Великая сила искусства

— А как вы вообще познакомились друг с другом? Вы все, — спросил вдруг Намджун, и бокал вина в руках Сокджина едва заметно качнулся. Невольным свидетелем слишком многих секретов своих друзей он являлся, а каждое слово неправды, сказанное Намджуну, больно отзывалось внутри. — Сокджин-хён, можно я скажу? — попросил Юнги, растянувшийся на ковре в гостиной. — А то ты начнёшь рассказывать, как к вам в галерею пришёл «впечатлительный мальчик», и я умру от смущения. Но, собственно, там нет никакой истории, я зашёл в галерею и познакомился с владельцами. Потом пришёл ещё и ещё. Сокджин-хён поил меня таким вкусным чаем с булочками, что я себя чувствовал буквально как на английском чаепитии. Он заулыбался, как мальчишка. — Ты выглядел так, мой дорогой, что тебя хотелось срочно накормить, — Сокджин засмеялся, пряча облегчение во взгляде за ресницами. — И всё ещё хочется. Да, тогда Сокджин впервые услышал имя «Мин Юнги». Разговор продолжился, Сокджин даже вставлял какие-то реплики, но мыслями был не в коттедже в Вайоминге в объятиях любимого мужчины, а за много миль и лет до этого. Ранней весной тысяча девятьсот шестьдесят шестого года коттедж был другим, мужчина рядом тоже. Красивый, породистый француз с сединой на висках и изящными руками. Эта рука гладила ногу Сокджина, пока тот лежал у бассейна, нежась в утреннем солнце средиземноморья. — Щекотно, — капризно протянул Сокджин, не делая ни движения, чтобы сбросить руку. — Ники, прекрати. Тот поцеловал его колено и отстранился. — Сегодня должен один парень приехать привезти пару картин, — сообщил он. — Посмотришь? — Обязательно, — согласился Сокджин, переворачиваясь на живот. — Ты заслоняешь мне солнце. Доминик Маре оставил ещё один поцелуй между идеально очерченных лопаток и поднялся на ноги. — Не смею тебе мешать, дорогой. Наслаждайся. Ли Сэберо приехал уже к вечеру. Сокджина внутренне скрутило от имени, но сам паренёк показался ему симпатичным. Совсем юным и совсем не японцем. В его французском чувствовался отчётливый североамериканский акцент. — Прелестный Караваджо, правда? — Доминик кончиками пальцев вёл над полотном, словно хотел коснуться холста, огладить нежную кожу спящего на картине Амура. — Из ранних работ, видимо. Давно хотел что-то подобное, солнечное. Повешу на вилле в Италии. — Прелестный, — согласился Сокджин, глядя больше не на картину, а на смущавшегося под его взглядом парня. — У тебя есть моё фото на той вилле, я не перенесу такого соседства. Ненавижу конкуренцию. Он перевёл взгляд на своего любовника и жёстко повторил: — Нет. Я против. Доминик Маре, военный корреспондент и будущий член парламента, с явным огорчением кивнул. — Хорошо, дорогой. Нет так нет. Извините, мсье Ли. — А молодой человек поужинает с нами и, может быть, даже переночует, прежде чем возвращаться в Париж, — с той же настойчивостью сказал Сокджин, и Ли Сэберо тоже согласно кивнул. — Китайский язык или корейский? — спросил Сокджин у него, когда вышел с гостем перед ужином в сад, а получив ответ, перешёл на корейский. — Ты сам нарисовал эту картину? Не надо про Караваджо сейчас, это не он. — Сам, — прямо ответил парень. — Могу я спросить, как вы догадались? — Цветы на картине… — улыбнулся Сокджин. — Этот сорт тюльпанов вывели только через тридцать лет после смерти Караваджо. Ли Сэберо раздосадованно зашипел, а Сокджин засмеялся. — Уверен, со следующим покупателем тебе повезёт больше. Но позволить мсье Маре покупать эту без сомнения прелестную картину как Караваджо я не дам. Парень понимающе кивнул. — Спасибо, что не выдали меня, — поблагодарил он и надолго замолчал, глядя на цветущие розовые кусты. Столько времени ушло на то, чтобы найти возможного покупателя, а поездка к нему из Парижа на Ривьеру отняла почти все оставшиеся деньги. — Можешь написать мой портрет? — внезапно спросил Сокджин. — Наш портрет? Хочу, чтобы у Доминика что-то осталось на память… Я заплачу, не как за Караваджо, конечно… Они познакомились в пятьдесят девятом, когда Доминик Маре, будучи военным корреспондентом, сделал облетевшую весь мир фотографию Сокджина, выносившего больного ребенка из охваченной пожаром деревушки в Лаосе. А через несколько месяцев тот на спине вынес из-под шквального огня уже самого Доминика, а потом выпаивал его водой из своих ладоней в джунглях. Ники не был его первым мужчиной, но был самым дорогим. Уже после Лаоса они несколько раз встречались и в Штатах, и в Европе, на итальянской вилле, а теперь и здесь. Доминик был женат, любил свою семью и воспитывал двух очаровательных сыновей, но с чувствами к Сокджину ничего поделать не мог. Умный, чуткий, нежный, он ввел Сокджина в высший свет, он обнимал его ночами, когда Сокджину снились кошмары, он научил его, выросшего в строгой религиозной семье, наслаждаться телесным, — и с гордостью наблюдал, как красивый юноша становится прекрасным мужчиной. Этот роман длился шесть лет, но впереди Доминика ждала политическая карьера, а Сокджин не собирался становиться препятствием для его победы на выборах в парламенте. Это лето было последним, он знал это совершенно точно и старался не дать печали омрачить последние безмятежные недели вместе. Портрет был готов через неделю неторопливой работы — Сокджин не спешил, скорее медлил с позированием, но обязательно выделял час-два в день, чтобы побеседовать с молодым художником об искусстве — и был декоративен почти в стиле модерна. Ники сердечно поблагодарил художника, а потом, уже после, когда на виллу опустилась бархатная ночь, тоскливо спросил у Сокджина, взяв его за руку: — Это прощание? Ли Сэберо уехал на следующее утро, с изрядным гонораром в кармане и адресами нескольких галерей по совету Сокджина. Уехал спокойным и расслабленным, отогревшись в тепле средиземноморского солнца и увлекательных разговорах, с новыми знаниями и ощущениями. Он, разумеется, слышал о мужской близости, но воочию увидел впервые и увидел сразу в лучшем проявлении, без покровов мучительной стыдливости, но в столь естественном принятии себя и друг друга, что назвать это непристойным было просто невозможным. Вновь он встретился с Ким Сокджином в шестьдесят восьмом, через два года, в Сан-Франциско, когда появился в художественной галерее, что они держали вдвоём с Чон Хосоком, и, пресекая вспыхнувшее узнавание в тёплом взгляде Сокджина, твёрдо представился: — Мин Юнги. Сокджин едва заметно усмехнулся, но протянул холёную ладонь. — Рад знакомству, господин Мин. А после, когда угощал гостя чаем, сказал своим особенным тоном — и мягким, и полным настойчивой требовательности разом: — Я всегда буду тебе рад. Но не вздумай попытаться втянуть господина Чона в какую-нибудь неприглядную историю с подделками картин. — Никогда не позволю себе ничего подобного в отношении вас обоих, — со всей искренностью пообещал Юнги. — И никогда не оскорблю господина Чона копией чего бы то ни было. И когда осенью семьдесят второго Хосок вышел из своего кабинета в сияющем колье с голубым бриллиантом, а Юнги передал Сокджину плоский футляр, тот почувствовал, что как никогда близок к обмороку. Потому что копией этот камень не был и быть не мог. Сокджин слишком хорошо разбирался в бриллиантах. В том числе тех, что по стечению обстоятельств были людьми. *** Сокджин расстался с Домиником Маре в конце лета шестьдесят шестого, вернулся в Америку с опустошённым сердцем и розовым бриллиантом на пальце и ещё долгие месяцы после, засыпая в одиночестве в центре своей огромной постели в Сан-Франциско, чувствовал на себе фантомные нежные, деликатные руки. Они писали друг другу несколько раз в год, иногда созванивались по праздникам, несколько раз даже встречались, но ни разу более не позволили себе остаться наедине. Никто из пристально следивших за политической карьерой господина Маре не смог бы назвать их чем-то большим, чем хорошими приятелями. Именно ему Сокджин позвонил апрельской ночью в семьдесят третьем после выстрела в галерее. — Ники, у меня возникли проблемы. Мне надо спрятаться ненадолго, — сказал он сразу после приветствия, и тот помолчал, прежде чем уточнить: — Проблемы с законом? Он бы не отказал Сокджину ни в каком случае, но должен был понимать, в чём именно должна заключаться помощь. — Нет, — поспешил успокоить его Сокджин. — Азиатская мстительность. Просто нужно подождать, пока власти решат это дело. — Вилла в Италии всегда для тебя открыта, — напомнил Доминик. — Я распоряжусь, чтобы её подготовили к твоему приезду. Ты будешь один? — Нет, — голос ласково дрогнул в ответе. — С другом и его сыном. — С близким другом? — дразняще уточнил Маре, и Сокджин рассмеялся. — Очень близким, Ники. Я надеюсь, ты убрал из спальни мою фотографию? — Я распоряжусь, чтобы убрали, — пообещал тот. — У твоего близкого друга не возникнет никаких вопросов. Он сам приехал в Италию, чтобы встретить дорогого гостя в аэропорту. Коротко, но приветливо кивнул Намджуну, но называться не стал, а отвёл Сокджина в сторону, а после — прямиком в свой автомобиль. Намджуна с ребёнком попросили располагаться в другом. — На вилле всё готово. Вас отвезут. Оставить охрану? Что у тебя случилось, расскажешь? Сокджин рассмеялся, устало после перелёта, но довольно, потянулся к нему и коротко поцеловал в щёку. — Я очень рад тебя видеть, Ники. Он рассказывал о случившемся кратко, но не упуская ни одной важной детали, знал, что невысокий человек в тёмном плаще, сидящий напротив, запомнит каждую, чтобы обеспечить им троим всю возможную безопасность в чужой стране. Перед поворотом на дорогу в сторону виллы он погладил пальцы Доминика. — Мне пора. Намджун, верно, волнуется. Спасибо тебе. — Ты, помнится, говорил, что больше не будешь встречаться с женатыми мужчинами, — улыбнулся тот, попросив шофёра остановить машину. — Он разведён и абсолютно свободен, — счастливо выдохнул Сокджин и добавил так тихо и серьёзно, словно поверял ему секрет: — Ники, я его люблю. Оставь пару человек охраны, но незаметно, хорошо? Намджун позаботится об остальном. — Он справится? — уточнил Маре. Не потому, что не доверял выбору Сокджина, конечно; просто знал, что сам бы не мог без нынешней охраны гарантировать безопасность в такой ситуации даже лет пятнадцать назад. — Он справится. Он агент ФБР, — подтвердил Сокджин без тени сомнений. — Он агент ФБР с ребёнком и вы вместе? — политическая карьера научила Доминика прекрасно держать лицо, не выпуская ни одной лишней эмоции, но сейчас он мог показать искреннее удивление. Сокджин кивнул и засветился, весь, особым светом влюблённости. — Он сказал, что никуда меня не отпустит. Он пересел в машину к Намджуну и Ханбину, тепло и благодарно попрощавшись с давним другом, и они разъехались в разные стороны. Сокджин — на виллу, спрятанную от чужих глаз, а Доминик Маре — в аэропорт. Слова «никуда меня не отпустит» продолжали звучать в голове, отдаваясь и радостью за Сокджина, и чем-то похожим на разочарование в себе самом. И непрошенным вопросом: стоила ли его карьера этого лучистого взгляда? *** На вилле с годами ничего не изменилось. Только фотографию в спальне заменил изящный пейзаж. Сокджин расцеловал в обе щёки постаревшую экономку и затараторил с ней на дикой смеси сицилийского и тосканского диалектов. Намджун отнёс задремавшего в долгой дороге Ханбина в одну из спален, а потом Сокджин уверенно провёл его в комнату, что он всегда занимал. — Бьянка, если что, прекрасно говорит по-французски, — он ласково переплёл с ним пальцы. — Она будет приходить пару раз в неделю или если мы ей позвоним, готовить и убирать. Давай поедим, а потом отдохнём немного? Паста, приготовленная донной Бьянкой, была божественной. Как и весь их отпуск, полный солнца, вкусной еды, красивых видов, долгих разговоров. Сокджин чувствовал себя невозможно счастливым здесь, вдали от чужих глаз, с любимым мужчиной и его сыном, которого сразу же полюбил как собственного. Очень скоро Тэхён сообщил, что опасности больше нет, а после и Хосок это подтвердил, но возвращаться они не спешили: раз уж выбрались в Италию, было бы нелепо возвращаться через неделю. Сокджин и забыл, когда в последний раз отдыхал, тем более так безмятежно. Возвращались они через Рим, где под незаметной — уже ненужной, но кто Сокджина слушал? — охраной провели ещё несколько дней, гуляя по галереям, музеям и соборам. В одной из этих галерей Сокджин и увидел «Амура», прелестное тёплое полотно. Он искусал свои губы, но так и не смог ни подтвердить авторство Караваджо, ни опровергнуть его. Глаза говорили, что это великий итальянец, но картина была слишком похожа на ту, что Сокджин помнил на Ривьере. Тюльпанов, впрочем, на полотне не было. И он решился, заплатил баснословную сумму за картину и ещё столько же, чтобы её вывезти в Штаты. И потому, что преклонялся перед Караваджо. И потому, что «Амур» напоминал ему не давние дни на Ривьере, а давнее знакомство с человеком, память о котором Сокджин тепло хранил, о котором искренне сожалел. Было что-то глубоко ироничное, даже недоброе в том, чтобы привезти эту картину в галерею Чон Хосока, но Сокджин отмёл то, что мог бы посчитать неловкостью или угрызениями. Караваджо должен был стать истинным украшением галереи. Он им и стал, пока не начал рассыпаться. А когда Сокджин осторожно выспросил у Намджуна, с которым они к тому времени уже жили вместе, некоторые подробности дела с «Кружевницей», он не знал, плакать ему или смеяться. Сокджин сам, своими руками, вопреки всем обещаниям Юнги, притащил в их галерею фальсификацию. Его фальсификацию. Как было сказать об этом Хосоку? Впрочем, доказательств у него не было, ни единого, была только глубокая внутренняя убеждённость — то чутьё, что никогда не подводило Сокджина в бриллиантах. И он молчал. Ради них всех. Не все подозрения должны быть озвучены. *** — А меня ты чаем не поил, — ласково подразнил Намджун Сокджина, выдернув его из воспоминаний. — Хотя ты сделал для меня гораздо больше в нашу первую встречу… И привлёк его ближе. Сокджин почти лёг в его руки, переплёл пальцы и постарался отвлечься на знакомство с Чонгуком. Как же давно это было, целую вечность назад. Дожидаясь Намджуна из ванной тем же вечером, Сокджин смотрел на исчерченное звёздами небо и загадывал желание: пусть эти люди будут с ним всегда. Любимый человек, дорогие друзья. Пусть это останется, пусть они будут живы и свободны, летят на крыльях своей любви. Ничто не способно дать большей свободы, чем это чувство, над определением которого с незапамятных времен бьются философы. Ничто не дает большего счастья и свободы, чем любовь и искусство. У них было в достатке и того, и другого — и Сокджин просил звёзды позаботиться о дорогих ему людях. В конце концов, заслужили же они немного покоя? А с остальным они справятся сами.