***
Она стояла, крепко держась за мокрые холодные перила моста, мокрая насквозь. Лил такой сильный дождь — не дождь, ливень, — который видели в последний раз очень давно. Со смертью Брони она потеряла всë: своего кумира, свою некогда лучшую подругу, свою девушку, свой смысл жизни. И устала. Очень, очень устала. Все обсуждают смерть старосты, все строят предположения, все напоминают, что она осталась совсем одна. У неё никого нет. Ни родственников, ни друзей. Это было… безнадёжное одиночество. Она взобралась на перила, выкрашенные серой краской. Кроссовки — её, Бронины, любимые разношенные бежевые кроссовки — неприятно скользили по металлу. Пришлось крепко вцепиться, чтобы не упасть раньше времени. Ей осталось оттолкнуться и спрыгнуть вниз, на такой же мокрый, как мост, тёмно-серый асфальт. И забыть обо всем. О том, как ей одиноко. Особенно тогда, когда она лежит на диване совершенно одна в полной темноте. И о том, как ей страшно, что она следующая. Она знала, кто убил Броню. Мерзкая, паршивая Робинетт, готовая на любой шаг, ради собственной выгоды. Она не знала, чего хочет убийца. Но эта очкастая дура точно идёт к своей цели семимильными шагами. Оглянулась назад. Там сверкал огнями город. Везде горят фонари, там и сям блестят вывески, золотые окна многоэтажек, вдали виднеется торговый центр. На какое-то мгновение она залюбовалась светом, захотела вернуться назад, домой. И подумала, что, может, всë не так уж и плохо. Девушка слезла с перил, смахнула со лба прилипшие волосы. Только сейчас она поняла, насколько ей холодно. Желание покончить жизнь самоубийством затопило остальные ощущения. «Пойти к психологу?.. Госпожа Рэнд говорила, что покроет мои расходы», — задумалась она. Она больше не звала Коколию «старой ведьмой». Похороны Брони сблизили их. В тот день, когда обнаружили тело, женщина извинилась за всë. У неё никогда не было друзей среди взрослых, поэтому посчитала это очень выгодным. В Коколии она видела частичку Брони, оставшейся на земле. — Ага, вот ты где. Она вздрогнула, испуганно отшатнулась в сторону, судорожно оглядываясь назад. Ещё есть пути к отступлению. — Ну, — Робинетт умилительно склонила голову на бок и улыбнулась, — зачем убегать? Вот она, мерзавка, грязное трусливое животное. Она не испытывала к девушке ничего, кроме отвращения и неприязни. А с кончиной Брони — ненависть. — Я не сделаю тебе ничего плохого, — Рука протянулась из-под прозрачного зонтика. Рукав лёгкого дождевика тут же намок. — Н-нет… — О, как ей хотелось надавать себе по лицу за дрожащий голос! — Нет… — Что ты тут делаешь? Уже поздно, — ласково-ласково, приторно-сладко, как безвкусный крем на тортах в кондитерской у университета. Противно до тошноты. — И тем более дождь. — Думаешь, я не знаю?! — закричала девушка, отступая назад, и тут же захотела ударить себя сильнее, чем за неуверенность в голосе. Не зря говорят: «Язык мой — враг мой». — Что? — Что ты… — Что я? В какой-то момент она почувствовала захлестывающую ярость и силу. «Что, рыжая бестия, думала, расплачусь и убегу? — Ей стало смешно. — Не на ту напала!» — Что ты убила Броню! — Робинетт даже бровью не повела. Только убрала до сих пор протянутую руку. — Мы все знаем! Все! Под «всеми» она имела в виду Март, Дань Хэна и себя, но рассчитывала на то, что Робинетт не знает о их поисках тела и решит, что «все» — это вся группа. — Думала, так легко расплатишься, а?! — Собственный триумф затопил остальные чувства. Это было странное ощущение собственного превосходства и величия. И оно ей нравилось. — А завтра — слышишь, завтра вся правда вскроется! Не только мы, весь университет будет знать, какая ты… Внезапно Робинетт рванула вперёд и с силой толкнула её влево. Тело стремительно пикировало вниз. Вой ветра в ушах, слезящиеся глаза и судорожно болтающиеся в воздухе конечности, неосознанно ищущие опору, — вот, какой её могли бы видеть со стороны. Ощущение неотвратимой гибели мертвенно-холодной хваткой сковало дыхание. Мрачный твёрдый асфальт приближался, суля страшный однозначный конец её никчёмной жизни. В самый последний момент она закричала. Дикий, душераздирающий, истошный предсмертный вопль прорезал воздух и затерялся где-то вдали. На мосте осталась только записка, написанная на листочке из блокнота Брони, сложенная в четыре и спрятанная под камнем. Ещё до того, как пришла Робинетт, покинувшая место преступления. «Я сама так решила. Вы ни в чем не виноваты.З. В.»
***
Ошеломляющая новость разнеслась утром в мгновение ока. Многие были напуганы, некоторые тихо радовались — Зеле Воллерей мало кому нравилась. Тело самоубийцы нашёл проезжающий мимо мужчина, приехавший из соседнего города назад, домой. Прочитав обсуждение в чате их группы, Блэйд отложил телефон и перевернулся на спину. Думать, лёжа на животе, ему показалось неудобным. Он был уверен, что Зеле не покончила собой только потому, что не могла жить без Брони. Может, и не могла, но обстоятельства смерти ему показались очень, очень странными. Спрыгнуть с моста, в жутчайший ливень? Как-то… глупо. Пришло очередное уведомление. Март предлагала ему осмотреть место смерти. Блэйд тут же согласился. Он знал, что девушка притащит с собой Дань Хэна, и о встрече ему не нужно беспокоиться. Удобно дружить с теми, которые знают того, кто интересен, как пять пальцев. Серебряный Волк в своей комнате тихо скулила — наверное, опять не может выкрутить то, что хочет. Внезапно раздался ликующий вопль: — Кирка! Рара, рара, Кирара! Ура! Блэйд заложил руки за голову. Ему нравилось лежать без дела на застеленной кровати. Кафка сидела в кресле у себя в комнате — он видел через открытую дверь у себя и у неё — и читала очередной дамский роман. Томмазо примостился у неё на коленях и мурчал. — Волчище, давай потише играть будешь? — лениво попросила Кафка. — Ладно! — Блэйди, сколько времени? — Вроде десять утра. В этом Серебряный Волк виновата. Она растолкала его, чтобы пожаловаться на Кафку, и он проснулся очень рано. В девять утра. Обычно он вставал на выходных (особенно в воскресенье) в одиннадцать. Раздался шорох. Блэйд видел, как Кафка откладывает цветастый томик, встаёт. Довольный Томмазо перекочевал в кресло. — Ты куда? — поинтересовалась Серебряный Волк. Блэйд не понимал, как она слышит, если играет в громадных наушниках. — У меня маникюр в одиннадцать. Пока соберусь, уже будет без двадцати. — Ура, обед без родителей! — завопила Серебряный Волк. Она любила оставаться одна дома и никогда не принимала Блэйда в расчёт. — Мам, купишь что-нибудь вкусненького? — Нет. Вместо «почему» Серебряный Волк издала странную смесь звуков. — Кто обещал пропылесосить? — Пропылесошу! Когда Кафка ушла, она просто включила «консервную банку» и даже не полезла в кладовую, где хранился большой пылесос. — Не смотри на меня так осуждающе, — попросила Серебряный Волк у Блэйда, который решил посидеть у неё в комнате. — Если бы я пылесосила, я бы потеряла драгоценное время, которое могла потратить на чтение какой-нибудь маньхуа или на зачистку Сумеру. — Ага. «Магистр дьявольского культа». Замечательное времяпровождение. — Отличное! — обиделась Серебряный Волк, услышав в интонации Блэйда насмешку. — Я читаю исключительно ради мордашки Цзинь Лина. Он такой милый! — Они все на одно лицо… — Неправда. Может, Вэй Ин и Сюэ Ян немного похожи, но ведь… Блэйду эти китайские имена ничего не говорили, поэтому он решил уйти и не слушать дальше список причин, почему все не «на одно лицо».