***
— Ты не забыл, что у нас всё серьёзно? — вопрошала Санса, глядя на крепкую спину Сандора. Она тяжело вздымалась и опускалась — обнажённая, блестящая — едва ли не в такт звенящим вокруг тренажёрам. Раньше-то лицезрение этой спины, особенно с катившимися по ней каплями пота, доставляло ей удовольствие, но когда благоверный сидел, отвернувшись и сгорбившись как обиженный ребёнок, удовольствия было мало. Санса подождала ответа ещё несколько секунд и, не дождавшись, спросила: — Это значит «нет»? — Это значит, что мне осточертели твои замашки хорошей девочки, — пробурчал тот, вдруг вскочив с тренажёра и резко к ней развернувшись. Санса с трудом устояла на месте, не отскочив от страха, как это бывало раньше, и Сандор, оценив её храбрость, сменил тон на более ласковый: — Что это ещё за грёбаный ритуал, знакомство с родителями, а? Мало ты надо мной на День Святого Валентина поиздевалась? Санса улыбнулась воспоминаниям: в тот день она вынудила Сандора отвезти её в собачий питомник, зная, сколь пылкую любовь он испытывает к этим животным. Всю поездку Сандор потратил на то, чтобы тщательно скрыть радость, и обматерил с сотню пар, казавшихся ему чересчур влюблёнными и слащавыми. Некоторым из них, по собственному признанию, он бы даже втащил, но до рукоприкладства дело не дошло. По пути домой Сандор не издал ни звука — таков был его немой способ выражения благодарности. — Лучшее воспоминание в моей жизни, — Санса улыбнулась шире, не скрывая своего довольства. Знала, что Сандор любит её улыбку и до сих пор не верит, что она может быть предназначена ему. В этот раз он не обрадовался — только фыркнул, обернул вокруг шеи сухое полотенце и крупными шагами направился в раздевалку — Сансе приходилось едва ли не кричать набегу: — Я хотела бы проводить с тобой больше праздников! И я хотела бы, чтобы родителям было известно, кого я выбрала… — Санса не договорила «для серьёзных отношений и создания семьи», ибо стоит ей об этом заикнуться, и Сандор до вечера не заткнётся о том, как ему «осточертели» все эти её розовые мечты. Всё ради того, чтобы вечером, сидя, понурив голову, пробурчать в сотый раз извинения и дать Сансе понять, что он, в общем-то, не против, если это сделает её счастливой. Просто и выслушивать его жалобы на неё и её наивность тоже было таким себе удовольствием. Сандор застыл на месте. Обречённо вздохнул, словно чувствуя, как все, кто пришёл привести себя в форму перед рождественскими праздниками, разевают на них рты, как если бы перед ними разворачивался очередной сезон «Сплетницы» или ещё чего похуже. — Как мне произвести впечатление на твоих родителей? — спросил Сандор со злобной покорностью. Санса, просияв, ответила: — Просто говори о чем-то, в чём ты разбираешься. — Тьфу! И почему я вообще на это всё согласился, а? Зачем ты мне вообще, а? Санса и сама иногда задавалась этим вопросом. Не понимала, зачем этот недо-курсант полицейской академии, однажды защитивший её от хулиганов, стал едва ли не по пятам за ней ходить, при этом ни разу с ней не заговорив. Он бы, должно быть, и дальше так расхаживал, если бы Санса однажды, спустившись в переход (прекрасно зная, что преследователь идёт за ней), не остановилась на полпути и не развернулась, вышагивая ему навстречу и напрямую спросив, что ему надо. Сандор мялся, ничего не мог сказать, огрызнулся на неё, развернулся и ушёл. В те несколько дней, пока его не было, Санса успела даже соскучиться. К счастью, горе-сталкер подстерёг её спустя неделю у колледжа и всучил охапку поникших, прямо как он сам, цветов. Санса быстро догадалась, что букет куплен ещё вчера вечером и как будто бы помят от езды в общественном транспорте, но это показалось ей настолько трогательным, что она ни слова не сказала. Сандор, конечно, был не предел мечтаний; девчонки не оглядывались на него с завистью, он не устраивал ей романтических свиданий и не пел серенад под окном. Зато она точно знала, что предан он только ей, и что с ней он позволяет себе быть честным, открытым. Сансе казалось, что это большая честь — быть единственной, кому это колючее, грубое, мизантропичное существо доверяет. Она знала, что будет с ним в безопасности, знала, что ночью лежать в его объятиях тепло и уютно, и что в постели он так же яростен, как в драке… — Всё потому, что ты меня любишь, — произнесла Санса, не рискнув прислониться к его потной спине, но всё же тронув его за плечи. До них она дотягивалась с трудом, несмотря на свои метр семьдесят пять. Очередным достоинством Сандора было то, что он был выше её, в отличие от прежних ухажёров — рядом с ними она выглядела как старшая сестра, ведущая мелкого брата в школу или детский садик. — Вроде да, — произнёс он без особого энтузиазма, как если бы признавал нечто отвратительно неотвратимое. Санса решила его всё-таки обнять, но вот Сандор не позволил — так и не разворачиваясь и не позволяя ей увидеть его лица, всё-таки ушёл в раздевалку и едва только дверью не хлопнул. Он нервничает; что же, это вполне понятно, это предсказуемо, но она терять лица не должна. Оглядевшись вокруг и собрав на себе несколько любопытствующих взглядов, Санса кокетливо улыбнулась, кукольно поморгала и, поправляя хвост, заняла беговую дорожку. Она надела наушники, слушала The Revivalists и думала, что бежит к правде… к своим мечтам, о которых не знает никто, даже Сандор… но ещё немного, думала Санса, и все всё узнают. Пусть лучше скажет она, чем Арья, готовая её выдать просто так, даже без обещанного вознаграждения…***
— ДЖЕНДРИ! — продолжала орать Арья, чувствуя, как её связки уже охрипли. Как же ей надоело поневоле быть дэткор-вокалисткой! Она подождала ещё несколько секунд, снова крикнула, пытаясь превзойти по громкости расстроенную электрогитару, снова не дождалась никакого ответа и, сжав кулаки, яростно затопала на одном месте. Завизжала от бессилия. Джендри иногда, например, в такие моменты, был просто невыносим. — Джендри, ты придурок! — Чего ты говоришь?! Я круче Курта Кобейна?! — проорал в ответ Джендри, на мгновение прекратив истязать струны. Арья не сразу поняла, что произошло, и только спустя несколько секунд прокричала в ответ: — Да ты что, оглох от этой своей гитары?! Ты придурок, говорю тебе! — Это я уже понял, — прорычал Джендри, вновь занося медиатор над струнами, — ещё вчера, когда ты с этим олухом Дейном шаталась… Так вот, в чём дело! Этот тупорылый бычара опять весь извёлся, бедный, изревновался! И почему это, интересно, из-за его туполобой неуверенности в себе должны страдать ни в чём не повинная гитара и его верная как кей-поп-фанаты девушка? Рискуя собственным слухом и прекрасно зная, что может запутаться, упасть, больно стукнуться головой обо всю эту музыкальную хренотень, натасканную Джендри и его друзьями-лоботрясами в отцовский простаивающий гараж, Арья всё же взобралась на импровизированную сцену из покрытых огромной фанерой ящиков (её-то они откуда взяли, интересно?) и, мастерски уворачиваясь от попыток Джендри пнуть её грифом, подобралась к удлинителю и выдернула какой-то шнур из розетки. Электронно-басовая какофония не прекратилась, и Арья, зажимая одно ухо, повыдёргивала всё и сразу, не оглядываясь. В какой момент Джендри прекратил играть, она даже не заметила; только и услышала, как гитара встала обратно на стойку, а Джендри проговорил: — Вот всегда ты так. Всегда! — Потому что ты, как и всегда, не хочешь меня слушать, — отряхивая ладони и поднимаясь на ноги, Арья развернулась и гордо посмотрела Джендри в лицо. С её ростом (Джендри был в два раза её выше) сохранять гордость и при этом не выглядеть смешно дорогого стоило. — Значит, меня за Дейна критикуешь, а сам таскаешься с этой потаскухой Хеддль? — Я же объяснял тебе, — Джендри одним широким шагом сократил расстояние между ними, — что она помогает мне с литрой. — Сдалась тебе эта литра, — Арьины глаза превратились в презрительные щёлочки, — если ты даже школу кончать не собираешься. Улыбка Джендри вдруг раздалась вширь, что значило, что сейчас он выдаст самую ехидную, самую ядовитую шуточку из всех, на которые только способен. Арья заранее возненавидела его за это. — Школу я, быть может, и не кончу, а вот на тебя — с большим удовольствием. Скажи спасибо, что анатомию человеческого тела я изучаю на тебе, а не на ней, — он подобрался совсем близко, заставив Арью задрать шею и наблюдать за его квадратным подбородком. Однажды он растолстеет, решила Арья, отрастит пивное пузо, а подбородки будут подпрыгивать каждый раз, когда он снова захочет засмеяться над чем-то подобным… и ненавидела она его именно за то, что он был прав. — Ты знаешь, что ты конченый? — Знаю, — ответил Джендри с непоколебимой гордостью. — Ты это повторяешь немного чаще моего имени в те моменты, когда я особенно хорош. — Конченый придурок. Просто конченый. — Всё равно лучше твоего Дейна, — фыркнул тот, незаметно обнимая её за плечи. — Чего хотела-то? Арья неспроста звала Джендри быком. Ладно, что он больше её самой, с её карликовым ростом это неудивительно; Джендри превосходил в размерах едва ли не всех, кого она знала — это у него от отца, наверняка. Волосы у него чёрные, непослушные, и всё время падают на лицо, руки оперативно, к 26 годам, покрыты татуировками. Только глаза, голубые и наивные, как у куклы, выдают в нём большого ребёнка. Арья до сих пор гадала, что именно её в нём привлекло — стремление нарушать все правила из существующих, граничащая с безумием страсть к рок-музыке, или всё-таки эти глаза? А может, дело было в том, что он сам за ней приударил, хотя прежде она никогда не чувствовала, будто нужна кому-то? — Предки пригласили тебя на Рождественский ужин. — Меня? — Джендри выпучил глаза, демонстрируя то, как он поражён. — Прямо меня? А где же приглашение на декоративной бумаге, по голубиной почте… — Прекрати поясничать, бесишь, — бросила Арья, высвобождаясь из его объятий. Несмотря на то, что отец обожал Джендри и купил ему и первую гитару, и мотоцикл, которым сын так гордился, ему доставляло особое удовольствие играть героя рабочего класса. Будучи сыном пахаря, безостановочно трудящимся за крошку хлеба, он имел полное право смотреть на Арью как на представительницу высшего сословия; и плевать, что от неё его отличала разве что полнота семьи: Джендри переехал к отцу только после смерти матери, и это оставило на нём неизгладимый след. Арья, впрочем, не имела к его сиротству никакого отношения, и редко смеялась над этими его шутками. — Так в том-то и цель, принцесса, — Джендри самодовольно улыбнулся, — если я не буду тебя бесить, в чём тогда смысл рот открывать? — Придурок, — пробурчала Арья себе под нос, нахохлившись совой. Джендри уже пробирался к розетке, значит, ей пора было уходить — так она и поступила, прошагав к выходу решительно, словно большие ножницы. — Пусть твои пращуры начистят для меня свои самые серебряные, фамильные вилки, — услышала она крик Джендри напоследок, прежде чем его голос снова потонул в бессмысленной басовой какофонии. К её большому сожалению, он так и не услышал, что специально для него Арья приготовила кайфовое местечко в фамильном склепе.***
Сообщить Дени новости, предварительно напоив её парочкой бокалов глинтвейна, было, кажется, плохой идеей. Со вчерашнего вечера, хотя они и ночевали в одной постели и время от времени бросались друг в друга случайными извинениями, Робб ни разу не почувствовал привычной лёгкости. Понадеявшись, что ночь всё расставит на свои места, он заснул без лишних проволочек. Дени же то и дело ворочалась, наблюдала за его очертаниями, неясными во тьме, думая, что он спит, вздыхала, отворачивалась… — Значит, ты согласен со своей матерью? — Что? Да с чего ты взяла? — Дени молчала, уставившись в рассветное солнце за окном. — Я что-то не так сказал, да?.. — И где-то не там родился, — вздохнула она и, немного подумав, добавила: — Знаешь, это, может прозвучит странно и нагло, но… но что, если я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы уловить в твоих словах страх? Дени развернулась именно когда недоумение выползло на лицо Робба и залило его краской. Он терпеть не мог такие моменты. Ненавидел, когда лицо Дейенерис превращалось в камень, и только верхняя губа подёргивалась в отнюдь не праведном гневе, искривляя её красивое лицо. Когда она злилась, все богатства и мутации скандинавского генофонда превращали её в Снежную Королеву, не знающую жалости. Порой Дени и правда видела его насквозь и понимала его мысли и чувства не в пример лучше его самого. В такие моменты ему оставалось лишь одно — притвориться, что так и было задумано, и что ситуация всё ещё под его контролем. — Страх? Хорошо, пускай это будет страх. — Робб приподнялся, потёр глаза и зевнул, пытаясь собрать мысли в кучу. — Я боюсь, что ты им не понравишься, и я поссорюсь со своими близкими людьми. — Не понравлюсь? Потому что я сестра Рейегара Таргариена? — Ты прекрасно знаешь, что мне нет до этого никакого дела. Но как сказать об этом родителям, я… я не уверен. — Дени хранила бескомпромиссное выражение лица, и Робб, чувствуя себя зверьком, загнанным в угол, поспешил оправдаться: — Но я не собираюсь от тебя отказываться. Им придётся с этим смириться. Они едва установили этот хрупкий мир, едва признались друг другу в этих постыдных запретных чувствах, как вдруг взорвалась очередная бомба: Робб решил раскрыть родителям секрет, что встречается с Дейенерис Таргариен. Каждый раз, когда родители слышали эту фамилию, отец ломал первое, что попадало под руку, а мать могла и слезами залиться… Может, в школе это распаляло Робба ещё сильнее, заставляя желать именно ту девчонку, которую родители не одобрили бы. Запретный плод сладок и всё такое… Неисполненные желания взыграли в нём с новой силой, когда они случайно пересеклись на вечеринке, и Робб не нашёл лучшего занятия, кроме как пофлиртовать с ней, пропустить по паре стаканчиков, проснуться с ней в постели на следующий день… по уши влюбиться, извиняться, уговаривать, названивать и написывать кучу смс-сообщений. Унижаться ему не нравилось, но почему-то хотелось. Когда оборона Дейенерис пала, Робб понял, что оно того стоило; не думая о родителях, он с трудом сохранял рассудок в вихре страсти, запретной любви и одного только осознания того, до чего импульсивная и горячная девушка с ним рядом. Дени взрывалась и возвращалась с извинениями с одинаковой частотой, и за несколько месяцев он так к этому привык, что перестал удивляться или принимать близко к сердцу. Он видел, что Дени старается сдерживаться, даже когда ей хочется вновь закричать на него и пообещать удалиться из всех социальных сетей, и ценил это; и когда она заметила его благодарность, бороться с неудержимым гневом стало проще. Однажды она объяснила это тяжёлым детством и больным чувством собственного превосходства; ожидая неизбежного осуждения, она так удивилась тому, с какой легкостью Робб выслушал её откровения, что пути назад уже не было — она знала, что если потеряет его, то времени на залечивание душевных ран уйдёт больно много, если вообще не вся жизнь. И так продолжалось уже с год, если не больше. Дени настаивала на том, чтобы семья Робба ни о чём не узнала; и как только он решил это изменить, к ней вернулись прежние гнев и обида. Как старые кореша, они развалились в креслах и издевательски-обывательским тоном поинтересовались, не найдётся ли у неё что-нибудь в холодильнике, чем ей не жалко поделиться. Снова начались скандалы, обиды, снова она начала отворачиваться, чтобы Робб не увидел смятения на её лице, и сверлить его обжигающе холодным взглядом. Каждый раз, когда это происходило, он отсчитывал в уме десять мгновений и медленно, оставляя Дени пути к отступлению, подходил сзади, клал руки на её плечи, а подбородок — на макушку. Если она не вырывалась в следующие несколько секунд, он начинал говорить. Сейчас всё было иначе, ведь она, смелая и уверенная в своей правоте, уже смотрела в его глаза. Дени казалась ему настолько решительной, что Робб не был уверен, найдёт ли он рычаги давления, чтобы разрушить её железобетонное упрямство. — Не нравится мне быть девушкой из Шекспировской трагедии. — Предпочла бы быть злодеем? — Дени с укором склонила голову. — Ну хорошо-хорошо… Кто из нас первым примет яд? — Видимо, это буду я, — произнесла Дени, решительно поднимая подбородок. — Потому что я соглашаюсь на то, что заведомо причинит мне боль, и… быть может, станет для нас очередным, если не последним, препятствием. Может, я уже его выпила, когда согласилась стать твоей девушкой. — Пускай, — сделал вывод Робб, прижимая её к себе и глядя на восход солнца. Он облегченно выдохнул. — Но если мы переживём это, разве будет в мире что-то, что будет нам неподвластно? Дени не ответила. Для неё наступил тот момент, когда она позволяла себе растаять, когда превращалась из снега в талую воду. — И, знаешь что? Я ценю, что ты готова на это ради меня. — Я тоже. Ценю, что ты просишь меня об этом. Хотя мне и кажется, что это самоубийство. Они снова молчали. Времени объятий Робб никогда не считал, но подозревал, что чем больнее было Дени, чем сильней она злилась, тем дольше требовалось её обнимать. Прошла, наверное, минута, когда она, не поднимая головы, произнесла вдруг: — Будет здорово наконец-то посмотреть на твою комнату. Надоело всё время у меня оставаться. — Ты же знаешь, какая большая у меня семья, — Робб откровенно глумился. — И догадываешься, я думаю, что мы будем им мешать. — Скорее наоборот, — вздохнула Дени обречённо. Не уловив в её голосе страха, Робб принял это за шутку.***
— Ты приглашаешь меня на семейный ужин? Где будут… кроме нас… парни и девушки твоих братьев и сестёр? — Только одна девушка, и нет, не шучу, — заявил Джон, мотнув головой. Ренли на мгновение застыл, развернул кресло и спросил с подозрением: — Я думал, что ты до сих пор им не признался? — Джон только поджал губы — не обиженно, скорее пристыженно. Типичная черта, всегда выдававшая в нём задумчивость — лишних пояснений Ренли не требовалось. Он снова развернулся к компьютеру, ругая себя за то, что собирался сказать. Дал себе три секунды на раздумья, попробовал успокоиться, но всё равно выпалил: — Ты, Джон, не перестаёшь меня удивлять. А это о чём-то говорит — я-то ведь знаю тебя сколько? Лет десять? — Ренли слышал сарказм в собственном голосе, знал, что Джона это расстроит, но и смолчать не мог. Прошло ещё несколько секунд. Джон так и не придумал разумного оправдания. Ренли смягчился: — Ты всегда казался мне решительным, и… даже тогда, в детстве, помнишь, когда взрослые возили нас в аквапарк? Помнишь этого семилетнего шкета, который полез без очереди на горку, заявив, что ему больше двенадцати, когда взрослые отвернулись? — Припоминаю. Кажется, я хотел тебя впечатлить, — пробурчал Джон себе под нос. На секунду Ренли остановил курсор, поглядел на своё отражение в пустой части экрана и, склонив к плечу голову, сказал: — Боюсь, это больше не работает. Если с годами ты изменился, то… с моей стороны было бы разумнее любить воспоминание о том решительном пацане, который… чего греха таить, добился чего хотел. Я запомнил, видишь? Теперь мне просто хотелось убедиться, что ты остался прежним, и… взрослая жизнь не сделала тебя пугливым. Не готовым на приключения, понимаешь? Джон тяжело вздохнул. Нет, он точно не создан для откровений. — Как мне это сделать, Рен? Зайти в гостиную и всем заявить, что… — Прекрати меня так называть, — раздражённо перебил тот. — Я же не обиженный родителями подросток… почти. Повисло неловкое молчание. Ренли осознал, что снова сделал неуклюжую ремарку — одну из тех, о которых быстро начинал жалеть. Весь этот разговор, впрочем, выводил его из себя, и он не смог скрыть раздражения в голосе: — Джон, чёрт подери, ты же студент. Так ведь? Тебя не успели исключить за то, что ты на семинарах отмалчиваешься? — Джон сдвинул брови и покачал головой. — Ну, значит, вас учили правилам публичных выступлений? Ну… зрительный контакт, взаимодействие с аудиторией и… текст с листочка. Пару секунд Джон сидел, ошарашенный пуще прежнего. — Ты что, предлагаешь мне это всё записать? — А что такого? Только представь себе — запишешь, будешь читать и обалдевать от того, как круто управляешься словами… не говоря уже о том, что эти слова не могут пропасть даром, ты будешь слишком занят самолюбованием, чтобы волноваться о реакции. И не будешь париться, подбирая слова, потому что они уже будут написаны. — Ты преувеличиваешь мою склонность к гордости за самого себя. — А ты преувеличиваешь проблему. Справедливо? Уже жалея о своих словах и не зная, были ли они уместны, или Джон опять поймёт всё не так, как нужно, Ренли снова крутанул стул к Джону лицом. И спросил, стараясь не выдать разочарования: — Ну чего ты боишься? — Стать частью печальной статистики? — ответил Джон тихо, и Ренли, скрестив руки на груди и склонившись вперёд, покачал головой. — Ты что, живёшь статистикой десятилетней давности? Джон, даже «Горбатую гору» показывают в утреннем блоке вместо детских передач. — Тебе это разве помогло? — спросил он. Ренли притворился, что не понял, и Джон, слабо понимавший намёки, добавил: — С чего ты взял, что дядя отнесётся к этому лучше, чем твой брат? Они же лучшие друзья не просто так. Ренли прикусил нижнюю губу и отвернулся. Взгляд упёрся в кадку с высоченным цветком, названия которому Ренли не помнил; его как-то раз притащила Бриенна для «очищения воздуха». — Ну, в конце концов, Роберт же решил меня пощадить, — ответил Ренли без прежнего энтузиазма. — Я всё ещё жив, так что… я не лучший пример из… плохих примеров. Роберт действительно не друг ЛГБТ-сообществу, но… но дело же не только в статистике. Так ведь, Джон? — Есть ли какая-то разница, в чём именно? — бросил тот обиженно. Ренли, как ни пытался скрыть злобу, всё же заставил себя «быть хорошим, понимающим бойфрендом». Он поднялся с невозмутимой улыбкой, подошёл к Джону, стряхнул с его плеча невидимую пыль и взял руки Джона в свои. Груз «хорошего бойфренда» был нелёгким, из-за чего он не раз и не два беседовал с совестью, прятал гнев в ящик Пандоры на чёрный день и убирал от греха подальше. Рождество на роль «черного дня» походило мало, но гнев всё рос и рос, так что порой Ренли сам задавался вопросом: как ему удаётся смотреть на Джона, держать его за руки и не сжимать до почти болезненного хруста? Даже сейчас, хотя Ренли хотел бросить что-нибудь раздражённое, он произнёс как можно спокойнее: — Конечно. Когда знаешь, в чём проблема, проще найти решение. Джон опустил голову, уставился на замок из их сцеплённых рук. — Может, само мироздание устроено так, что у некоторых проблем… просто нет решения? И их не нужно пытаться решить? — Прекрати искать себе оправдания, Джон, — Ренли похлопал его по руке. Себя же ему захотелось двинуть в челюсть за назидательность. — Ты и без меня знаешь, что это не такая проблема. Знаешь и то, что твоя семья любит тебя, и никто из них не был замечен в актах жестокой гомофобии… — Джон резко поднял на него взгляд, на мгновение заставив Ренли замолчать. Требует бесконечного одобрения поведения, всё время этими щенячьими глазками напоминает, почему Ренли с ним так осторожничает. Может, впрочем, и зря; если бы он говорил с Джоном как жёсткий старший брат, а не школьный психолог… — А значит это, что… лучше всего просто позволить этому случиться… пусть персики сами падают с дерева, когда созреют. Эта тайна вызрела давным-давно, так что… твоё дело — только корзинку подставить. Джон закатил глаза, высвободив руку: — Твоя одержимость Андре Асиманом мне не помогает. — Нет? — Ренли изобразил досаду. — Очень жаль, Джон, очень жаль. Хит Леджер и Джейк Джилленхолл уже не иконы гей-сообщества, а вот Тимоти Шаламе… без Хаммера, ладно, он странный чел, как и Рики Мартин… но вот Трой Сиван, до сих пор, Нил Патрик Харрис и, милостивы будут Боги, Крис Колфер, да и Сэм Смит… тебе бы тоже не помешало заняться близким эстетическим анализом. Понимаешь? — Ты уже рассказал обо всём, что мог, — Джон встал с кресла отвернулся к окну. — И, как видишь, смелости это мне не придало. Но если ты придёшь… если ты придёшь… — Я приду, — с нажимом ответил Ренли. — Я приду в любом случае. Но не хочу стать героем семейной сцены. Хорошо? Джон посмотрел на него с явным недоверием, будто снова задумавшись, стоит ли игра свеч. Даже на мгновение подумав о том, что Джон ослаб, что он сейчас сойдёт с дистанции, Ренли был готов обрушить на него всё своё разочарование, досаду, фрустрацию; но он терпел. Наконец Джон выдохнул. — Ладно, наверняка я… не первый с подобной проблемой, — произнёс Джон, уныло глядя на носки ботинок. — Само собой. Не первый, и не последний. И многие, как видишь, до сих пор… — Да я не о том. Я просто думаю, может… Может, кто-то уже написал готовый текст? Ренли прыснул. — Ты ещё нейросеть попроси его написать. Только представь себе: привет, GPT, я трусливый подросток, у меня большая семья, которая меня любит, и парень, которого я знаю с детства, но я боюсь признаться им в правде! Пожалуйста, напиши мне речь с признанием! Джон, приняв шутку за чистую монету, спросил: — Думаешь, поможет? — Нет, я думаю, что он предложит тебе записаться к психологу. Или на курсы ораторского искусства — как повезёт. Настоящим джекпотом будет скидка на месячную подписку на Порнхаб. Ренли говорил так медленно, так чеканил слова, что Джон не мог отделаться от отвратительного ощущения — будто если он не скажет, Ренли притворится, что они незнакомы. Вычеркнет его номер из телефонной книжки, удалит из друзей на Фейсбуке, удалит каждый пост с его лицом… Эта сцена так навязчиво играла в его голове, что по дороге домой, толкаясь в вечной душегубке лондонского метро, Джон открыл Инстаграм Ренли и пролистал его на несколько лет назад, проверяя, чтобы все памятные посты были на месте. Даже пост двухлетней давности, самый первый, что Ренли сделал в качестве «больше, чем друг». Подсвеченный Британский музей, мрачная жёлтая лужайка, Джон со своей скромной тугой улыбкой, и подпись: «Ученье — свет». Да, в ту ночь Джон многое узнал. Окаменелости, таблички и мраморные монументы были просто прелюдией к практике по анатомии. Ренли, тыкая в мумий, то и дело отпускал шуточки об эрогенных зонах; в тот день озабоченный подросток, всегда живший в его голове, был особенно активен… Робб оставил под постом комментарий: «Неужели ты заставил Джона улыбаться?» Ренли, в свойственной ему манере, ответил: «Я заставил Джона кричать. Оказываются, мумии его пугают!». Шутки не понял ни Робб, ни прочие их общие друзья; но Джону уже тогда стало очевидно, что слишком долго сохранять их отношения в секрете Ренли ему не позволит. Вопреки его ожиданиям, Ренли был крайне терпелив. Вообще-то, это Джон первый задумался о том, что семье пора признаться в истинной природе их отношений — так, по крайней мере, он избавится от кучи навязанных ему свиданий вслепую. Всё было бы проще, если бы он признался, но каждый раз, стоило набраться смелости, что-то его останавливало. Не хватало слов, терпения; наконец, просто смелости. Он пытался поговорить с сёстрами, ожидая, что они-то точно его поймут и примут, особенно Арья; но она сама использовала его как личный унитаз для эмоций, и обычно не позволяла ни словечка вставить. С Сансой Джон не был особенно дружен, а перед Роббом, дядей Недом, да и тётей Кет тоже его всегда хватал мандраж — их он боялся потерять больше всего. Стоит отдать Джону должное — как только Ренли пристыдил его (в очередной раз), он преисполнился решимости (не опять, а снова) собрать вокруг себя всю семью и заявить о том, в чём он давно удостоверился. Закрыв Инстаграм, он не поленился и даже загуглил правила публичных выступлений; правда, очень скоро закрыл, решив, что справится и так. Несколько минут он колебался, размышляя, не открыть ли ему GPT по совету Ренли, но так и не решился. Вот только до Рождества оставалась всего неделя, и «правильное время» ушло. Родители то гоняли по магазинам в поисках подарков, то задерживались допоздна на работе, «завершая годовые отчёты» и благоухая дорогим алкоголем по возвращении домой. Когда такое происходило, утро и последующий день вычёркивались автоматически. Более того — те из друзей Джона, которые весь год подавали признаки жизни только в соцсетях, к концу декабря активизировались и стали один за одним закатывать Рождественские посиделки в пригороде — к своему стыду, Джон был на каждой из них и на каждой же надирался как свинья — даром что пил он редко, и для опьянения ему хватало пары банок. Не то чтобы он радовался каждой встрече, но знал, что отказывать неприлично, да и с друзьями хотел повидаться… В гостях он быстро засыпал, тратя драгоценное вечернее время, когда вся семья была дома. Джон искренне верил, что следующий день пройдёт иначе, но каждый день в семь вечера всё начиналось сначала. Что было хуже всего — никто в семье его за это не осуждал. Ужин был в воскресенье. В субботу Джон выключил и телефон, и ноутбук, чтобы не сорваться на очередную вечеринку — и весь день просидел в комнате, ожидая приглашения на традиционный субботний ужин. Много ли, впрочем, он понимал; знал ли, что если предложить родителям скромную, но посильную помощь, поговорить удастся совершенно точно? За мытьём посуды, за фаршированием утки, за резкой яблок… но Джон так привык к мысли, что «за ужином всё точно изменится», что даже не искал других альтернатив. И, когда вместо привычного крика с первого этажа раздался стук в дверь его комнаты, Джон немало удивился. На пороге стояла Арья, заявившая, что отец заказывает всем по маленькой пицце на ужин, и что Джон может выбрать свою. Джон пробормотал что-то невразумительное о ветчине с грибами, и Арья ушла, разбив его последние надежды на адекватное объяснение с семьёй в пух и прах. Он застыл у двери и закрыл её, только услышав, как Арья стучит в комнату Брана и Рикона. Конец. Он попал, это неоспоримо. Ренли расстроится, семья осудит за недоверие… Неужели, это всё? Неужели завтра не обойдётся без неловких ситуаций, которых Ренли просил избежать? Арья громко протопала по коридору и по лестнице; может, родители ещё не спят? Может, ещё ничего не потеряно? Джон ринулся вниз, но в гостиной увидел только дядю, безрадостно смотревшего новости. Заслышав шаги, он бросил через плечо взгляд на племянника и устало улыбнулся, но ни слова не сказал. Да уж, неудачный Джон подобрал момент. Обратной дороги всё равно нет: он сел неподалёку, но не слишком близко, и спросил: — А где тётя Кет? — Весь день крутилась как белка в колесе, притомилась, — пожал дядя плечами. — Учитывая, сколько она наготовила… для вас всех. Придут, значит… — когда дядя разжал обе руки и начал считать новый десяток, Джон выпучил глаза и отвернулся. — Вместе с нами со всеми, будет человек 14. — Это ведь должен быть скромный, семейный ужин? — боязливо уточнил Джон. — Ну, мама случайно проболталась об ужине тёте Лизе, не пригласить её было невежливо… да и я думал, вообще-то, позвать Роберта, но он до сих пор на меня злится. — Из-за Ренли? — нерешительно спросил Джон, всё так же глядя в сторону. Это и был момент истины; если он не скажет сейчас, то… — Я предпочёл бы не выбирать между лучшим другом и крестником, но… — Пап, — позвал Джон, и дядя Нед напрягся. Он уже привык, что если Джон обращается к нему «папа», разговор будет не из лёгких. Но слова застряли где-то на полпути к горлу; «Ренли придёт завтра на ужин, отец, я пригласил его; отец, он — мой парень». Невидимая рука схватила его за горло, зажав голос и обещая за правду мучения несравненно хуже тех, что настанут за её сокрытие. Дядя Нед всё так же молчал, выжидая; Джон не видел его и не заметил, как он двинулся вперёд и коснулся плеча племянника — легко, подбадривающе; на что тот дёрнулся, словно его ударило током. — Всё в порядке? — «Какой там», подумал Джон, но всё-таки кивнул. Он посмотрел на дядю, которого считал отцом, словно доказывая — вот он я, вот моё лицо, страх не одолел меня совсем. Дядя хотел помочь, но, быть может, просто не знал, как, не знал, с чем. Джон разозлился на самого себя, набрал в лёгкие воздуха и уже был готов заговорить, когда в дверь позвонили. Отец не шелохнулся; знал, что выслушать Джона — гораздо важнее. «Ну же? Он простит тебя так же, как простил Ренли. Да и сделал ли ты хоть что-то плохое?» В дверь позвонили снова. Со второго этажа раздался требовательный крик Арьи: она, мол, в душе, открыть не может. Дядя Нед поморщился; на втором этаже хлопнула дверь, раздался торопливый топот, и в ту же минуту на лестнице показался Рикон, решивший поиграть в дворецкого. Это в конец сломило заботливого и местами беспокойного Неда Старка — памятуя о том разе, когда Рикон разбил голову и едва не переломал себе руки, шлёпнувшись с лестницы, на что явно настроился и сейчас, он вскочил, готовый в любой момент поймать чрезмерно подвижного сына. Это означало: всё, момент ушёл, сейчас все сбегутся на пиццу, и… и Джон им скажет, может быть, а с утра дядя Нед обрадует тётю Кет… Рикон остановился, прежде чем его отец дошёл до лестницы; входная дверь ни с того ни с сего открылась, и на пороге появился Робб, спрятанный за шестью коробками с пиццей. Рикон запрыгал от счастья и едва не свалил брата с ног; Джон же почувствовал, что сердце ушло в пятки. Может, отец и поймёт его, но Робб? Брат-ровесник, разделявший с ним комнату, лучший друг; с Ренли он почти не общался, но в тех случаях, когда это имя всё же мелькало в их разговорах, позволял себе не самые толерантные, хотя и не такие уж оскорбительные издёвочки. Джон никогда не спрашивал, как Робб относится к проявлениям ЛГБТ — и теперь неизвестность зажала его в клетку. Роббу и думать об этом не надо, завтра он придёт с девушкой, и Джону даже известно, с кем; брат ему доверился, даже зная, что это может закончиться плохо. Не покажется ли ему несправедливым, что Джон утаил от него подобное? В прихожую примчали Арья, Бран; Санса плавно спускалась по ступеням, словно всеобщий голод её не волновал. За ужином Джон то и дело ловил на себе взволнованные взгляды дяди Неда, и, чтобы не вызвать неуместных подозрений, безрадостно жевал пиццу и натянуто улыбался — хотя кусок в горло даже не думал лезть. Ещё хуже стало вечером, когда Робб, точно так же переживавший за ужин, решил поговорить о нём с Джоном. Сколько бы он ни пытался скрыть волнение за вопросами, заданными из праздного любопытства — как правило, о кавалерах Арьи и Сансы — Джон знал, почему кузен завёл этот разговор. Может, Роббу и не придётся раскрывать ужасную правду о своей ориентации, но Ренли, хотя бы, часть этой семьи… а вот Дейенерис… врать Джон не привык. Он так и заявил Роббу, что не рассчитывает на гостепреимство к кому-то из Таргариенов. Долгое время Робб хранил молчание, а потом поинтересовался: — Так и не скажешь, кто будет с тобой? — Джон затряс головой. Завтра всё это решится само собой, ему не придётся подыскивать слова, оправдываться… — Джон? — Я хочу, чтобы это было сюрпризом. — Сюрпризом будет, если после завтрашнего дня родителей не увезут на скорой… врачам будет тяжело объяснить, что сердечный приступ вызван не нами, а… — Едой, — подсказал Джон. — Дядя сказал, что… будет много человек, и много еды. — Серьёзно? А как же «скромный семейный праздник»? — Ну, он полагает, что тётя Лиза — тоже наша семья. На это Робб снова не нашёлся с ответом. В комнате было тихо, как в склепе, не слышно было ни переговоров сестёр за стеной, ни болтовни говорящих голов по телеку… — Думаешь, Робин так и носит подгузники? — внезапно спросил Робб. — Или… он всё-таки повзрослел? Джон не сдержал улыбки. — Я бы, знаешь, на это не рассчитывал.