Только бесовщина в городе

       В последнее время колдуны и ведьмы сами меня находят, тучи сгущаются и ощущение грядущего накрывает слишком поздно: когда всё, что могло, — уже случилось. С каждым бывало. Странность за странностью делали из меня другого человека, и мог ли я, кладя руку на сердце, теперь утверждать, что всё, что происходило прежде, — и правда результат моих желаний? Вопрос, и вопрос хороший. В секунду, когда ведьма призналась, что играет с нами в прятки (да ещё и в третьем лице), я хотел её задушить. Такая хрупкая шея легко легла бы в мои руки, она покраснела бы вмиг, и с каждой секундой её уходящей жизни моя жизнь стремительно бы крепла. Уверенность, что все проблемы вокруг — от неё, охватила, и только сильнее я в том убедился, когда разглядел сраную бумажную гадалку. Сначала заметил лишь очертания букв на белых уголках, но после, когда пляшущий свет так кстати упал на чужие руки, увидел собственное имя на одной из четырёх сторон. Дима. Соседняя гласила «Наги», а две оставшиеся — снизу и по диагонали — Вадим и Слава. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Едва успел очухаться от увиденного, как ведьма схватила меня и побежала прочь с танцпола, а цокот её шпилек забарабанил даже сквозь музыку. Точнее, он вибрациями добирался до моих кед, и стопы подражали её навязчивым шагам — также быстро поднимались и также быстро опускались. Мы мчались через толпу, и я орал как не в себя. Никто, ни единая душа, не заметил этого, кроме ведьмы, конечно! Она пыталась перекричать и слово за словом голосила: — Хорош-хорош-хорош-хорош! Ток сквозь её ладонь передавался в мои пальцы, и мы, охваченные общим зарядом, не в силах были совладать с происходящим, а музыка гремела и гремела, и вновь — Макарена. Такой крепкой мужской хватки я не ощущал никогда — и не отцепишься ведь, зараза! Сначала она ринулась вниз — и я вместе с ней; потом обратно наверх — и я вместе с ней; а после вновь на первый и стремглав обратно! Насытилась лишь на лестнице, ведущей на третий этаж. Остановилась — запыхавшаяся, вспотевшая, растрёпанная. Она не могла устоять на шпильках: мышцы отдали себя, коленки дрожали и отказывались сойтись вместе. — Какого чёрта?! — мои коленки тоже дрожали и отказывались сойтись вместе. Вот ведь гадство. — Шамана... — ведьма собрала волосы в кулак и подула себе на грудь, — искала. После чего из этой же груди вытянула — о господи! — влажную от пота гадалку, и я прикрыл в немом крике глаза, когда увидел, что имя Славы слегка поплыло. — Сукам мы не доверяем, — встряхнула поделку и вдела в это размякшее недоразумение пальцы. Меня перекосило, а этюд в мокрых тонах настолько поразил чувство прекрасного, что я не сразу дошёл, о чём речь: — Что, прости? Так и узнал, что сумасшедшая из туалета, — что пугающая из туалета, — кто угодно, но не ведьма, а если уж совсем точнее — ведунья. В паузах между её длиннющими речами и странными выходками я по кусочкам собрал картину своей неприглядной ситуации. Для начала — из клуба нам не выйти. Протокола ради прошу учесть: мы пытались. Даже дважды. Выход теряется, а если не теряется — теряемся мы. Петляем, но только окажемся близко — забываем, что искали. Забываем саму суть двери и малость — себя. Словом, чудеса такие, что волосы дыбом, но, впрочем, ничего сверхнового для прошедшей недели. Звонки по телефону тоже ни к чему не вели, и тогда ведунья решила, что парни рядом. Просто не здесь. — Как понимать тебя прикажешь? — Что ты знаешь про Эйнштейна? — Господи прости... Якобы мы в одном месте, но в разное время! И вполне возможно, что они сейчас в метре от нас и также ищут выход! Никогда ещё теория относительности не проявляла себя настолько буквально, а сам Эйнштейн — настолько прав: не видать никакого покоя. — Ясно вижу: шаман сидит вот здесь! — она ткнула пальцем в пустое место на ступени рядом со мной. — Самообладание на исходе. После чего приставила сложенные в молитве ладони ко рту и якобы изобразила Рамана. — Мужское эго, даже если оно шаманское, задеть легко. А второй тут! Напротив меня рукой повела и в воздухе очертила фигуру Славы — прямо с ног до головы (по крайней мере, именно так я понял). — Злой и красный, — растёрла лицо и сжала пальцы на переносице, пародируя его, как медиум, — ругается с шаманом. Я ярко представил себе эту картину — во всех кровавых красках — и понял, что медлить никак нельзя, дело пахнет керосином. — Допустим, тебе и правда всё известно. Но почему тогда не предвидела и этого? — раскрыл ладони и широким жестом от всей души указал на танцпол (почти уместил его в своих объятиях) и вавилонское столпотворение позади. — Своё будущее не вижу, — призналась она и поставила точку на этом. Не открыто, но ясно: больше отвечать не станет. Я приложился головой о стену и стал слушать бездонный поток историй о её восхождении (потому и бился) (зачем вообще спросил). О том, как ещё в детстве она узнала, что ведает: мама её такая же, и бабушка такая же, и все женщины в роду не иначе как Матроны. И сама Матрона, вполне может быть... — Мы ходили в лес по кругу: туда — по часовой, а обратно — против. Дед говорил, это происки чёрта, а потом утонул в лесном озере. Бабушка ни дня не плакала и в том же лесу его и закопала. Против часовой! — Зачем в лес ходили? — К озеру утопленников! — Топили кого? — Плакали! Там плакучая ива ветвями глубоко под воду шла, и мы лили слёзы в озеро, чтобы её напоить. Иногда и кормить приходилось... Фантазёрка истерично смеялась, будто сама ещё не определилась: выдумки это или счастливые воспоминания, а после в её голове щёлкал тумблер, и ведунья перескакивала на другую тему. Но более всех и всего её интересовал шаман. Она говорила — и хочу заметить, говорила много, очень много, — что шаман ей не просто необходим, а непременно, крайне срочно необходим! Ведь она не случайно оказалась в клубе — она искала Рамана. — Меня все астральные пути вели к нему. Сны, видения, силуэты... Черви во рту тоже вели! Эти опарыши копошились на языке как в танце. Гадость редкостная, если не проглотить сразу! Но прежде чем съесть, успела понять, что и они к Наги... — Стой. —...вели. — Ты сказала Наги. И на твоей гадалке тоже это имя, — кивнул на пристанище несчастной поделки, и, к моему сожалению, вышло так, что кивнуть пришлось на её грудь. Она махнула, подзывая за собой, и я последовал за острыми шпильками. Мы поднялись на третий этаж клуба — самый странный, но самый атмосферный. Очень низкие столики окружали такие же низкие кресла: при желании можно уложить локти прямо на ковёр под ногами. Почти лежать! Я не доверяю таким местам: на что угодно можно согласиться, если почти лежать. К чёрту такие горизонты. — Ты правда веришь шаману? Хотел бы я сказать, что никому не верю, но то, что он из раза в раз подвергает меня хитросплетённому нейролингвистическому программированию... Может, я бессилен, но не бесстыден. — Он Наги, — не дождалась ответа, потому что всё и так поняла — ведует ведь. Сморщилась на «Наги», но тем только завладела моим вниманием: — Наги? — Змей, — вытаращила глаза, будто не просто змей, а тот самый Змей — Змей, которого я не смею не знать, которого вы не смеете не знать! Тот Змей, что искусил Еву и всем нам подпортил тем самым досье. И, если честно, Раман бы мог. — Змей в облике человека, — подняла руки над головой и покрутила бёдрами: решила, видно, слова закрепить игрой в Крокодила. — У него два имени, но настоящего ты не знаешь. Я опустил голову и вгляделся в сложные узоры паласа, сглотнул. Он показался мне удивительным не по своей форме или окраске, а по своей сути: вот ты сидишь, почти лежишь, и в любой момент можешь потрогать крепкий грубый ворс. Это почти заземлиться, разве я не прав? Не спокойнее ли быть ближе к земле, не достигается ли только в ней абсолютный покой, разве я не прав? Опять Эйнштейн, чтоб меня... — Однажды он попросит тебя дать кое-что взамен. Вот увидишь. — В этом нет сомнений, — коснулся пальцами ковра: в самом деле заземляет. Почему-то никогда, ни единого раза, не размышлял о том, правда ли Раман — шаман. Правда ли он вообще Раман? Красный цвет вшитых ниток напоминал знакомую ауру — теперь мотивы Востока всегда будут отсылать к нему, и в высоких кругах кто-то бы непременно назвал это обстоятельством непреодолимой силы. — Стало быть, знаешь ты? Настоящее имя, — лишил ковра всего: своих пальцев, своего взгляда. Вернулся к ведунье. Она мотнула головой — настолько честный жест, что выбивает из колеи. — Зачем же он тебе тогда? Змей. — Страшные вещи происходят. Сегодня моё тело опять потащат, — ведунья отвернулась, и я осознал, что не помню её имени. А называла ли она его? — Это тело дышит на ладан! — повела по своей фигуре и оставила ладонь на сердце, если бы сердце было справа. — Шаман сможет помочь. Он знает, каково это — умирать. — Умирать? Откуда ему знать? — Он ведь шаман, он умирал! И, вероятно, не раз и не два. Что ты как маленький? Ты же тот, кто видит! Видящие, ведующие, внушающие... Вокруг всё шиворот-навыворот, и ни бельмеса непонятно. Захотелось почти лечь. Все кресла заняли, и я склонился к полу и посмотрел на палас под свежим углом: какая там разница, что я думал до? — Я знаю, что делать, но пообещай сначала выслушать. Плечи неосознанно напряглись, я развернулся к ней и взглянул снизу вверх — нехорошая улыбка украсила лицо напротив.                               *** Не так это должно работать, совсем не так. Сначала надо назвать число, после чего бумажный рот сомкнётся и разомкнётся несколько раз, а в одном из загнутых концов будет прятаться нужный, но бессмысленный и ни капли не правдивый ответ. То, что видел я, даже близко не походило на всем знакомые игры. — Где-ша-ман? В руках она держала оригами и каждому слогу вторили пальцы — прижимали и разжимали острые бумажные уголки; белые, как снег. Чисел она не требовала, задавала вопросы сразу, а когда гадалка замирала, то ведьма разворачивала её, и если бы не видел лично, в жизни бы не поверил: всякий раз мы находили внутри новый ответ. «Позади» Но позади, конечно, никого не было, хотя теперь это не умаляло моего интереса к игрушке: я, уверенный, что вещица эта забавы ради, даже предположить не мог, что она и правда... гадает? — Сломалась. — Чушь! Хочешь попробовать? — протянула мне высохшую поделку, и я залип на поплывшем от пота имени Славы. В ушах тем временем бились слова шамана, которого она так рьяно искала, и пару долгих секунд я, стыдно признаться, мялся. Если оригами и правда заворожённое, если отвечает на все вопросы, то я могу узнать... Могу узнать всё. Хотя бы себя, потому что жить вот так, как с чужим, не понимая, чего ждать, боясь собственных поступков, — странно так жить, мне думается. Но между её заверениями и собственными ощущениями я выберу интуицию. Между её гадалкой и предупреждением шамана — всё же предпочту последнего. — Не хочу. — Врёшь. Вру, ну и что? Когда спросил, почему на оригами наши имена, ведьма призналась: — Не я писала, а гадалка! Я ей хозяйка, по-твоему? — а затем засунула обратно в декольте (очень не по-хозяйски, а как же), и я вновь сжался от этого действа. — Пора за дело, слушай внимательно... Ведунье, оказывается, вспомнились рассказы о пикси — о тех самых рыжих маленьких голых пикси, что сбивают одиноких путников; что водят кругами; что лишают разум ясности. О тех, что похищают младенцев, а взамен подсовывают своих детей! — Ни в склад ни в лад себя не вспомнишь, сраные пикси! — сказала она, если дословно. Ну уж нет, подумал я. Может хватит нам терминов из Бестиария? Выход изнутри ведь никак не найти, но зато она может увидеть моё будущее — то, где я нахожу лазейку, и разбиваю, наконец, наговор. Только правила больно уж странные в этом будущем... — Наденешь всё наизнанку, вылезешь через окно... — Куда?! — Не перебивай! Через окно, а дальше три раза обежишь это здание — задом наперёд, разумеется, сам понимаешь. — Ты бредишь! — Либо так, либо никак. — Если не сработает? — Если бы да кабы во рту выросли бобы! Убедила. Я тяжело выдохнул и со всей силы стукнул себя по бедру: не потому, что мне сложно через окно выйти и побегать, а потому, что я не понимаю, врёт ли сумасшедшая, или ещё хуже — верит ли сумасшедшая в свои слова.                               *** Уже в знакомом туалете в знакомой кабинке я с опаской косился на стену, откуда в прошлый раз донёсся бас. С ещё большей настороженностью поглядывал на другую, куда вновь забежала моя спутница. — Не смей лезть наверх, — предупредил её и закрыл щеколду. Пришлось разуться и встать на кеды, чтобы ненароком не наступить на пол. Это донельзя иронично и глупо, если вспомнить, как я ползал по нему ещё час назад. — В тот раз ты предлагала поменяться... — ничего из нашего странного диалога не прошло мимо меня, и чем больше я осмысливал её слова, тем меньше находил их вздорными, — как это? — Я бы справилась лучше, — голос, немного глухой, ясными звуками долетел, и я замер с вывернутой футболкой в руках. Наверное, всё это можно назвать унижением. Ещё большим унижением можно назвать то, что никогда прежде себе представить не мог: чужие слова задевают меня. Попадают в самую ревностную идею — не в ту, где я справляюсь плохо, нет. В ту, где просто-напросто не справляюсь. Кожа покрылась мурашками, а вены на голой груди напомнили, что я всего лишь человек. Может, кровь шепчет именно это? Поспешил натянуть футболку. — Тебе было хорошо? — отвлекла она, точно знала, что в моей голове. — О чём речь? — я чуть не потерял равновесие, когда стягивал джинсы, и, оглядев голые ноги, решил уточнить: — Всю одежду?.. — Да, трусы тоже выворачивай! И носки! Боже, до чего только докатился. — На диване, — раздалось сбоку. Пару секунд до меня доходило, а после я позволил себе хмыкнуть. Как раз снимал трусы. — Всё разглядела? Застегнуть вывернутые брюки — та ещё задача, знали? Но бегать как оголтелый с открытой ширинкой представляется ещё более невозможным, потому что в КПЗ меня увезут скорее, чем я закончу этот ритуал. — У меня тоже есть любимый человек, — призналась она. Вспомнилась её юбка, вырез которой доходил до основания бедра, а там — ничего. Я не моралист, конечно, но любимый знает, на ком его гобелен? Хотя мой наряд сегодня абсолютно солидарен, и молчать бы мне в тряпочку. И ещё — она сказала «тоже»? — Был, точнее. Голос за стеной дрожал, фальшивил, и тогда я понял, что в этот миг, когда речь о сердце, когда врать не осмеливаются даже худшие из нас, она вся, как есть, — без шизоидных повадок и самодурства, живая и оттого разбитая. Стало быть, не худшая из нас. — Звучишь грустно, — помедлил с ответом. Оставались носки, и я согнулся в три погибели, пока возился с ними. — Он славный. Я всегда так говорила: славный-славный-славный. В ту ночь, когда вернулась, увидела его... Любит не меня. Я поднял голову так, словно мог встретить её взгляд, но впереди ожидала лишь бездушная дверь. Мне хотелось подобрать правильные слова или самое меньшее — те, что позволили бы звучать небезразлично, но она переменила тему: — Так и не ответил: было хорошо? — Ты ведь и сама всё знаешь, — закончил с носками я. Когда вышел из туалета, готовый к странному вояжу и весь одетый наизнанку, услышал от неё только три вещи. Во-первых: — Кеды надо снять, они не вывернуты. Кеды снял. Завязал за шнурки и потащил в руке тяжким грузом. Носки уже всё равно потеряны, но оставшиеся атрибуты экипировки я намерен сохранить, и тот факт, что одежда сейчас наизнанку, что та её часть, которая, по обыкновению, касается только моей голой кожи — теперь видна всему миру... Этот факт заставлял чувствовать себя раздетым и уязвимым. Второй этап уже ждал меня у отдалённой части клуба — окно. Выходить с третьего этажа очень самонадеянно и безрассудно, а с первого — невозможно: там окон попросту нет. Густая толпа впервые показалась кстати: всем вокруг плевать, почему я без обуви, почему лезу на подоконник, почему смотрю вниз так, словно решил свести счёты с жизнью, и почему позади девушка так светится от предвкушения. — Я же шею сломаю, — ветер ударил в лицо, и в глазах немного закружилось. На улице всё казалось иным: тихим и изменившимся, а луна полным диском висела в небе — красивая и неизменная. До земли примерно метра четыре — кадык мой болезненно дёрнулся, а в ушах зазвенело. — Тогда ты победил! Это во-вторых. Группа поддержки не самая лучшая, но выбирать не приходится. Я собрался с силами, развернулся лицом к ней, к толпе, ко всему, что происходило внутри, и последний (так мне казалось) раз оглядел танцпол. Быть может, мне даже хотелось, чтобы кто-нибудь отговорил от этой странной затеи, но понимал в глубине — некому. Те, что могли бы, сейчас сами не-пойми-где-Эйнштейн, а жребий уже брошен. Я схватил крепко раму и стал вылезать из окна так, словно внизу поджидает лестница, но лестницы, конечно, никакой не нашлось. Носки скользили по камню, скатывались с пальцев и не могли защитить кожу от холода здания. Футболка задралась, камень обжёг голый торс — прямо там, по центру, где начинается жизнь, и я вздрогнул, едва не обронив себя. Вниз смотреть не хотелось, а руки уже трясло. Повис вдоль стены полностью, когда надо мной возникло её лицо, когда надо мной возникли её глаза. Хотелось горько усмехнуться — я ведь знаю, кто она. Не ведунья. Грустная улыбка сложилась в ниточку, и я ответил ведьме честным взглядом. В-третьих: — Тот, второй, Слава, выглядит надёжным, но знаешь... Он кое-что тебе не говорит. Пальцы мои дрогнули сами, ослабли. Что-то оборвалось и упало к пяткам, отдалось побитым скулежом, а потом я осознал: упало не что-то, — упал я.       

Продолжение следует...