимина. Того Чимина, который отдал ему кольцо, сказал, что всё пройдет, и тревожно смотрел в аэропорту при их последней встрече. Солнечного, яркого, доброго Чимина. Юнги притащил из кладовки всю коробку. Вытряхнул письма на пол и до утра разбирал их по хронологии, вглядываясь при тусклом свете лампы в даты на штемпелях. А потом начал читать — одно за другим, окунаясь в чужую жизнь, согреваясь в ней, оживая. Когда он закончил, ему казалось, что он знает Пака Чимина всю жизнь, что он вместе с ним прошёл по улицам Вашингтона, что он ужинал с его друзьями, что бывал в его доме. Что он держал его за руку и стал поверенным его юношеских секретов. Он читал и перечитывал ровные строчки, гладил плотные листы, касался аккуратных букв. Странное чувство поселилось в душе в самом начале и не отпускало до конца — он словно узнавал своего Чимина. Юнги ещё раз созвонился с арендодателем, но выяснил только, что дом несколько раз продавался. Найти сведения о хозяйке удалось в городском архиве — женщина, бывшая матерью Чимина, умерла во время войны. Она бы никогда не могла получить этих писем. Мин Юнги просидел на набережной весь вечер, думая, хватит ли ему жестокости написать этому Паку Чимину, что его письма уходят в никуда? «Да будет велено судьбой, мы всё же встретимся с тобой» — писал тот, видимо, желая этой встречи, мечтая о ней. А если бы он однажды приехал, что Юнги бы ему сказал? Не лучше ли написать, лишить этого солнечного человека бессмысленной надежды? Или он сам перестал надеяться? Последнее письмо было датировано сентябрём прошлого года. До этого они отправлялись раз, а то и два в месяц. Что-то случилось? Он перестал надеяться на ответ? Юнги слушал плеск волн и не мог решить, как же ему должно поступить. На следующий день почтальон принёс новое письмо. Ещё жаловался, что дом так долго пустовал, что ему приходилось подкладывать их под двери, а теперь, как хорошо, что наконец-то можно отдать кому-то в руки. Всё равно кому, главное — письмо передано человеку по нужному адресу. Здравствуй, мама. Я прошу прощения за то, что так давно не писал тебе писем. За то, что пишу это письмо на английском и отправляю его без перевода. Я не смогу перевести его сам, а отдать кому-то — тем более не смогу. Моя жизнь последние полгода была чудовищно насыщенной. Я переехал в другой город (поэтому пишу тебе с нового адреса). Я познакомился с прекрасным человеком, он мой друг и родственная душа. Но о нём я напишу как-нибудь в другой раз. Наверное, я не должен писать это столь подробно, но ты же всё равно вряд ли поймёшь детали. Я очень надеюсь, что ты их не поймёшь, но мне очень нужно кому-то всё рассказать. Кому-то ещё, кроме своего друга. За эти полгода, мама, я влюбился, женился и развёлся. Точнее, я овдовел. Может быть, ты обращала внимание раньше, что я никогда не писал тебе о своей личной жизни. Это не потому, что я её от тебя скрывал, мне просто нечего было писать об этом. Теперь — есть. Мне тридцать три, а я уже вдовец. Ты можешь возненавидеть меня за это, так же, как я сам себя ненавидел, когда подозревал в себе, что женщины меня совсем не привлекают. Помнишь, я писал тебе о том, что хотел жениться на Мэрилин Монро? Какая глупость, правда? Тогда, в юности, я не различал восхищение красивым образом и желание. Да и если быть честным, я вообще не испытывал желания, пока не познакомился со своим супругом. Сначала это было игрой, забавной, странной и глупой. Но я быстро ей увлёкся, и за это я тоже себя возненавидел, позже, когда эта игра наскучила ему, человеку, которому я подарил кольцо. Я должен уточнить, что купил парные кольца, когда планировал купить всего одно. Мне требовалось прикрывать себя от ненужного мне женского внимания. Ведь я получал его довольно много в своей жизни, да и мои друзья считают меня красивым. У меня хорошая работа и зарплата, есть свой дом в Вашингтоне, я был бы завидным женихом, если бы сам хотел жениться. Я думал, что хотел бы. Это было лишь самообманом. Мечтал об этом, точнее — успокаивал истинное «я» этими мечтами. Хотел встретить приличную девушку, ухаживать за ней, жениться. Но о том, что было бы в нашу первую брачную ночь, я не думал. И при этом знал, что никакая девушка мне не нужна. Всегда это знал, но не признавал этого. Прошлым летом я понял, как долго я скрывался от самого себя. Я поцеловался с мужчиной, почувствовал наслаждение от этого поцелуя, но не готов был к чему-то большему. И не потому что интимная связь с мужчиной — это преступление. Мне достаточно было этих поцелуев. Они были приятными и даже незабываемыми… Пока я не встретил его. Потом всё прочее померкло. Много раз я спрашивал у себя: что в нём такого особенного? Что так привлекло меня? Может то, как мы познакомились? Как он сказал мне, что всё пройдёт, когда мне было грустно? Совершенно незнакомый человек увидел, что мне грустно и постарался меня утешить… Это было очень приятно. Книгу, которую он забыл в тот день, я долго возил с собой. Мне было интересно её листать, хотя я ничего в ней не понимал. Мой друг, Намджун, о котором я тебе писал раньше, он помог мне понять, о чём эта книга: об изготовлении красок в эпоху Эдо. Когда я узнал это, то подумал, что тот человек, что читал её, возможно, он очень интересный и разносторонний. Он выглядел, как бизнесмен, а читал об изготовлении красок. Мне хотелось снова встретиться с ним и пообщаться на эту тему, ведь в моей работе я часто встречаюсь с картинами, нам было бы о чём поговорить. Но когда мы встретились второй раз, совершенно случайно, мы не говорили о красках. Я совсем не ожидал, что увижу его, обернувшись за летящей уткой. Это было как-то кинематографично, я до сих пор помню всё, что тогда произошло, хотя прошло уже немало дней и событий. Так часто мысленно я возвращаюсь в тот день и спрашиваю себя, что я хотел бы изменить? И понимаю, что — ничего. Всё это было игриво, легко и волшебно. Даже утки. Тогда я в шутку отдал ему своё второе кольцо. Я подумал позже, что для меня, человека, стремящегося к браку, но боящегося близости, — это идеальный выбор. То, что это мужчина, меня совсем не смутило. Я уже был готов к браку с мужчиной, в том случае, что этот брак был шуточным. Он подарил мне браслет, когда я вернул ему книгу. Жаль, что он не пришёл за ней сам. Может быть, тогда нам удалось поговорить бы о красках? Я смог бы узнать его получше… А потом он стал мне звонить. Это было всего пару раз, но мы говорили вовсе не о красках. И в тех беседах (я всё-таки поберегу твои нервы, мама), я осознал, что для меня это больше не игра. Когда я слышал его голос и комплименты, я мечтал стать его супругом по-настоящему. Во всех смыслах этого слова. Я не знаю, что было бы на самом деле, а теперь никогда не смогу этого узнать: что бы я испытывал, если бы он прикоснулся ко мне, как супруг? Испытал бы я к нему тот огонь желания, который познал, слушая его голос в трубке? Я не знаю. И не узнаю уже никогда, потому что… Его больше нет. Когда он вернул мне кольцо, в нашу последнюю встречу, моё глупое человеческое сердце разрывалось. И потому что он ушёл, сказав, что не хочет быть моим супругом, и потому что он был так подавлен… Я толком не знал его, но я видел, что ему плохо. Я хотел ему помочь, поддержать, сказать, что всё пройдёт… Я хотел броситься за ним и умереть у его ног… а он умер раньше. Он умер в мой день рождения. Я закопал кольца рядом с погребальной урной. Клянусь, я так не рыдал, когда узнал о смерти Мэрилин. И даже отца. Мне за это ужасно стыдно, особенно перед папой. Почему самые яркие звёзды в моей жизни гаснут на моих глазах и исчезают? Чтобы я погрузился во тьму? Какое-то время до этого я ждал, что мой супруг передумает. Ждал звонка, весточки, чего угодно. Я волновался о том, стало ли ему легче. Вдруг он сказал те слова сгоряча? Вдруг что-то заставило его сказать их? Я не верю, что наши разговоры остались для него пустым звуком. И никому не смогу передать, почему я в это не верю. Потому что там были только мы двое, только он, наверное, мог бы меня понять… Он успел попросить у меня прощения. Прислал мне подарок на день рождения — этот кулон в виде уточки (это же символ нашей шутливой свадьбы!) я ношу, не снимая. Я оставил ему кольца, но браслет и кулон я оставил себе. Чтобы было поровну. И я его простил. Ты можешь считать меня слишком великодушным, но я по-своему любил его, поэтому я простил. Ты спросишь, как я мог любить его, не зная? Я же люблю тебя, не зная. Для меня это одно и то же. Он был не самым праведным человеком. Он совершил ужасную вещь. Его смерть раскрыла всю его жизнь… Но я всё равно его любил. Оказалось, что это чувство нельзя просто выплакать, вынести из себя с криком и рыданиями, от которых я давно уже устал. Оказалось, что оно имеет свойство появляться, когда ему захочется, прорастать глубоко-глубоко и отзываться в каждой детали окружающего мира. Раньше я не мог смотреть на поцелуи в кино. Теперь же я смотрю на них и просто представляю, что это мы. И больше не отвожу глаза, потому что смущён. Я больше не боюсь. Теперь я хочу смотреть и хотя бы так чувствовать своего супруга. Человека, которого я не знал и потерял, не узнав. Мне тридцать три, мама. И я вдовец. Вдовец, который всегда верил в то, что брак — это на всю жизнь. Даже если это шутливый брак, который перестал для меня быть шуткой. Наверное, читая мои письма ранее, ты всегда мной гордилась. Мне хочется так думать, мне хотелось, даже когда я ни разу не получал от тебя ответов. Этим письмом я вовсе не горжусь, но мне захотелось поделиться с тобой всем, что со мной произошло. Я не обижусь, если и ты не сможешь мной гордиться. Я не знаю, что со мной будет дальше, но то обручальное кольцо в моей жизни было единственным. И теперь оно рядом с ним. Если бы я мог, я бы сам остался с ним, на этой кладбищенской сырой земле. Но мои друзья заставили бы меня подняться, унесли бы на руках домой и заперли там, а ещё лучше — отвезли бы к врачу. Только разве это лечится лекарствами? Я часто прихожу к нему, разговариваю с ним, хотя мне пока нечем поделиться: на работе я взял перерыв, потому что мне нужно собрать себя заново после этой утраты… Я просто говорю о том, что ел на завтрак, какую книгу прочитал, какой сон мне приснился. И прошу его прийти ко мне снова хотя бы во сне. Иногда я плачу об этом, умоляя. Но он мне не снится. Он снова не хочет меня. Но разве я могу злиться на него из-за таких глупостей? Иногда я злюсь, конечно, я злюсь, потому что его было так мало… После того, как я переехал в Сан-Франциско, я часто возвращаюсь на то место, где мы «поженились». Как много может значить простая гранитная набережная! Как много можно почувствовать, закрывая глаза и обнимая себя за плечи… Слушая шум воды и представляя, что его руки обнимают меня. А шёпот ветра, игривый и ласковый — его шёпот. Наверное, там я плачу чаще всего. Когда я чувствую, что мне вновь хочется заплакать, я иду туда, на эту набережную. Всегда беру с собой кусок хлеба, но утки больше не прилетают. Словно тоже меня не хотят. Всё пройдёт, время лечит, в твоей жизни ещё появится другой человек — я слышу эти слова почти каждый день. Я знаю их наизусть. И я им даже верю. Как и тому, что второго Мин Юнги в моей жизни не будет. Он говорил, что не достоин быть моим супругом, но моему глупому сердцу на это плевать. Оно решило, что он достоин. Если бы я мог выбирать, то… Променял бы своё сердце на его жизнь. Я сделал бы это без раздумий, хотя я так привык всё в жизни взвешивать… Но только не с ним. Надеюсь, ты не умеешь читать на английском. Но если ты смогла это прочитать, то прости, пожалуйста, если какие-то слова тебя слишком оскорбили. Я буду верить, что унаследовал от тебя свою великодушность. И всё ещё надеюсь на твой ответ. В ближайшее время я буду жить по адресу, указанному на конверте. Люблю тебя и буду любить всегда. Твой сын. Пак Чимин. П.С. Тебя я тоже умоляю мне присниться. «Я больше не желаю тебя видеть никогда в жизни!» — сказал ему Чон Хосок, и Юнги показалось, что все звуки кончились, как в то августовское утро в тысяча девятьсот сорок пятом — году, когда он родился. Ему казалось, что он умер. Наконец-то умер, как должен был много лет назад. Сейчас он знал, что родился. В тот миг, когда дочитал последнюю страницу, надеясь, отчаянно надеясь до конца, что всё это — ужасное, невозможное совпадение, стечение обстоятельств, этого просто не могло бы быть, такого не могло случиться в его мире, в его жизни. Всегда, сколько он себя помнил, он чего-то желал, бился за это, готов был добиваться: возможности и права учиться, творить, жить по своим правилам; признания, капельку искреннего внимания. Он так хотел быть кому-то нужным, замеченным, важным для кого-то. Он был готов перевернуть весь мир, чтобы это получить. Ему дали это на протянутой руке. А он не понял. Не оценил в полной мере. Счёл ошибкой. Умирать очень больно. Рождаться — тоже. Перемолотый и собранный снова Мин Юнги поднял голову к тусклой лампе на потолке и издал свой первый звук в этой жизни — протяжный вой. Чтобы повторить его снова и снова, перемежая слезами — первыми слезами с далекого шестидесятого, когда он впервые остался один.