***
Уже поздно. На улице стемнело, начали зажигаться фонари. Я поползла за телефоном по полу. По частям собрав его и включив, я уставилась на время. Яркий свет экрана был непривычен после тусклого освещения комнаты, поэтому я прищурилась. Половина десятого. Так, пора решать, что делать. Прислонившись спиной к кровати, я села по-турецки. Итак, в школу завтра точно не пойду. С этим разобрались. Главная проблема сейчас: что сказать отцу? Я сильнее вжалась спиной в кровать и закрыла глаза, слегка покачиваясь вперёд-назад. То резкое чувство боли внутри прошло, сменившись пустотой и равнодушием. Что ещё хуже. Я побрела на кухню. Предки занимались своими обычными делами. Мачеха и отец переглянулись, заметив, что я зашла на кухню, но ничего не сказали. И я была за это им благодарна. Я молча налила себе стакан сока, опустошила его и ушла обратно в комнату. Я надеялась прийти туда и завалиться спать. Но, не тут-то было. Там оказались Бобби и Мэттью. Последний перелистывал каналы телевизора с такой скоростью, что успевали мелькать только картинки. Бобби поднял на меня удивлённый взгляд. Его рот открылся, а потом закрылся, словно он был рыбой, выброшенной на берег. Затем, мальчик пихнул локтем своего брата. Тот недовольно уставился на него: — Эй, Боб, что… — он повернулся ко мне лицом. Теперь, передо мной сидели оба сводных брата, выпучив глаза. Мэттью остался на каком-то канале, по которому показывали фильм с Дженнифер Энистон. «Ты что-то хотела?» «Ну, вообще, я… » — диалог с экрана телевизора — всё, что я слышала. Наша небольшая общая комнатка утонула в тишине. Актёры что-то говорили и говорили, но я больше ничего не слышала. — Что?! — раздражённо спросила я у братьев. Конечно, они привыкли видеть светловолосую кудрявую девочку с серыми глазами, которая учится только на «отлично» и обожает архитектуру и, не буду лукавить, командовать. Которая каждый день в этом доме проводила, сидя за уроками и грубя своей мачехе, Элизабет, с которой так и не сумела сжиться, с присутствием которой не смогла смириться. И я всё ещё была ею, я надеюсь, но они её больше не видели. Они видели девушку, с мешками под глазами, с лицом в слезах, которая недоверчиво смотрела на людей, ожидая подставы. Я не хотела ей быть. Чтобы я не говорила, я любила этих двоих. Всем сердцем. — Эй, Мэтт, что случилось? — я только что вернулась из школы домой, и обнаружила одного из братьев, сидящего на своей кровати, зарёванного. Мне это не понравилось. Мне было четырнадцать тогда. А ему с Бобби — десять. Тогда я ходила в другую школу и жили мы в Сан-Франциско. Мальчик поднял глаза, наши взгляды встретились. Тихие всхлипы переросли в рыдания. Я поспешно сбросила с ног неудобные туфли — часть обязательной школьной формы. Девственно-белая блузка, тёмно-синяя расклешенная юбка, белые капроновые колготки и синие туфли на платформе — вот, что обязаны были носить девочки, учащиеся в нашей Академии. Я встала на колени перед его кроватью. Затем, я взяла брата за руки. — Скажи мне, пожалуйста, — тихо попросила я. Он долго смотрел на меня, громко всхлипывая, а я с мольбой глядела на него. Я положила ладони на щёки брата. — Я… Я боюсь сказать тебе… — почти прошептал он. По щеке Мэтта скатилась слезинка. Я смахнула её большим пальцем. — Не бойся, — в ответ прошептала я, улыбаясь. — Я твоя старшая сестра. Ты можешь мне доверять. — Я боюсь не тебя, — несмело пояснил мальчик. — Я боюсь того, что я видел. Я удивлённо посмотрела на него. Что же такое произошло? — Скажи мне, — снова попросила я. Мэттью нервно взглянул на закрытую дверь. — Не говори никому. Не говори родителям, Аннабет, ни за что не говори, умоляю тебя! Я нахмурилась. Это что-то важное. — Рассказывай. — Нет! Сначала пообещай, что никому ничего не расскажешь! — Я обещаю, Мэтт. Он помедлил пару секунд, оглянулся по сторонам, пододвинулся ближе ко мне и едва слышно прошептал: — Вчера ночью… Мама с папой поругались… Они кричали друг на друга, били посуду, а потом… Потом… — после длинной паузы он наконец договорил. — Потом папа ударил маму. Сильно, Аннабет, очень сильно! Мне показалось, что что-то рухнуло внутри. Ни за что бы не поверила, что папа, мой отец, ударил бы кого-нибудь, а особенно свою жену! Он ведь совсем не такой! Это, должно быть, ошибка! Это не может быть правдой! «В тихом омуте…» — невольно пронеслось у меня в голове, но я лишь отмахнулась от этой мысли. Я сжала кулаки. — Где твой брат, Мэттью? — ледяным тоном произнесла я. — Но… — Где. Твой.Брат. — с расстановкой сказала я. Во мне вдруг поднялась сильная беспричинная злость. Только вот на кого? — Он ещё не знает… — потом Мэттью снова начал плакать. Я обняла мальчика, уткнувшись носом в его короткие волосы. — Не плачь, — приказала я дрожащим голосом. — Слышишь?! Не плачь…- слёзы невольно хлынули из глаз. В тот день я поняла, что эта семья не смогла бы стать счастливой — даже без меня, без моего вечного бурчания и недовольства. И разве назовёшь нас семьёй? И одновременно с этим навалившимся бременем, я поняла кое-что. Мы доверяли друг другу. И я бы не дала своих братьев в обиду. А они — меня. И Элизабет с отцом, как бы они не разругались между собой, они не позволили бы кому-то обижать нас. И сейчас, сейчас я видела в глазах своих братьев страх. Сколько раз я обидела их за последнюю неделю? Сколько раз они видели меня в таком жалком состоянии? Пора меняться. Менять свою жизнь. Немедленно. — Что с тобой? — осторожно спросил Бобби. — Всё хорошо, — солгала я. Затем, зажмурившись, провела ладонями по высохшим дорожкам слёз. — Всё хорошо, — повторила я, уже скорее для себя, чем для них. Я молча откинула одеяло на своей кровати. Забравшись в неё, я сказала: — Я, пожалуй, посплю, — не дожидаясь ответа, я укрылась с головой и мгновенно уснула.***
Уже неделя, как я не ходила в школу и игнорировала дурацкие попытки Луки поговорить со мной. Я выполняла все домашние задания, а не плевала в потолок, как предпочли бы некоторые. Талии, которая звонила мне каждый день, я бессовестно лгала о том, что простудилась. Конечно, она верила мне. Ну, во-первых, погода для болезни была самая подходящая: мощный ветер безжалостно драл ветки деревьев и прижимал их к самой земле, а дождь хлестал почти беспрерывно — эту картину я каждый день наблюдала из окна своей комнаты, читая книгу об античной мифологии; во-вторых, девушка была уверена, что врать я не умею вообще, ну, или хотя бы никогда не вру. Частично, это было правдой. Я не любила лгать людям. Но иногда приходилось. Близился к концу очередной день, проведённый дома — за уроками и книгами. Был уже поздний вечер, но в квартире стояла гробовая тишина, что означало — дома только я и мачеха. Сразу скажу, что проводить целый день один на один было не сладко. И всё же, я пыталась быть хоть чуть-чуть добрее к Элизабет. Всё равно, примерной семьи из нас не выйдет — каким боком не глянь. На «разведку» сходить всё-таки стоило. Я расправила домашнюю тунику персикового цвета, и опустила слегка задравшиеся кверху чёрные легинсы. Волосы, слава богам, не растрепались, поскольку были завязаны в низкий хвост, который лежал на одном моём плече. Прибравшись в комнате (то есть, запихав всё в шкаф), я вышла из неё, бесшумно прикрыв дверь. Свет горел только на кухне. Туда я и пошла. Я ожидала увидеть Элизабет, готовящую ужин для отца и братьев, которые должны прийти с минуты на минуту, или, по крайней мере, занятую своими делами. Но то, что я увидела, никак не вязалось с моими ожиданиями. На кухне сидела моя мачеха, а рядом с ней… Лука. У меня внутри всё сжалось. В глазах начало жечь от подступающих слёз. Слёзы разочарования, злости? Не знаю. Наверное, всё сразу. Он не особо изменился за эту неделю. Светлые, рыжеватые волосы находились в беспорядке, но вот в голубых глазах ясно читалась усталость. Парень, похоже, полностью игнорировал факт того, что его толстовка была мятой. Увидев меня, он упёрся взглядом в свои кеды. Я тоже не стремилась задерживать на нём своё внимание, и стала тщательно разглядывать кухню. Оранжевая кафельная плитка на полу, зеленоватые, цвета сухой травы, обои, ярко-жёлтые занавески. На обеденном столе стояли две чашки кофе и миска с яблоками. Сегодня моя мачеха повязала свои рыжие волосы ажурным голубым платком, с вплетёнными в него серебристыми нитями. Словом, я смотрела куда угодно, только не на него. — О, Аннабет, детка, как ты? — бодро поприветствовала меня мачеха. — Я в порядке, Элизабет, спасибо, — ровным голосом ответила я, глядя в её густо подведённые карандашом тёмные глаза. — Мы как раз тебя и ждали, Энни. Садись, — я старалась не обращать внимания на это её «Энни», поскольку меня это ужасно сильно раздражало. Я с презрением взглянула на стул, по спинке которого похлопывала женщина, приглашая меня присесть. — Я постою. Полные губы Элизабет сжались в нитку. — Сядь, — приказным тоном велела она. Я бросила взгляд на Луку. Он наблюдал за нами из-под полуопущенных ресниц. Не хотелось показывать наши «тёплые» отношения во всей красе, поэтому я послушно села на стул. Я вытянула ноги под столом и, задев кеды парня, который сидел напротив, вздрогнула. Он приподнял брови, глядя на меня. — Яблочко? — предложила Элизабет, пододвинув ко мне миску. — Ты такая щедрая, — я нахально улыбнулась мачехе, но яблоко всё же взяла. Она измучено улыбнулась мне. В её улыбке не было и тени притворства. Она устала от меня. Внезапно, мне стало даже жаль её. А что бы я делала на её месте? Что бы предприняла, если бы моя падчерица так холодно относилась ко мне? Пауза неприлично затянулась. Я прочистила горло: — Так ты хотела поговорить? — Да. Нас с твоим отцом волнует твоё психическое состояние. Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь? — Уверена, — грубо ответила я. Она вздохнула. — Если бы ты просто… — Зачем он здесь? — резко прервала я, намеренно не глядя на Кастеллана. — Надо поговорить, Аннабет, — произнёс Лука. Его голос прозвучал хрипло. Мои ногти вырезали маленькие полумесяцы на спелом яблоке, когда я поворачивала его. — О чём же?! — Ты знаешь, о чём, — безучастно ответил он. Меня трясло от злости. Как ему вообще хватило наглости прийти?! — Вот как. — Думаю, вам действительно нужно пообщаться, — вмешалась Элизабет. — Наедине. Я удивлённо уставилась на неё. Он что, всё ей рассказал? Не может быть. Кастеллан не такой. Тогда почему она так настаивает на нашем разговоре? Мои мысли крутились так же быстро, как вентилятор, висящий на потолке. Я с грохотом отодвинула свой стул. — Пошли, — бросила я. Парень послушно отправился за мной. Его взгляд буравил мне спину. В прихожей я впрыгнула в первую попавшуюся обувь и открыла входную дверь. Мы вышли на лестничную площадку. В подъезде остро пахло куревом. Почувствовав этот запах, я едва не задохнулась, но виду не подала. Мы бок о бок встали около перил. Я смотрела в тёмные лестничные пролёты, они казались бесконечными и закручивались с каждым этажом под нами. Тишина давила на уши, но я терпела. Так мы стояли около десяти минут, не издавая ни звука. — Так, значит, заболела? — наконец нарушил тишину он. — Какое тебе дело? — фыркнула я. — Талия сама не своя. Переживает за тебя, а ты… — стыд и злость одновременно поднялись внутри. — А я? А ты? Сколько лет ты молчал?.. Ты! — выпалила я. — Аннабет, послушай, — твёрдо произнёс он, нахмурив брови. — Да зачем? Зачем?! Я не хочу слышать твоих идиотских извинений! Это не тот случай, когда можно сказать: «Извини»! Это было бы уместно, если бы ты встал мне на ногу, но не сейчас! Лука повернулся ко мне лицом и сжал кулаки. — Ты слишком упрямая! Ты можешь просто выслушать меня? Неужели я так много прошу? — процедил он сквозь сжатые зубы. — Валяй, — злобно прищурилась я. — Хорошо. Давай внесём ясность. Я не наркоман, поняла? Да-да, я уверен — ты так и подумала! Я, громко выдохнув, покачала головой. Этот парень слишком хорошо меня знает. — И я продаю дурь только потому, что мне нужны деньги. Как я по-твоему должен выживать здесь? У меня нет брата, как у Талии, или отца с мачехой, как у тебя. Я совсем один. Моя мать в Коннектикуте. И я не вернусь туда, сама знаешь. Я пристыжено впилась взглядом в грязный бетонный пол. Это правда. Луке живётся не сладко — хуже, чем нам с Талией. Ведь он сам должен оплачивать обучение, квартиру, одежду, даже ланчи в школе. От своей глупости мне захотелось расхохотаться. Я закусила губу до крови, чтобы сдержаться. О боги, какая же я дура! Почему я раньше не задумывалась о том, как и благодаря чему Лука выживает тут? Могла бы догадаться. Откуда-то же надо брать деньги. Он, конечно, подрабатывает официантом в одной забегаловке, но оттуда серьёзной выручки не жди. Но вот наркотики — это просто раздолье. Один маленький пакетик можно «толкнуть» за пару-другую сотен долларов. Меня волновал лишь один вопрос — где Кастеллан их брал? — Почему ты мне не сказал? — Я не хотел тебя потерять, — мне показалось, что я ослышалась. Я недоумённо взглянула на него. В подъезде прилично продувало — на каком-то этаже явно открыто окно, но мои щёки словно огнём обожгло. Заметив, как я смутилась, Лука ухмыльнулся. — Ты что, издеваешься? — пробормотала я, пряча глаза. Кастеллан пододвинулся ближе ко мне. Парень аккуратно заправил прядь волос мне за ухо. — Ты такая милая, когда краснеешь, — прошептал он. — Заткнись, — выдохнула я. Снова тишина. Уже знакомая. — А… А Талия? Она знает? — Да, — слёзы навернулись на глаза. Лука вытер их. Я с раздражением смахнула его руку. Моё сердце разрывалось на части от злости и обиды, как и я сама. — Отвали! Я тебя ненавижу, слышишь?! — слёзы, которые я сдерживала, как могла, потекли по щекам. Но мне было наплевать. — Я считала тебя своим другом, но ты постоянно лгал мне! Не знаю, зачем ты сюда пришёл, но ты лжёшь даже сейчас! Я не хочу находиться рядом с тобой! Я не хочу, чтобы ты был в окружающей меня среде, я не хочу, чтобы ты даже был в моем чёртовом городе, Кастеллан! Если бы я могла переехать на Марс, я бы сделала это, но я, чёрт подери, не могу там дышать! Он стоял, сжав губы и внимательно глядя на меня. — Уходи, — прошептала я сквозь слёзы. И он ушёл. Ушёл с лестничной площадки. Ушёл из моей жизни. И я не позволю ему вернуться. Ни за что. — Аннабет! Ну, что… — Элизабет не договорила. Её глаза впервые за столько лет показались мне тёплыми и участливыми. Она с сожалением смотрела на меня. Я ненавидела, когда меня жалели. Но мне надоело быть сильной. Нужно выплакаться и забыть. Я хотела, чтобы меня пожалели. Мачеха протянула ко мне руки. Я схватилась за них, как за спасительную соломинку, словно я была утопающим. От Элизабет пахло мускатным орехом и чем-то ещё. Она заботливо прижала меня к груди, словно я была родной её дочерью. — Бедная девочка… — прошептала она, гладя меня по волосам. — А где… Папа с братьями? — Они на похоронах, Энни, — тихо ответила женщина. Нутро моё замерло. В горле пересохло. Я боялась спрашивать, кто умер. — Умерла твоя тётя Кристен. Моё сознание оживилось, вспыхнуло, заработало и принялось лихорадочно вспоминать эту тётю Кристен. Пустота. Я ни разу не видела её, но слышала о ней из рассказов отца. Она познакомила его с мамой. Мама. Мама. Какое чудесное слово. Но кто моя мама? Родная мать, которую я никогда не видела, которая не захотела увидеть меня спустя столько лет, которая ни разу мне не звонила? Или женщина, которая обнимала меня прямо сейчас? В груди защемило. Слишком больно для одного дня. Слишком. — Давай пока поужинаем, Аннабет, хорошо? Они скоро придут. — Да, конечно, — тихо ответила я. Так тихо, что едва услышала саму себя. — Хорошая женщина была, Аннабет. Правда хорошая, — отец грустно улыбнулся мне, а затем поставил фотографию обратно на комод. Со снимка смотрели подростки лет семнадцати-восемнадцати: светловолосый парень с голубыми глазами улыбался так, что все зубы можно было пересчитать. Он обнимал одной рукой девушку с вьющимися рыжеватыми волосами, которая нацепила явно его очки и смеялась. Заметив, что я изучаю взглядом фотографию, отец улыбнулся мне. — Это память о золотых денёчках, Бэтти. — Так почему же ты не сказал мне? Почему не взял меня попрощаться с ней? — Ты не в том состоянии, милая, — осторожно пояснил он. — Но она бы хотела увидеть тебя там. Кристен очень любила тебя. — Как она могла любить меня, если… — Я расскажу тебе. Но всё по порядку, а ты слушай внимательно и не перебивай, — я кивнула, немного повозившись на месте и приготовившись к рассказу. — Тётя Кристен моя родная сестра, как ты поняла. Она… — отец снял очки и начал массировать виски, закрыв глаза. — Она познакомила меня с твоей матерью, Аннабет. Они вместе учились в колледже. И она была свидетельницей на нашей свадьбе… Потом она заболела, и болела долго. Мы всегда навещали её и брали тебя с собой. Видела бы ты… Как загорались её глаза, когда она тебя видела, когда играла с тобой. Потом, она поборола болезнь. Но, когда мы с твоей матерью разошлись, ей стало хуже. Мне сказали, что у Кристен рак. И… — Не надо, пап, — оборвала я. Он говорил это с такой тяжестью, словно тащил на себе целый состав. Я неловко обняла его. — Её муки кончились. Теперь всё хорошо. И мы с папой молчали. Я вместе с ним горевала по прекрасной женщине, а чувство глубокой тоски рвало меня на части от осознания того, что я ни разу так и не поговорила с ней.