За пределами камеры

Когда Тянь видит его впервые – в глотке моментально пересыхает. Пламя в рыжих волосах, холод в карих глазах. Острота скул и острота в движениях, вынуждающих перемещаться так, будто рожден был перед камерами. Под закрытыми веками Тяня уже мелькают картинки того, как этот пацан будет выгибаться и стонать под ним. О да. Тянь определенно хочет его. А он всегда получает то, чего хочет.

***

Мысленно окрестив пацана Рыжим – потому что имя узнавать слишком лениво, а для условного пацана вариаций вокруг слишком много, – Тянь выхватывает камеру у ближайшего к нему фотографа, которых на площадке несколько. Он успевает отловить тот момент, когда этот фотограф поворачивается к нему с раздражением на лице, явно планируя отчитать того, кто камеру у него отобрал… И его рот тут же захлопывается, стоит только увидеть, кто именно перед ним. А в следующую секунду до Тяня доносятся частящие извинения. Как предсказуемо. Окинув фотографа скучающим взглядом – серо, уныло, из памяти вылетит, стоит моргнуть, – Тянь также одним взглядом приказывает ему из поля зрения скрыться. Тот понятливо ретируется. После чего все внимание обращается к Рыжему, продолжающему позировать и с профессиональной покорностью позволяющему шлифовать свои позы, свои движения, выражение своего лица. Подняв фотоаппарат на уровень лица, Тянь ловит его в объектив камеры. Любопытно. К фотографии, как к хобби – и уж тем более как к роду деятельности – у него никогда не было интереса. Но сейчас Тянь делает снимок. И еще один. И снова. Когда их с Рыжим взгляды на секунду пересекаются – Тянь хищно улыбается ему и подмигивает, ожидая какой-нибудь реакции. Хоть ответной улыбки, хоть покрасневших скул, хоть заигрывающего, откровенного взгляда. Но все, что делает Рыжий – это чуть сильнее сводит брови к переносице. А в следующее мгновение его внимание привлекают – морщинка между бровей тут же разглаживается, и он вновь принимает профессионально-отрешенный вид, требуемый для фотосессии. Это не совсем та реакция, на которую Тянь рассчитывал – но, пожалуй, так даже интереснее. Если добыча плывет в руки сама – это даже скучно. Когда Рыжий чуть наклоняет голову и выставляет напоказ свою длинную сильную шею, выглядывающую из-за ворота рубашки, расстегнутой на пару верхних пуговиц – из Тяня вырывается чуть более шумный выдох. Ладно. Возможно, он все же предпочел бы, чтобы эта добыча приплыла сама, как бывает обычно – нет совершенно никакого желания тратить время на лишние слова и действия, которые все равно приведут к нужному и ожидаемому результату. На секунду Тянь жалеет, что эта фотосессия не эротического характера – хотя, с другой стороны… Любопытно все же будет самому сорвать одежду с этого тела. Потому что скрывает она явно что-то впечатляющее. Рыжий худощавый – но жилистый, крепкий. Облегающие рубашка и джинсы оставляют не так много – и в тоже время слишком много места воображению. Если бы у Тяня была выдержка хоть чуть хуже. Он бы уже нагнул Рыжего здесь и сейчас. К концу фотосессии Тянь с удивлением понимает, что снимков у него набралось приличное количество – стоит отдать Рыжему должное, он весьма… фотогеничен. А Тянь весьма заинтересован в более тесном – и краткосрочном – знакомстве с ним. Зачем-то вытащив флешку, Тянь пихает камеру в руки бледнющему и явно уже полуобморочному фотографу. Тот открывает рот, глядя на флешку, зажатую между пальцев Тяня. Тянь выгибает бровь. Фотограф закрывает рот, так ничего не сказав. Коротко хмыкнув, Тянь проходит мимо него, вертя флешку между пальцев. И идет искать гримерку Рыжего.

***

Много времени для этого не требуется. К счастью. Потому что терпения едва ли на большее хватило бы.

***

Когда Тянь переступает порог крохотной комнатушки – глаза Рыжего обращаются к нему, на секунду он выпрямляется, приподнимается… но, когда видит, кто перед ним – вновь опускается в кресло и выдыхает. Взгляд его сейчас скажется скорее устало-заебанным, чем холодным, но все еще остается настороженным. – Разве мы не закончили? Или вам нужно сделать еще снимки? Тянь отрешенно обрабатывает услышанное. Оу. Кажется, его тут приняли за фотографа. До чего же наивно-трогательно. С обманчивой мягкостью рассмеявшись – не без ноток стали в голосе – Тянь снисходительно проясняет: – Думаю, ты что-то перепутал. Я не один из этих так называемых гениев-фотографов, людей искусства и прочая чушь. Я всего лишь заурядный, мимо проходивший брат того, кто здесь всем заправляет. Пока Тянь говорит – на лице его расползается акулья ухмылка, а сам он подплывает ближе. И ближе. Остановившись на расстоянии шага-другого, Тянь подается вперед. Упирается руками в подлокотники кресла, на котором сидит Рыжий. И чуть наклоняется, нависая над ним и скалясь; удерживая его взгляд, когда Рыжий запрокидывает голову, чтобы продолжать следить за движениями Тяня – и вновь хмурится, как тогда, на площадке. Только в этот раз – отчетливее, сильнее. И напряжение его, до этого едва уловимое и неплохо скрытое – теперь вырывается наружу, становится яснее, мощнее, выражается в том, как Рыжий вновь выпрямляется в кресле железной балкой, как сжимает челюсть, как сужает глаза. И из глаз этих вымывает оттенок усталости, оставляя за собой что-то стальное – но с легким оттенком того же огня, которым пылают волосы. Любопытно. Сам Рыжий при этом ни на дюйм не сдвигается, произнося натянуто: – Тогда я тем более не понимаю, что вам… Но Тяню надоело. Надоел этот бессмысленный пустой разговор. Надоели эти нудные объяснения. Его и так разогнало от нуля – и далеко за максимум за время этой гребаной бесконечной фотосессии. Так что Тянь скалится сильнее. Наклоняется ниже, обрывая Рыжего на полуслове – и накрывает его губы своими. Наконец-то, блядь. Это оказывается… никак. И уж тем более – не оправдывающим ожиданий. Потому что Рыжий не отзывается. Потому что Рыжий застывает мраморной статуей. Потому что единственное, что выдает в Рыжем живого человека – это теплота, мягкость и шероховатость губ. Тянь отстраняется. Морщится. Вся эта игра в недотрогу может быть даже милой – главное не переиграть, а то такое начинает утомлять. – Я не особый фанат поцелуев с ледяными глыбами… В этот раз уже Рыжий не дает договорить Тяню, прерывая его холодным, безучастным тоном: – Если вы продолжите, я заявлю на вас за домогательство. Тянь моргает. Неожиданно. Часть его хочет рассмеяться – но другая часть… Только после этого он вновь окидывает Рыжего под собой взглядом – теперь уже более внимательным. И вдруг осознает, что у того – челюсти сцеплены уже так крепко, что желваки ходят под кожей. Что кожа его посерела до мертвенно-бледной. Что руки его сжаты в кулаки до побелевших костяшек – на внутренней стороне ладоней наверняка останутся полукружья от ногтей. А затем Тянь заглядывает Рыжему в глаза. И то, что он там видит… это и близко не подобралось к заигрыванию или удовольствию. Это – смесь решительности, злости, отвращения и… Страха. Там определенно есть страх. Кажется, Тянь слишком привык, что ему никогда не говорят «нет» – даже не зная его имени, – и успел забыть. Иногда кто-то может не играть в недотрогу. Иногда кто-то может действительно не хотеть. Это становится практически открытием. Гребаным откровением. На секунду Тянь вновь переводит взгляд на сжатые кулаки – по краю сознания мелькает удивление от того, что эти кулаки как минимум не попытались ему врезать, пусть и едва ли что-то вышло бы. После чего он распрямляется. Внутри бурлит смесь из разочарования, раздражения и... Чего-то странного, колюче царапающего по сердечной мышце и пока что идентификации не подлежащего. Но – Тянь не насильник. Да, он не доволен тем, что ему отказывают. Он оскорблен отвращением в глазах Рыжего – хотя его гей-радар сбоев еще никогда не давал. Он привык, что ему на член сами прыгают. Но. Он все еще не насильник. И понимает, что значит отказ… ну, понимает это здесь и сейчас – о долгосрочной перспективе речи не идет. Потому что в долгосрочной перспективе отказ легко может превратиться в довольное согласие. Вопрос только в том, стоят ли того приложенные усилия. Он уже хочет отбить чем-нибудь язвительно-резким – но слышится стук в дверь. И вдруг они больше не одни. И Тянь отступает на шаг, на еще один, отступает снова и снова. Пока наконец не уходит.

***

Уже обдумывая варианты своего возвращения.

***

Проблема в том, что Тянь не может так просто ситуацию отпустить. Не может смириться с отвращением в чужих глазах. Не может смириться с чертовым страхом. Ему не говорят «нет» – ему не угрожают гребаным судебным иском, будто у Рыжего был бы хоть какой-то шанс на успех, пф-ф. Так что уязвленное самолюбие Тяня оказывается не в состоянии забыть-пойти-дальше. Так что Тянь решает примелькаться Рыжему настолько, чтобы даже если идиотское «нет» не сменится в конечном счете на «да» – то он по крайней мере врежется в эту рыжую память занозой размером с бревно, которое ничем не вытащишь. Фотосессия Рыжего оборачивается максимальным успехом. Их компания заключает с ним контракт. Тянь отрывается. Тянь покупает себе камеру – и становится частым гостем на фотосессиях Рыжего, которых с его легкой руки становится куда больше нужного. Он узнает расписание Рыжего – и таскается на другие его съемки, сверкая широкой улыбкой и камерой. Он лезет к Рыжему по поводу – куда чаще без повода. Он сыплет сомнительными комплиментами, подмигиваниями, воздушными поцелуйчиками. Все что угодно – лишь бы довести Рыжего до тошноты. Лишь бы довести его отвращение до неистребимо божественного уровня. Потому что более серьезный флирт, намеки, соблазнения ни к чему не ведут, только усиливают подозрения в глазах Рыжего – и это до пиздеца бесит. Так что Тянь выбирает второй вариант – раз Рыжий его не хочет. Пусть у Рыжего на него разовьется нервный тик. Тянь даже имя его узнает – неслыханное дело. Мо Гуаньшань. Шуточка про гору становится его любимой – как минимум потому, что она до ужаса бесит Рыжего. На самом деле, все оказывается не так уж плохо – да, эго втоптано в грязь, зато это весело. Потому что выдержка Рыжего оказывается совсем не такой железной, как представлялось на первый взгляд – в целом, он пытается держаться, и, стоит отдать должное, выходит неплохо, но то и дело пробивается то скрип зубов, то красные кончики ушей, то закатанные глаза. Один раз, когда Тянь с широкой улыбкой интересуется, не прислать ли Рыжему фото своего члена – чтобы ему было, чем грезить по ночам, – тот не выдерживает и все-таки рявкает: – На хер иди! – Так я туда и напрашиваюсь! – весело отвечает Тянь, и когда Рыжий начинает пыхтеть паровозом на полном ходу, а краска с ушей стекает на щеки. Это оказывается неплохой компенсацией Тяню за его бедное эго. И если Тянь думает, что краснеющий Рыжий – это очаровательный Рыжий… то нет, он так не думает. Раз уж Тяня здесь не хотят – то и он сам тоже не хочет. У него гордость есть, знаете ли! И именно эта гордость заставляет его творить ту дичь, которую он творит. Сколько так продолжается, Тянь точно сказать не может. Несмотря на то, что таскается на изрядную часть съемок Рыжего, даже не имеющих отношения к их компании – он все еще на отлично выполняет свою работу, здесь никто не может ничего ему предъявить. И останавливать его оснований ни у кого нет. И, на самом деле, у Тяня все же есть кое-какие границы – как бы абсурдно и неправдоподобно это ни звучало. Так что, за пределами модельной карьеры Рыжего и его расписания, Тянь ничего больше о нем не узнавал. Ему попросту это не нужно.

***

Рыжий – всего лишь красивая кукла, которую было бы весело трахнуть и забыть. Ну а раз трахнуть себя он не позволяет – то Тянь выбрал другой способ повеселиться за его счет. Но в остальном – Рыжий его не волнует. Не волнует его серая личность, его серая жизнь, его серые проблемы. Так что все, происходящее дальше. Чистейшая случайность.

***

Просто так уж вышло, что до сих пор Тянь никогда не видел Рыжего за пределами съемок – где он всегда собран, серьезен, профессионален; внешне, перед камерами, привычно совершенен. И даже намеренный долбоебизм может вывести его из равновесия разве что на секунду-другую – но Рыжий всегда быстро его восстанавливает. А мелькнувшую в нем тень усталости Тянь заметил всего раз – в ту, первую их встречу, когда Рыжий позволил себе совсем немного расслабиться в гримерке поначалу. До того, как все ушло туда, куда ушло. Больше он расслабляться себе не позволяет. И Тянь уже почти привыкает воспринимать его, как робота, запрограммированного только на то, чтобы позировать перед камерами. Так что, когда Тянь выхватывает взглядом на улице какого-то рыжего пацана, одетого в выцветшую худи и рваные джинсы – то даже моргает удивленно, решив, что ему показалось. Он привык видеть Рыжего в дорогой брендовой одежде, с макияжем, строгого и неприступного – иногда красивого настолько, что Тянь не может перестать щелкать своей камерой. Пусть и говорит себе, что делает это исключительно, чтобы побесить Рыжего – наглый самообман. Так что… Ну, Тяню точно показалось. Но он приглядывается. Моргает. Моргает еще раз. Но нет, лицо у пацана в худи меняться не желает. Вот только лицо это, хоть и предельно знакомое – не кажется тем холодно-отрешенным, каким Тянь видит его обычно; нет, сейчас знакомая хмурая складка, которая иногда появляется у Рыжего между бровей при взгляде на Тяня, кажется въевшейся в кожу. Сейчас его пылающие огнем волосы спутаны не в тщательно выверенном творческом хаосе – а так, будто он попросту забыл расчесаться, встав с постели. Сейчас усталость и заебанность его более, чем очевидны. Сейчас на его всегда идеальном лице, под обычно непроницаемыми глазами – въевшиеся в кожу тени. Сейчас его обычно идеально ровная спина – согнута в странную нелепую дугу, пока руки засунуты глубоко в карманы. Но, что самое ужасное – все это Рыжего ни капли не портит, не делает его менее красивым. Вот же сука, а! Может, у него есть брат-близнец? – задумывается Тянь. Это бы многое объяснило. И, хотя он совершенно точно такого не планировал… Тянь вдруг осознает, что идет следом за Рыжим. Ему слишком любопытно. И слишком хочется понять, а какого, собственно, хуя. Несколько раз, пока они идут к загадочному пункту назначения – Рыжий вдруг резко останавливается и оглядывается, будто чувствует, что за ним кто-то следит; Тянь едва успевает шмыгнуть за угол. И говорит себе, что совсем не чувствует себя жалким сталкером. Пф-ф, он не сталкерит. Ему просто интересно. Есть разница, вообще-то. И вовсе он не жалкий! Когда же они наконец добираются туда, куда, по всей видимости, и должны были добраться… Оу. Ну, это достаточно внезапно. Тянь много чего мог бы ожидать – если бы вообще хоть чего-то ожидал. Но приют для животных? В общем-то. Оу. В самом же приюте новая информация прямо-таки обрушивается Тяню на голову лавиной. Потому что там, за пределами камеры, в окружении ластящихся к нему животных, Рыжий становится совсем… Другим. Из короткого разговора с работающей там, тепло улыбающейся Рыжему женщиной, выясняется, что он по возможности делает для этого приюта пожертвования – и сегодня пришел, чтобы извиниться, потому что в этом месяце ничего перевести не сможет. Но от извинений этих женщина только отмахивается с еще более теплой улыбкой, явно искренне говоря, что он и так много для них делает. Ну а затем Рыжий начинает ходить между клеток. В основном там коты и собаки, зачастую потасканные жизнью, облезлые, озлобленные – но с Рыжим, кажется, знакомы все. И даже самая злобная на вид псина – явно готовая откусить Тяню голову, когда он приближается к той же клетке на расстояние ярда – ластится под руку Рыжего, когда он просовывает пальцы между прутьев. Где-то он также приветствует и гладит через решетку. Где-то он выпускает животных – в основном собак – ненадолго на свободу, и те принимаются либо счастливо вокруг него прыгать, либо заваливаться усталой, старой, но любящей тушей ему на ноги. Где-то он открывает клетку и берет на руки – в основном кошек, – а те принимаются мурлыкать, как мощный генератор, ластятся под руки, какие-то пытаются заползти на плечи и на голову, оставляя на худи тонну шерсти, чего Рыжий, кажется, совершенно не замечает; ну или ему попросту плевать. И при этом с каждым животным, которое Рыжий гладит, тискает, прижимает к себе – кажется, хмурая складка между его бровей постепенно разглаживается, но на ее месте появляется не то холодно-отрешенное лицо, которое Тянь знает по съемкам. Нет, это выражение лица – все еще усталое и изможденное – ощущается все более теплым. Когда в руки Рыжего попадает котенок, больше похожий на белоснежное облако – его губы едва уловимо изгибает улыбкой. И эта улыбка – тоже не та, отрепетированная и постановочная, для камер. В этой улыбке – заеба на парочку поколений, но она ощущается более искренней, чем все, что до этого Тянь в исполнении Рыжего видел. Когда что-то в грудной клетке сжимается – Тяню приходится с силой сглотнуть, ощущение игнорируя. Потому что – ну нет. Его никак это не цепляет. Ему нет никакого дела и до Рыжего в целом, и до происходящего в частности. Он здесь исключительно из любопытства. Он… Он ощущает себя чуточку оскорбленным тем фактом, что уже не скрываясь за Рыжим следует – а тот, полностью на животных сосредоточенный, совершенно его не замечает. Так что, когда Рыжий прижимает котооблако к своей груди, а тот принимается перебирать крохотными коготками ткань его худи – Тянь становится рядом и наконец сам подает голос. – Кто бы мог подумать, что у нашей ледяной-королевы-камеры есть сердце. Рыжий дергается. Резко оборачивается. Выражение его лица тут же, моментально захлопывается, становится мрачным, хмурым, недавняя полуулыбка теряется в поджавшихся губах, а весь намек на тепло улетучивается, сменяясь очевидным напряжением. Тянь пытается проигнорировать вспыхнувшее разочарование, почти сожаление, что вообще дал о себе знать. Да с хера ли ему вообще о чем-то сожалеть, а? – Ты что, следишь за мной? – раздраженно выплевывает Рыжий – наверное, самая сильная его эмоция в адрес Тяня до сих пор. Прогресс, чтоб его! Но руки Рыжего при этом продолжают сжимать котенка предельно осторожно и бережно, что не проходит мимо внимания Тяня. Он фыркает. – Кто-то отрастил себе немалое эго, – избегает Тянь прямого ответа, почему-то не желая лгать прямо. Хотя, технически, он не следил. Он просто случайно увидел на улице. А потом зачем-то пошел следом. И… Неважно. Губы Рыжего сжимаются сильнее – в почти идеальную стальную линию. Тянь говорит себе, что вполне доволен такой реакцией – ну хоть какая-то реакция – и продолжает, съезжая на более интересную ему тему. Подводя все к вопросу, который волновал его почти с того момента, как они порог этого места переступили. – Если бы ты делал свои пожертвования не анонимно – это только пошло бы тебе на пользу. – Я не собираюсь на таком пиариться и раздувать ебучую сенсацию, – огрызается тут же Рыжий, переводя на Тяня взгляд, в котором распаляется злость – но не знакомо-холодная, а опаляющая, огненная; почему-то почти завораживающая. – Но мальчику-мажорчику с серебряной ложкой во рту этот концепт нихуя не понятен, а? Последние слова – как оплеуха, которая надежно выбивает Тяня из состояния, опасно близкого к залипанию на Рыжего и на этот незнакомый огонь в его глазах; слабую тень чего-то похожего он видел лишь однажды – в тот, первый день. Но о причинах своего почти-залипания можно подумать позже – или не думать вовсе. А сейчас челюсть Тяня против воли стискивается крепче. Что-то внутри него оскорбленно, по-глупому и едва не обиженно вскидывается, желая оспорить, зарычать – но Тянь зажимает щеку зубами изнутри. По сути, Рыжий прав – мальчик-мажорчик, серебряная ложка, вот это все – ну а детали и нюансы… кого они волнуют, да? Так что, опять избегая прямого ответа – когда с ним вообще такое было, чтобы он чего-то избегал? – Тянь язвительно замечает: – Со всеми этими озлобленными облезшими шавками ты гораздо приветливее, чем с людьми. …гораздо приветливее, чем со мной, – сглатывает он. – Потому что эти облезшие шавки куда приятнее людей, – отвечает Рыжий куда спокойнее, сдержаннее, а Тянь будто слышит несказанное: …куда приятнее тебя. И злость в глазах Рыжего уже приглушается до легкого тления; до легкого тления приглушается огонь, опять сменяясь знакомым холодом – а Тянь сглатывает странное разочарование. Просто искренности в этом огне, по ощущениям, едва ли не больше, чем в той полуулыбке, посланной котооблаку – понимает вдруг он, и… И Тянь не будет об этом думать. Не будет. Вновь вернув взгляд котенку, Рыжий продолжает еще тише и ровнее: – И озлобленными их делают как раз люди. А этим животным всего-то и нужно немного ласки и тепла. Чтобы им показали – их любят. Но для большинства это почему-то непосильная ноша. К концу Рыжий начинает говорить так, будто обращается скорее к себе; будто о присутствии Тяня на секунду забывает, в себя погруженный. И в нем мелькает какая-то странная, меланхоличная грусть – и куда более ощутимая, почти физическая боль. Но Тянь не успевает зацепиться за этот еще один пробившийся и явно случайный момент искренности – не успевает зацепиться за мысль о том, почему вообще так за искренность Рыжего хватается, – потому что тот уже встряхивается. Вскользь мажет взглядом по Тяню – немного посветлевшие радужки опять мрачнеют, а в голос щедро льется раздражение, когда Рыжий спрашивает: – Какого хуя я вообще это тебе говорю? – но вопрос явно риторический, а раздражение в этот раз предельно холодное и, кажется, направлено скорее на самого себя. После этого Рыжий осторожно возвращает котенка в клетку и, на Тяня больше не глядя, разворачивается на сто восемьдесят и выходит из его поля зрения. А у Тяня в это время ощущение такое, будто всего несколько слов Рыжего что-то раскурочили у него внутри – не до кровавой каши, но где-то рядом; он сглатывает. О ком Рыжий только что говорил. О животных в приюте – или все же о себе? Точно не о Тяне – а самому Тяню, конечно же, никто не нужен. Не нужны ничьи ласка и тепло. Не нужно быть нужным. Протянув ладонь, он просовывает пальцы сквозь прутья решетки и ласково чешет за ухом того же ластящегося котенка, которого вот только что держали руки Рыжего. – Мне тоже животные нравятся больше людей, – зачем-то выдыхает Тянь совсем тихо, глухо. И не знает, слышал ли его Рыжий.

***

Но когда спустя десяток секунд все-таки Тянь оборачивается – Рыжего там, конечно же, уже нет. И Тянь говорит себе, что совсем не чувствует себя из-за этого разочарованным. Совсем нет.

***

После этого случая… …ничего не меняется. Рыжий – все такой же похуистичный, холодный, раздражающе профессиональный. Тянь – все так же его скалящаяся, старательно бесячая тень. Все по плану. …могло бы быть, если бы у Тяня был хоть какой-то, чтоб его, план. Есть только одно «но». После того раза, в приюте для животных, Тянь уже не может воспринимать Рыжего, как прежде. Не может видеть в нем просто куклу – просто робота, способного лишь позировать перед камерами. Тянь наблюдает за тем, как Рыжий откидывается на диване, как разводит шире ноги, как складывает руки на груди, глядя в камеру своим фирменным холодным взглядом – а не может перестать думать о другом Рыжем: заебанном, раздраженном, теплом, искреннем; не может перестать думать об огне в карих глазах, на секунды сменившем холод. Скользит взглядом по его брендовым шмоткам-для-камеры, на которые обычно мало обращает внимания – а думает о выцветшей худи и потрепанных джинсах, которые привлекли внимания куда больше. Наблюдает за тем, как Рыжий по указке закидывает ногу на ногу, как чуть склоняет голову, простреливая камеру взглядом – а думает о том, что настоящий Рыжий, кажется, обматерил бы и послал все это в пизду. Вот только – нет. Тянь не знает, что сделал бы настоящий Рыжий. Потому что настоящего Рыжего не знает он сам. И до недавнего времени был уверен, что не хочет знать… Нет. Стоп. Не так. Тянь все еще уверен, что ничего о Рыжем знать не хочет – это всего лишь способ развеять скуку, раз уж не вышло развеять ее хорошей еблей. Вот и все. Вот так просто. Ну а мысль о том, что можно было бы все для себя упростить и всего лишь найти кого попроще для потрахаться… Ее Тянь почти успешно игнорирует. И зачем-то – зачем-то, блядь – продолжает до Рыжего доебываться. Только теперь радиус действия этого заеба постепенно расширяется – потому что Тянь пытается лезть в остальную часть жизни Рыжего… только пытается – сам Рыжий весьма эффективно его попытки пресекает. И Тянь, вообще-то, мог бы и проигнорировать это нежелание в свою жизнь впускать – он же профессиональный ублюдок, имеющий все возможности для успешного сталкинга, – но что-то останавливает. Что-то такое есть в Рыжем, говорящее – до поры до времени он будет позволять к себе лезть, но если негласную черту пересечь, то все может закончиться плохо. Как именно плохо? – Тянь не знает. Не знает он и того, почему именно ему вдруг не похеру там, где было похеру всегда. Но перед глазами стоит короткая полуулыбка Рыжего, которую удалось там, в приюте выцепить – и в памяти всплывает странное ощущение в грудной клетке, от этой улыбки появившееся.

***

И Тянь, конечно же, совсем не хочет то ощущение вернуть. Совсем не хочет узнать, каково это было бы – если бы Рыжий улыбнулся уже ему.

***

…блядь.

***

В целом все идет своим чередом. Тянь доебывается – Рыжий игнорирует. И снова. И опять. И так до тех пор, пока Тянь не заболевает. Ну, как заболевает… У него тридцать семь. Он не заболевает. Он умирает, черт возьми! Но все равно притаскивается на работу – пытается убедить себя, что вот настолько он охуеть как работу свою любит и вот настолько ему охуеть как не похеру, если там все полетит к чертям без него. А Рыжий к этому решению не имеет никакого отношения, конечно. Как и тот факт, что у него сегодня запланированная фотосессия для их компании. Абсолютно никакого. Ни капли. Пф-ф. Вот только выясняется, что и на Рыжего это я-умираю-состояние тоже распространяется – за всю фотосессию Тянь всего пару раз щелкает камерой, не отпускает ни единой сомнительной шутки, не вешается ему на шею, не пытается довести его до жажды убийства. На все это у него попросту не хватает сил – их хватает только на то, чтобы тупо пялиться на Рыжего, не моргая. Ну спасибо, вселенная, что хоть эту радость в жизни оставила! Да чтоб тебя. Краем глаза – и краем мутного сознания – Тянь замечает, что с каждой секундой этого молчания Рыжий поглядывает на него все подозрительнее. Он бы даже поржал над ситуацией – ух ты, чтобы развести Рыжего на хоть какую-то эмоцию всего-то и нужно, что оставить его в покое! – но вяло-кисельный мозг оказывается не способен даже на это. Так что с площадки Тянь уходит с крайне скудным уловом – всего несколько фотографий на флешке и крайне смутные образы Рыжего, сохранившиеся в тумане мозга. Он уже даже лениво подумывает о том, что пора бы все-таки валить – фотосессия Рыжего прошла, а делать и дальше вид, будто он пришел-на-работу-ради-самой-работы сил уже как-то не хватает. Да и похеру остальным, какой вид он там делает, а устраивать спектакль для одного зрителя – самого себя, – слишком уж энергозатратно. Но затем… Его в коридоре вдруг перехватывает Рыжий. В первую секунду Тянь моргает даже, пытаясь убедиться, что у него не галлюцинации от болезни – но Рыжий так характерно хмурит брови, что он уверен: такое не способен воспроизвести ни один горячечный бред. Тянь бы даже фыркнул от этой мысли – но, опять же. Энергозатратно. – Ты в порядке? – спрашивает тем временем Рыжий, который то-ли-галлюцинация-то-ли-бред. И чисто механически, ни слов, ни действий своих не осознавая, Тянь растягивает губы в улыбке и произносит чуть протяжно: – А что, кто-то тут обо мне беспокоится? Судя по тому, что Рыжий не взрывается, не пламенеет ушами, не разворачивается и не уходит, оставляя ебанутого-самого-разбираться-со-своими-ебанутостями – это точная цитата. Отыгрыш выходит у Тяня хуево. – Да похеру мне на тебя, – с чем-то похоже механическим в интонациях отбривает Рыжий, будто и он тоже делает это больше по привычке, чем осознанно. Что только подтверждается, когда Рыжий почти сразу следом, противореча самому себе, спрашивает: – Может, тебе лучше домой? Не хочу потом наткнуться где-то здесь на твой труп и испортить себе аппетит, – тут же спешно добавляет он, будто осознав, что получилось слишком уж… ну… слишком. Подобрать нужное слово вялый мозг Тяня оказывается не в состоянии, потому что так и просится фраза «получилось слишком мягко» – но. Рыжий? Хоть сколько-то мягкий? По отношению к Тяню? Пф-ф. И все-таки… У Тяня за ребрами вдруг появляется странное и незнакомое, щекотное чувство – он рассеянно потирает ладонью грудную клетку, чуть поморщившись, и списывает все на болезнь. Да и не совсем он идиот, а туман в голове хоть и стоит тот еще – но на кое-какую мыслительную деятельность Тянь пока что способен. Так что осознает, что для Рыжего он сейчас, видимо, как одна из тех псин в приюте для животных, несчастных и побитых жизнью – хочется приласкать, обогреть, откормить; что, вообще-то, звучит на удивление неплохо. Ну. Что ж. Тянь не из привередливых и умеет брать то, что дают – ну, или научится. Хочет Рыжий несчастную псину, о которой можно попереживать? Ну так пусть получает! Поэтому Тянь решает воспользоваться ситуацией по максимуму, насколько вообще выйдет. Раз уж давить на жалость – то по полной! Заставив себя хоть немного сфокусироваться-сконцентрироваться, он вздыхает так драматично, как в это мгновение вообще может. – Ну, мне сейчас явно лучше за руль самому не садиться. А отвезти меня некому… Бровь Рыжего приподнимается в непередаваемой скептичной гримасе, формируя странную – но любопытную смесь из Рыжего-для-камер и Рыжего-в-приюте-для-животных. Тянь прислоняется плечом к стене – сначала по привычке сделав вид, что так просто задумано… а затем вспомнив, что он тут на жалость давить пытается. Так что Тянь позволяет вырываться из горла болезненному и, увы, совсем не притворному вздоху. А затем, предупреждая вопрос Рыжего, произносит: – Да, у мальчика-мажорчика нет водителя, представление о мире порушено, мы все умрем, – получается максимально сухо и безэмоционально, без какого-либо выражения, и для этого совсем не нужно прилагать усилий. На секунду Тянь думает, что перегнул – мозг все-таки соображает со сбоями, и, возможно, получилось слишком мудацки, хоть и не планировалось – как вдруг… На самом деле, Тянь не уверен до конца, то ли это его мутное сознание шутки шутит, то ли это и впрямь происходит. Но ему кажется, что уголок губ Рыжего чуть дергается. Вот только в следующею секунду Тянь решает, что, наверное, и впрямь показалось – потому что Рыжий уже произносит знакомо ровно и бесцветно, без хоть какого-то намека на улыбку: – Если так ты пытаешься намекнуть, что я должен отвезти тебя домой – то какие-то хуевые у тебя намеки. – А как нужно намекать? Достаточно ли будет встать на колени и умолять? – предельно серьезно интересуется Тянь, потому что он, кажется, дошел до той стадии, когда прям к такому повороту готов. Выкрутить вызов жалости на максимум, верно? Бросив взгляд вниз, Тянь уже прикидывает, как бы так на колени опуститься, и при этом не рухнуть. Даже вперед подается, пережидая головокружение – но тут вдруг перед глазами появляется ладонь, шевелящая пальцами. Тянь моргает. Поднимает взгляд. – Ключи, – коротко бросает Рыжий, и тут же добавляет едко: – Если, конечно, ты готов доверить мне свою распиздатую мажорскую тачку. Требуемые ключи Тянь вытаскивает так быстро, что чуть не роняет. Но хмыкнувший Рыжий вовремя подхватывает.

***

Воу. Не то чтобы Тянь всерьез рассчитывал на успех, так что… Воу. Это – максимум реакции, на которую сейчас оказывается способен его сбоящий мозг.

***

А дальше события сливаются в один большой липкий ком. Вот Тянь еще стоит в коридоре, опираясь плечом о стену – а вот уже сидит на пассажирском сидении своей распиздатой-мажорской-тачки, и разве что урывками может вспомнить, как сюда добрался. Кажется, в какой-то момент Рыжий обхватил его, готового уже упасть, за плечи. Или это лихорадочный, вызванный болезнью бред? Уф, сложно. Но на второе похоже больше – да и сам Тянь предпочел бы второй вариант, а то иначе ведь будет обидно. Потому что, если Рыжий и впрямь его за плечи обнимал – пусть и по необходимости – Тянь бы предпочел помнить каждую чертову секунду. Повернув голову набок, он пялится на профиль Рыжего, выруливающего с парковки и выглядящего крайне сосредоточенно – но какой-то другой, незнакомой, не предназначенной камерам сосредоточенностью. На секунду мелькает мысль, что Тянь даже не знает, есть ли у Рыжего права и умеет ли он вообще водить – потому что машины-то у него нет… Но потом Тянь вспоминает, с какой осторожностью тот прижимал к себе вопящие комки шерсти – и откуда-то в его мутной голове появляется уверенность, что Рыжему можно доверять; что он никогда не сел бы за руль, ничего об этом не зная. Ну а если они все же попадут в аварию… …и умерли они в один день. Романтика, хули! Изо рта вырывается фырканье – Тянь осознает это, когда оно оседает вспышкой боли в висках и заставляет поморщиться. Рыжий бросает на него короткий взгляд. Тут же возвращает внимание дороге. – Нахрена ты вообще сегодня на работу поперся? – бурчит он себе под нос, то ли спрашивая, то ли просто ворча. Тянь открывает рот. Закрывает рот. Осознает, что моргать становится все сложнее. Мысли все активнее сбоят и становятся короткими. Обрывистыми. Это раздражает. И все-таки мозг цепляется за тот факт, что Рыжий явно знает куда ехать. Тянь опять открывает рот. Опять закрывает рот. Вспоминает, что Рыжий, кажется, все же задавал вопрос об этом, когда они шли – Рыжий шел, Тянь тащился – к машине. А Тянь успел ответить, что адрес вбит в навигацию. Эх. А такая теория и надежда пропали! Ну, что Рыжий тоже чуть-чуть сталкерил и поэтому знает… Так. Стоп. Кажется, Рыжий что-то спросил. Тянь хмурится, пытаясь сконцентрироваться. Вспомнить. Копается в вязком киселе собственной головы. А. Да. Точно! – Боялся, что пока меня не будет, туман наконец рассеется и явит за собой солнце. А я этого не увижу, – Тянь не особенно понимает, что за чушь вдруг вырывается из его рта – но внимание Рыжего привлечь удается. Тот опять бросает короткий взгляд – удивленно-скептичный. Будто одновременно и ответ идиотский, и он в принципе ответа не ждал. Так. Снова. Стоп. Сколько времени Тянь тупил после вопроса Рыжего, прежде чем заговорить?.. А-а-а, неважно! Думать сложно. Думать – плохо. Кто придумал думать? Так что Тянь продолжает свою чушь нести. – Ну. Знаешь. Как тогда, в приюте для животных. Для них вот тучи немного разошлись. Морозное солнце потеплело. Улыбнулось даже. А для меня почему так нельзя? – к концу этой речи Тянь и сам слышит, как жалобно, даже хнычуще начинает звучать собственный голос. Вот бы еще ему было не похуй. Выражение удивления на лице Рыжего переходит на какой-то новый уровень. Пробивает то ли небо, то ли дно. Ну или Тянь здесь единственный, кто дно пробивает. Рыжий моргает. Выдыхает. – Ебать. Да тебе еще херовее, чем я думал. Эта реплика почему-то Тяня дико смешит, и он принимается сипло, рвано хихикать. Но хихиканье быстро отдается в виски. Заставляет болезненно застонать. Мерещится ему или нет обеспокоенный взгляд Рыжего, Тянь уже не знает. Потому что ему кажется, он моргает всего раз – а машина уже останавливается перед его домом. И вот они с Рыжим уже заваливаются в лифт. В этот раз Рыжий абсолютно точно Тяня придерживает за плечи – ну правда же, не мерещится! А Тянь пытается хоть немного сосредоточиться. Выбить момент в памяти. Ближе к Рыжему жмется и даже трется носом о его плечо. Или кажется, что трется. Потому что Рыжий его не отпихивает – а такое уж слишком на лихорадочный бред походит. – Дверь сам откроешь, или как? – доносится сквозь туман в голове голос Рыжего. И. О-о-о. А когда они успели добраться до двери? – Задний карман, – бурчит Тянь куда-то в чужое крепкое и очень уж удобное плечо. И в любой другой ситуации он бы съязвил на тему руки Рыжего, лапающей его задницу. Сейчас Тянь может только беспомощно на Рыжем виснуть. Блядь. Да не было же все так херово, когда они из здания выходили! Может, Тянь просуществовал на адреналине весь день и теперь тот выветрился? Ну или. Хм. Возможно, дело еще в том, что тридцать семь он у себя намерял уже после того, как выпил утром жаропонижающие. Да, вот настолько он бывает логичен. Неважно. Мысли сбоят. Последние, слишком сложные и длинные, окончательно их ломают. А дальше – сильные и бережные руки, укладывающие в постель. Стаскивающие ботинки. Укутывающее в одеяло. А дальше – хрипловатый и мягкий голос, уговаривающий что-то выпить. А дальше – те же руки помогают приподняться. Таблетки во рту. Глоток-другой воды. А дальше – те же руки, но теперь касающиеся лба. Тело само к ним тянется. Кто-то скулит, когда руки исчезают. А дальше – темнота.

***

Когда Тянь просыпается в следующий раз, у него под веками – песок. Во рту – песок. В глотке – песок. Весь чертов мир – гребаная пустыня, и только в голове кто-то устроил пляски с бубнами. Возможно, это ритуальный танец какого-нибудь африканского племени. Устроенный посреди пустыни. Из горла вырывается длинный болезненный стон, пока в голове кривым-ломаным пазлом складываются события вчерашнего дня. Когда же Тянь наконец вспоминает… Собственный стон резко обрывается. Он застывает. Тут же распахивает глаза, игнорируя фантомный песок, дерущий слизистую. Сильные, поддерживающие его руки. Крепкое и удобное плечо, в которое он утыкается носом. Знакомо хриплый – но незнакомо мягкий голос, уговаривающий принять лекарства. Что из этого – реальность, а что – порождение лихорадящего сознания? Но. Одно точно – или почти точно. Рыжий. Чертов Рыжий, который точно не мог пригрезиться от и до – предположительно не мог, – а значит, все же привез Тяня домой, и довел до квартиры, и, кажется, даже уложил в постель; да в принципе был здесь, в этих стенах... Или не только был?.. Конечно, вероятность такого почти нулевая, но… Но что, если?.. Ему определенно нужно проверить. Хотя еще секунду назад Тянь обдумывал вариант, при котором больше никогда в жизни не вылезет из-под одеяла – и тот казался ему очень даже рабочим. Но сейчас. Вдох-выдох. И Тянь заставляет себя скатиться с кровати – даже каким-то чудом приземлившись на ноги и устояв. Хотя его изрядно ведет из стороны в сторону, а в голове принимаются друг о друга биться обломки бубнов, разбитых в разбушевавшемся на месте пустыни буране. Ну, явно не стоило рассчитывать, что его простуда вот так просто сдастся за одну ночь – и все же, если сравнивать со вчера, то сегодня он просто искрит энергией! Бросив взгляд вниз, Тянь оглядывает себя с головы до ног – и чуть ворчит, понимая, что полностью одет во все вчерашнее. А значит, рука ни одного Рыжего на территорию под его одеждой не посягала – жаль. С другой стороны – такое Тянь определенно предпочел бы запомнить, поприсутствовать при этом мозгом, телом, в полном здравии и, кхм, готовности. Встряхнувшись, он пытается вернуть свои мысли к проблемам насущным. Да. Точно. Он планировал выбраться из комнаты, чтобы кое-что проверить. И наконец воплощает свой план в жизнь – при этом опираясь рукой о стену, мебель, и что придется. Просто на всякий случай, а вовсе не потому, что не в состоянии сам идти прямо, пф-ф. Вкусные запахи сражают его обоняние, стоит только открыть дверь и сунуться в коридор. Тянь моргает. И тут же на запахи движется. Чтобы обнаружить Рыжего на кухне, использующего ее так, как никто еще до него не использовал – для готовки. Ух ты! Ладно, даже когда Тянь допустил почти нулевую вероятность того, что Рыжий все еще здесь – то в принципе не рассматривал тот вариант, где он будет готовить. Привалившись плечом к дверному проему, Тянь залипает. Залипает на то, как слаженно и грациозно Рыжий движется по кухне. Залипает на движения его рук, явно знающих, что они делают. Залипает попросту на его силуэт – широкие плечи, узкие бедра, сухие мышцы, огненно-рыжие волосы. И даже не отрицает того, что, в общем-то – да, залипает. Но винит во всем еще не до конца отступившую болезнь. Хоть какая-то от нее польза! Тянь осознает, что окончательно выпал из времени, когда его утекающий вникуда мозг догоняет вопрос: – Ну и долго ты еще будешь пялиться? – после чего Рыжий, начавший говорить, еще стоя к Тяню спиной – наконец оборачивается и бросает на него строгий взгляд, псевдо-угрожающе указывая ложкой и припечатывая: – Особенно учитывая, что сейчас ты должен спать. – Виновен по всем пунктам, – поднимает руки Тянь в сдающемся жесте – на что Рыжий щурится подозрительно. – И не каешься. – И не каюсь, – с ухмылкой подтверждает Тянь, после чего наконец проходит вглубь кухни и опускается на стул. Пока Рыжий невозмутимо возвращается к готовке – он дает себе минуту-другую на то, чтобы полюбоваться… то есть, понаблюдать и сформулировать мысль, настойчиво крутящуюся в голове. И в конце концов Тянь все же осторожно произносит: – Я думал, ты свалишь отсюда, как только избавишься от моей надоедливой туши, – замалчивая при этом: Я не был до конца уверен, что вчерашний ты не окажешься галлюцинацией. – Тоже так думал, – неожиданно легко хмыкает Рыжий. – Но потом обнаружил, что в твоем холодильнике мышь даже вешаться побрезговала бы. А если тебе нечего будет жрать – то ты с меньшей вероятностью выздоровеешь, и твоя надоеливая больная туша опять может стать моей проблемой. Так что… – и Рыжий просто пожимает плечами, оставляя предложение оборванным. Ладно, это было конструктивно и рационально. Настолько, что Тянь даже морщится от досады – не то чтобы он всерьез рассчитывал на какой-то более сентиментальный вариант… Но все-таки. А Рыжий тем временем добавляет тише, ворчливее: – Вообще-то, я думал, что уже свалю к тому времени, когда ты проснешься. Так как долго он тогда здесь?.. Тянь бросает взгляд на Рыжего. И на окно. На Рыжего. На окно. О. До него доходит. То, что Тянь принял за рассвет – кажется, является закатом, и это подтверждается тем фактом, что небо за окном темнее, чем в момент, когда он только проснулся. Так что его «вчера» это на самом деле все еще сегодня. Ладно, это кое-что проясняет. – Хм… Ну прости? – неискренне и полувопросительно произносит Тянь – и Рыжий явно это улавливает. – Не извиняйся, если нихрена не чувствуешь себя виноватым, – закатывает он глаза, и Тянь широко ухмыляется. – Да. Не чувствую. Но… – улыбка стекает с губ, пару секунд он жует внутреннюю сторону щеки, а потом наконец находит свои гребаные яйца и решается. – Спасибо. За вчера… то есть, сегодня. Что подвез. И уложил. И вообще возился со мной. И еду сейчас готовишь…. …и Тянь не может вспомнить, когда в последний раз вот так сбивался бы в речи. А еще не может вспомнить, когда в последний раз вот так о нем заботились. Сейчас кажется, что никогда – но это он, наверное, немного драматизирует. Когда-то о нем все же должны были заботиться. В очень глубоком детстве. Когда еще была жива мама. М-да. Внутренне отряхнувшись от тяжелых мыслей, Тянь заставляет себя вновь сконцентрироваться на Рыжем. Даже если тот воспринимает его, как облезлую несчастную псину, нуждающуюся в заботе – ну, это лучше, чем ничего. Так что Тянь неловко заканчивает: – В общем, спасибо. На что Рыжий лишь дергает плечом. – Ну, за еду спасибо скажешь, когда попробуешь, – хмыкает он, но Тяню кажется, что за его растрепанными отросшими волосами виднеется покрасневший кончик уха. На пару секунд воцаряется тишина – удивительно уютная, мирная тишина, – а затем Рыжий вдруг, все так же не оборачиваясь, спрашивает: – Ты вообще как? – голос его при этом звучит абсолютно ровно, безэмоционально, и Тянь даже думает, не показалось ли. Но Рыжий бросает на него хмурый взгляд через плечо и… Оу. Кажется, ему и впрямь не все равно. Тяню приходится напомнить себе – да, точно, он тут за облезшую беспомощную псину, ничего личного, – но в грудной клетке опять появляется это щекочущее чувство, и приходится опять все списать на болезнь. На секунду Тянь думает о том, чтобы опять выдать что-нибудь язвительное – какую-нибудь вариацию того, что он выдал на похожий вопрос еще тогда, в коридоре. Но с тех пор Рыжий только тем и занимается, что носится с его неблагодарной тушей, так что отвечать сейчас едкостью и издевкой – предельный мудачизм даже по меркам Тяня. Еще есть вариант продолжить давить на жалость… Но, опять же. Даже у его мудачизма должна быть какая-то грань. – На удивление нормально, – в конце концов, сипловато отвечает Тянь, отчего-то неловко прокашлявшись – и перебарывает опять вспыхнувшее желание что-нибудь съязвить или начать театральничать и драматизировать. Ну не привык он ко всякому неловкому дерьму, а! Тем более – в собственном исполнении. Взгляд Рыжего становится внимательным и подозрительным, он чуть щурится, еще пару секунд препарирует Тяня глазами – а затем вновь хмыкает и опять строго указывает ложкой: – Но лекарства все равно выпьешь. Тяню приходится спрятать собственную, быстро прострелившую губы улыбку за прижатой ко рту ладонью, пока сам он что-то невнятно, но согласно мычит. К счастью, Рыжий вновь отвлекается на готовку, и эту внезапную для самого Тяня тень улыбки не замечает. А затем они действительно едят. И Тянь не знает, восхищался ли когда-либо чем-либо вообще так же искренне, как сейчас готовкой Рыжего. И в этот раз он более чем уверен, что за рыжими волосами и впрямь виднеется покрасневший кончик уха – и вновь появляется эта странная чертова щекотка в грудной клетке. Ну, Тянь все еще болен. Так что продолжает странные реакции списывать на болезнь. В конце концов, все приходит к логичному финалу – Рыжий уходит, а Тянь зажевывает внутреннюю сторону щеки, чтобы все же не скатиться в театральщину и драматизм, чтобы не начать давить на жалость, корча из себя ужасно больного. Чтобы попросту не приняться умолять Рыжего остаться. Да что с ним вообще не так?! И напоследок Рыжий опять смотрит строго, в этот раз угрожающе указывая на Тяня пальцем, а не ложкой. – Сунешься завтра на работу – я узнаю об этом. – …и отшлепаешь, потому что я был плохим мальчиком? – ухмыляется Тянь, в этот раз от поддразнивания все же не удержавшись – но Рыжий не ведется; лишь бровь вскидывает. – Не бери меня на слабо. На это в голове Тяня появляется сразу несколько вариаций ответа. О, я бы взял тебя, но совсем не на слабо. Или… Умоляю, докажи, что тебе не слабо. Или… А на что еще я мог бы тебя развести, как на слабо? Но все их Тянь с силой сглатывает и вместо этого ограничивается сдержанным и относительно адекватным: – Не давай мне повод брать тебя на слабо. Рыжий закатывает глаза. И уходит. Уходит.

***

Дверь за Рыжим захлопывается. А Тянь остается в своей шикарной, огромной, пустынно-холодной квартире – и в привычном уже одиночестве. Хотя сейчас ему компанию составляют оставленные Рыжим контейнеры с едой. И это лучшая компания, чем была у него за долгое-долгое время.

***

А чуть позже, глядя в свой забитый едой холодильник – Тянь осознает, что для начала Рыжему еще и нужно было сгонять в магазин, чтобы все это приготовить. И понимает, что задолжал ему благодарность величиной где-то с космос.

***

После этого… все еще ничего не меняется. Но только на первый взгляд. Потому что очень скоро Тянь понимает – изменения просто слишком мелкие и плавные, чтобы заметить их сразу, окинув взглядом всю картину разом. Одновременно они же – важные и фундаментальные. Такие, которые со временем могут изменить весь концепт. И изменения эти Тянь для начала замечает в себе. Замечает, что его реплики в адрес Рыжего становятся мягче и теплее. Что он начинает меньше на Рыжем виснуть и к нему липнуть: может, потому что учится уважать его личное пространство, а может, потому что чем дальше, тем болезненней это ощущается – то, как Рыжий от его мимолетных касаний уворачивается и обдает холодом. Второе, увы, вероятнее. А еще, если раньше Тянь давал отсмотреть те фотографии, которые снял сам – и был не против, если какие-то из них шли в публикацию. То теперь он все их оставляет себе. И себе же предпочитает не отвечать на вопрос, почему. И это влечение к Рыжему – оно переходит на какой-то другой уровень. Раньше Тянь всего лишь хотел его трахнуть – простой расклад, трахнул-забыл, поебались-разбежались. Он думал только о сексе – быстром, грубом, животном и охуительном, чтобы оба обкончались, и на этом все завершилось. Но теперь приходит что-то другое. Теперь Тянь залипает в объектив камеры на губы Рыжего – и думает о том, каковы они на вкус. Теперь Тянь залипает в объектив камеры на линию его длинной, сильной шеи – и думает, можно ли вырвать из Рыжего стон, только выцеловывая ее и покусывая. Теперь Тянь залипает в объектив камеры на волосы Рыжего – и думает, обожгут ли они кончики пальцев, если зарыться в них руками, и насколько охуительно это будет ощущаться. Вот где-то здесь Тянь понимает, что пропал. Потому что до Рыжего так никогда не было. Никогда и ни с кем. И это до пиздеца страшно – потому что, ну ебаный пиздец, Тянь на такую хуйню не подписывался! Он ее не просил. Он… …он все свои возможные гипотетические шансы – если такие вообще были – проебал еще тогда, в первый день их знакомства. И только теперь до Тяня целиком и полностью доходит, насколько же ублюдочно он себя тогда повел. Удивительно, что Рыжий его к себе вообще подпускает. Удивительно, что Рыжий ему тогда в принципе так и не врезал. На последней мысли Тянь зависает – она приходит в голову не впервые, но теперь окончательно в подкорку врезается. А почему, собственно, не врезал? Ответа на этот вопрос он найти не может, как ни пытается. И в какой-то не выдерживает – все-таки спрашивает прямо. – Почему ты не врезал мне в тот день, когда мы познакомились? На самом деле, изменения происходят не только в поведении Тяня – но и в поведении Рыжего. Да, совсем-совсем крохотные и едва уловимые – но они есть. Они в том, что взгляды Рыжего перестали так сильно колоть острым льдом. В том, что Рыжий стал чаще реагировать на реплики Тяня – да, в основном хмыканьем и закатыванием глаз, но это лучше, чем абсолютное ничего. В том, что Рыжий не сбегает от него тут же, если Тянь пытается заговорить с ним после съемок. И именно из-за этих крох Тянь все же решается на свой вопрос – надеясь на появившуюся мизерную вероятность того, что Рыжий ответит, а не пошлет. А Рыжий молчит. И молчит. И молчит. Когда Тянь уже думает, что его, может, и не пошлют – зато явно проигнорируют, Рыжий наконец отзывается. – Думаешь, ты первый такой еблан, который ко мне полез? – холодно и отрешенно хмыкает он, на Тяня не глядя – а тот ощущает, как от этих нескольких слов что-то внутри тут же обрушивается. Мощно и масштабно. Блядь. Такого ответа он точно не ждал. – Кто-то тебя... – спрашивает Тянь резко севшим голосом, не в состоянии закончить свой вопрос; ощущая, как разруха внутри уступает место ярости и жажде пойти, перегрызть кому-нибудь глотку. – Я могу за себя постоять. До этого не дошло, – с деланным равнодушием пожимает плечами Рыжий – и хотя дышать становится чуточку легче, Тянь не позволяет себе расслабиться. Потому что «до этого не дошло» само по себе подразумевает, что дойти могло бы, и это… Это пиздец. А затем Рыжий переводит взгляд на Тяня. И глаза его – такая смесь нечитаемого, жесткого и болезненного, что у Тяня вдох застревает поперек глотки лезвиями. Полосует острым по изнанке, когда Рыжий отрешенно рассказывает: – И однажды я одному богатому ублюдку врезал, сломал нос. Но я не мальчик-мажорчик. У меня нет возможности противостоять вот таким, когда они грозят заявить на меня за рукоприкладство. – Но это же самооборона! – тут же вскидывается Тянь, но Рыжий только горько хмыкает. – Кого это волнует? Да и… – он морщится. – Даже выиграй я… Кому нужна модель с вот такой репутацией? А я не могу запросто расшвыриваться деньгами. У меня мама, и… – и Рыжий резко замолкает, обрывая себя на полуслове и с очевидной досадой поджимая губы – будто злясь на себя за то, что сказал лишнего. Тянь информацию на мысленную полку забрасывает – обдумать, – но все же сдерживается, не давит и не допытывается, возвращаясь к изначальной теме. – Но ты мне тогда сказал… – вспоминает он вновь тот самый, первый день их знакомства – и то, какими именно словами Рыжий тогда пытался его осадить. – Обычно такие, как ты, за свою репутацию трясутся куда больше меня, – передергивает плечами Рыжий. – Это могло сработать. – А если бы не сработало? – не успокаивается на этом и продолжает допытываться Тянь. – Если бы я не остановился? Ему нужно знать ответ. Ему нужно знать точно… Рыжий впивается в него мрачным, нечитаемым взглядом, пару секунд что-то в Тяне выискивает, пока в конце концов не говорит уверенно и жестко: – Тогда я бы выбил из тебя все дерьмо. И Тянь наконец выдыхает. Ощущает, как облегчение игольчато растекается под кожей – как затекшая конечность, в которую хлынула кровь. Немного болезненно – но все приятнее, даже полезно и нужно. В перспективе. – Хорошо, – просто кивает он. Взгляд же Рыжего из нечитаемого и мрачного становится удивленным. – Разве тебя это должно радовать? На что Тянь хмыкает. На самом деле, сложно сказать, кто из них двоих вышел бы из такой драки победителем – Рыжий далеко не слабак, это давно очевидно, вот только и Тянь тоже… хм, не слабак. Но его и сам хук по роже уже отрезвил бы. Хотя важнее тут другое. Потому что… – Меня радует уже сам факт того, что ты не стал бы терпеть и заступился бы за себя, – тут же проговаривает он еще только формирующуюся мысль – и выражение лица Рыжего становится каким-то совсем странным, Тянь ни черта по нему понять не может. Не знает даже, хорошая это реакция или плохая. Наступает секундная пауза, а затем Рыжий вдруг ровно и бесцветно говорит: – Но ты бы остановился. Совсем не ожидавший такого Тянь хмурится. Присматривается к Рыжему внимательнее. Нет, кажется, тот абсолютно серьезен. Какого хуя? Тянь уже хочет спросить, откуда такая уверенность, если даже в нем самом ее нет – но Рыжий продолжает сам: – Потому что тебя остановила не моя угроза, а что-то другое. После чего он вдруг разворачивается и уходит, обрывая на этом разговор и ответа не дожидаясь. А глядящий ему в спину Тянь не понимает, к лучшему такой резкий уход или нет. Потому что вдруг осознает – ответ у него есть. И предельно честный. Но он не знает, а поверил бы в такой ответ Рыжий.

***

Меня остановили твои глаза.

***

Тот факт, что Рыжий, оказывается, считает – он остановился бы, – странным образом заставляет что-то внутри Тяня ожить. Но еще это объясняет, почему Рыжий в конце концов его чуть ближе подпустил. Сам Тянь таким же доверием к себе не обладает – но ему хочется оправдать доверие Рыжего. Хотя «доверие», пожалуй, все же слишком громкое слово. Ну, чем бы это ни было – оправдать по какой-то причине все равно хочется. Поэтому Тянь совсем перестает вешаться на Рыжего. Поэтому Тянь сводит касания к необходимому минимуму. Поэтому Тянь действительно учится уважать, блядь, гребаное личное пространство. Поэтому Тянь задумывается о своей огромной коллекции фотографий Рыжего и о том, что, наверное, раз уж он пытается вести себя адекватно, то ее стоило бы удалить… …Тянь ее не удаляет. Не может, черт возьми. Как вообще можно вот так просто взять – и такое сокровище удалить?! Да и Рыжий знает, что Тянь постоянно его фотографирует – так что, наверное, все не так страшно? Тянь просто не будет пялиться на эти фотографии постоянно, как какой-нибудь пришибленный сталкер и… Ух. Сложно. Ну а то, что он все чаще залипает на губах Рыжего, на шее Рыжего, на длинных и сильных пальцах Рыжего, на обтянутых рубашкой бицепсах Рыжего… это Тянь контролировать не может никак. А еще это нихрена не помогает, да. Не помогает и то, что все чаще – и все настойчивее, – его гнилое и уродливое сердце рядом с Рыжим сбоит. Но – Тянь держит все это в узде. На коротком стальном поводке и в шипастом ошейнике. Теперь, когда знает, что в жизни Рыжего таких ублюдков, как он сам, было дохренища – отвращение к себе становится такой мощи, что удерживает лучше любого поводка. И вот это – уже помогает, да. Мерзко и тошно – но помогает.

***

Так что, когда однажды Рыжий касается сам – Тяню приходится вцепиться пальцами в столешницу и сжать челюсть до скрипа. Хотя, стоит отдать Рыжему должное – он-то, в отличие от Тяня, касается очень обоснованно. По весьма, мать его, существенному поводу. Этот существенный повод – разбитая рожа Тяня и антисептик в руках хмурого, раздраженного Рыжего. – Какого хуя с тобой не так? – зло шипит он. Но при этом пальцы его обрабатывают ссадины и гематомы предельно бережно; так, что Тянь с трудом через раз дышит – да и то старательно напоминая себе об этом. – Мне было скучно, – пожимает Тянь плечами, как он рассчитывает, максимально равнодушно – и едва удерживается от того, чтобы поморщиться, когда ключицу простреливает болью. Вот только Рыжий то ли все равно замечает его реакцию, то ли просто не верит слабой отговорке – но брови его сходятся к переносице сильнее, а беспокойство в глазах сгущается, вытесняя часть раздражения. Тянь ощущает укол вины – но рассказывать Рыжему, как все было на самом деле, не планирует. Потому что не нужно ему знать, как несколько работающих с Тянем ублюдков гогоча обсуждали, что неплохо было бы присунуть штатной рыжей «модельке» их компании – они, конечно, натуральнее некуда, но ради такого можно и исключение сделать… Рациональная и здравомыслящая часть Тяня шептала, что можно поступить изящнее, организовав ублюдкам не только увольнение, но и серьезные проблемы в дальнейшем – например, с поиском новой работы. Для начала. Инстинкты же Тяня во всю вопили и требовали крови. Сам Тянь спорить с ними не стал. И не без гордости может констатировать, что, пока у него самого всего несколько ссадин и гематом – тем ублюдком досталось куда сильнее. Но, если обо всем узнает Рыжий – то забеспокоится и расстроится еще сильнее, а там следом может еще и додуматься себя винить. Поди пойми, что в этой восхитительной рыжей голове творится. Да и… Если уж совсем честно – и эгоистично, – то Рыжий и так уже на Тяня злится, а тот совсем не хочет, чтобы он разозлился еще сильнее. Не хочет знать, как это будет ощущаться. И даже этот завораживающий огонь в глазах Рыжего, все яснее, все неприкрытее разгорающийся вместе со злостью – он тоже того не стоит. В каком бы восторге Тянь от этого огня ни был. Но ему хочется узнать, как заставить пламя в глазах Рыжего вспыхивать, вызывая в нем чувства куда светлее злости и ярости. Хочется узнать, способен ли сам Тянь такой огонь в нем вызвать, не выбешивая при этом Рыжего. Потому что, как оказалось, Рыжий никогда не был холодом и стужей. Рыжий – это огонь и тепло. А Тянь эгоист. Тянь отчаянно хочет о него согреться – давно и ничего так сильно не хотел. Потому что и сейчас уже – греет. Греет бережностью в касаниях, беспокойством в голосе и глазах. Греет заботой, какой Тянь слишком давно не знал. Греет самим фактом – Рыжему не все равно. Греет. Греет. Но Тянь жадный. Ему хочется больше. Ему хочется с головой в тепло Рыжего укутаться – но остается лишь наслаждаться щекотным, едва уловимым касанием этого тепла к своему изрубцованному сердцу. – Бесишь, – в конце концов, бурчит Рыжий себе под нос, не допытываясь – потому что у него-то как раз с пониманием личного пространства все отлично. Тянь не хочет говорить – и он не давит. Вот бы самому так научиться, а! Так что Рыжий просто продолжает его ссадины бережно обрабатывать.

***

А Тянь пытается не слишком уж очевидно под осторожными касаниями. Под осторожным теплом таять. У Рыжего точно возникнут совершенно ненужные вопросы, если он растечется тут перед ним безвольной лужицей.

***

Требуется всего несколько дней, чтобы Рыжий узнал обо всем сам. Потому что конечно же он, черт возьми, узнает. И реакция именно такая, какой Тянь ожидал – он злится. Он беспокоится. Он глухо рычит, что Тянь – придурок, и какого хуя он вообще полез, и это проблемы только самого Рыжего, и… и все действительно сводится к необоснованному чувству вины. Блядь. Это даже хуже, чем злость Рыжего. Но пока Тянь подбирает слова и аргументы, думая о том, что пусть уж лучше злится, только бы себя не винил – Рыжий вдруг выплевывает шипяще, раздраженно: – Думаешь, для меня стало гребаной новостью то, что все здесь смотрят на меня, как на мясо? Тянь застывает. Это не должно стать для него новостью, Рыжий же не идиот и не слепой – да и рассказывал уже, какое дерьмо на него выливалось в прошлом. Но Тянь… Тянь просто не хотел, чтобы к этому дерьму прибавилась еще лишняя тонна. Но основательно в этом проебался. В грудной клетке принимается ворочаться неприятное, тошнотворное чувство – он пытается это сглотнуть, но нихрена не выходит. В конце концов, Тянь спрашивает неожиданно для самого себя тихо и как-то безнадежно: – Я тоже так на тебя смотрю? Потому что одна только мысль о том, что он совсем ничем от других ублюдков не отличается, что видит в Рыжем только объект, куклу… кусок мяса, которым хочется насытиться – и тут же о нем забыть… А ведь в начале именно так все и было. Блядь. Но неужели так – до сих пор? Неужели ни черта не изменилось, как бы Тянь ни пытался? Становится до того тошно, что вариант удавиться уже кажется вполне оптимальным. Тем временем Рыжий тоже разом застывает, резко замолкает. Вся его ярость вдруг куда-то улетучивается, будто он выплеснул на Тяня уже весь свой запал и резко остановился, только-только набрав скорость. И теперь недавнюю вспышку выдает лишь дыхание, вырывающееся чуть тяжелее нужного. Несколько секунд Рыжий сверлит Тяня странным, нечитаемым взглядом – а затем говорит уже куда спокойнее, с незнакомыми интонациями в голосе: – Больше – нет. Тянь осознает, что даже не дышал в ожидании ответа, лишь когда из легких вырывается шумный выдох. По крайней мере, он не совсем безнадежен. По крайней мере, его попытки хотя бы к чему-то приводят. Шаг первый: перестать смотреть, как на мясо. Выполнено, чтоб вас всех. Успех сомнительный – это вообще не должно считаться за успех; это должно быть по умолчанию, черт возьми. Но, тем не менее – вот он, первый шаг, потому что Рыжий врать не стал бы. Зачем ему? И вдруг Тяню отчаянно хочется спросить, а как же он смотрит теперь – отчаянно хочется ответ Рыжего услышать. Но в то же время Тянь не уверен, а готов ли к этому ответу. Самому бы для начала разобраться, а как же он на Рыжего теперь смотрит. Чего он от Рыжего теперь хочет. Потому что всего лишь секс, поебались-разбежались – уже давно не вариант. То есть, не совсем так – Тянь все еще хочет Рыжего, конечно, просто… Просто теперь этого будет катастрофически недостаточно. Чего же тогда будет достаточно? – всплывает в голове, но этим вопросом задаваться пока что страшно. Пока что. А потом наступает какой-то странный момент. Тишина обрушивается ушатом, и они сцепляются взглядами, и дурное сердце Тяня – уже знакомо – стопорит удар, и… И вдруг Рыжий отводит взгляд. И вдруг кончики его ушей краснеют. И вдруг он бурчит: – Вообще, я сегодня в тот приют планировал сходить. Так что, если хочешь… Тянь зависает. Все хоть сколько-то связные мысли вышибает из головы, оставляя за собой только хаотичное, паническое месиво, из которого попробуй что-то связное выцепи. Такого поворота он точно не ждал – как это часто бывает с Рыжим. Который вообще профессионально умеет Тяня ошарашивать, ментальным прикладом по макушке огревать – но самым восхитительным образом. Черт возьми. Кажется, он молчит слишком долго – потому что Рыжий вдруг хмурится. Вдруг бурчит с раздражением, за которым так явно пытается скрыть неловкость: – Забудь. Глупость спизданул. Если ты не хочешь… – Я хочу! – моментально вскидывается Тянь, наконец слова находя – но тут же осознает, что прозвучал как истеричный еблан; так что, коротко и неловко откашлявшись, он повторяет уже спокойнее: – Я очень хочу. – Ладно, – шумно выдыхает Рыжий, ощутимо расслабляясь и будто бы с облегчением – а Тянь зачем-то тихо и глупо, совершенно завороженно повторяет за ним: – Ладно. И понимает, что они застыли друг напротив друга, как два великовозрастных дурака. У Рыжего краска с ушей перетекла самым очаровательным образом на скулы, и Тянь тоже чувствует, как у него начали немного гореть щеки – хотя краснеет он так редко, что почти никогда. Но Рыжий в принципе делает с ним странные и удивительные вещи. Этой мысли хватает, чтобы Тянь ощутил, как пришибленно дернулись вверх уголки его губ. – Увидимся вечером, Гуаньшань, – говорит он голосом, на пару тонов ниже обычного – и запоздало осознает, что впервые вслух называл Рыжего по имени. А тот вместо того, чтобы осадить и исправить – тоже хрипловато произносит в ответ: – Увидимся вечером, Тянь. И тоже впервые – по имени.

***

Когда они расходятся в разные стороны, Тяню кажется, что он не идет. Летит.

***

Вечером они действительно встречаются в оговоренном месте и вместе идут в тот самый приют. На Гуаньшане опять – выцветшая худи и рваные джинсы, а еще забавный оранжевый рюкзак болтается за плечом. После того, единственного раза, Тянь больше никогда не видел его таким. И вдруг понимает, что соскучился. Нет, ему нравится любой Гуаньшань – тем более, что теперь он подпускает к себе гораздо ближе, и все меньше и меньше обдает холодом, и их разговоры все больше похожи на… собственно, разговоры. Да, иногда наполненные сарказмом и иронией – но совершенно беззлобной, не направленной на то, чтобы друг друга по-настоящему задеть, и явно обоим удовольствие доставляющей. И все-таки. Все-таки. Рыжий там, на работе – это Рыжий для камер. Серьезный. Собранный. Профессиональный. В дорогих брендовых шмотках, улыбающийся исключительно искусственной, натренированной улыбкой. Этот Рыжий? Это настоящий Гуаньшань. Тот Гуаньшань, каким он позволяет себе быть за пределами камеры, когда камер вовсе нет поблизости – и Тянь определенно хочет познакомиться с ним поближе. Но там, в приюте, Гуаньшань кажется куда более зажатым и сдержанным, чем в прошлый раз, когда он о присутствии Тяня еще не знал – и это неприятно, болезненно царапает, но все же остается вполне понятным, даже логичным. Поэтому Тянь сам принимается расспрашивать о здешних обитателях: кого ему можно погладить, кого можно потискать, а к кому лучше не приближаться – а то руку отгрызут, как некоторые рыжие существа… На шутку Гуаньшань только глаза закатывает – но Тянь видит, как медленно, постепенно он расслабляется, как становится раскованнее. Еще одну его улыбку увидеть в этот раз так и не удается, но ближе к концу Гуаньшань все же отпускает себя достаточно, чтобы свободно расхаживать по приюту, тиская кого-нибудь тут и там и рассказывая завороженному Тяню, что к чему. Но затем они из приюта все же уходят. Чтобы спустя время вновь вернуться туда вместе. А потом снова вернуться. И опять. И еще раз. И Гуаньшань все еще не улыбается – но становится все открытее, ведет себя все свободнее в присутствии Тяня. А это пиздецки дорогого стоит. И Тяню жутко хочется взять с собой на одну из их встреч камеру – чтобы запечатлеть вот такого, настоящего Гуаньшаня, но вряд ли тот этому обрадуется. Ему наверняка порядочно осточертели камеры и на работе – а тут еще в повседневной жизни, когда он пытается себя отпускать… Ну нет. Как бы ни хотелось – нахуй. Дискомфорт Гуаньшаня того не стоит.

***

Но однажды Тянь все же не может удержаться. Делает все скорее на чистых инстинктах, чем целиком и полностью осознанно. Просто руки уже сами тянутся к телефону, когда Гуаньшань тискает очередной комок шерсти – и Тянь делает снимок. И хотя никаких звуков камера на телефоне не издала – но Гуаньшань тут же будто чуйкой происходящее ощущает и к Тяню резко оборачивается. А тот виновато морщится, понимая, что отрицать вину тут точно не вариант. – Я удалю, если хочешь. И никогда больше фотографировать тебя не стану, – предельно честно говорит он, понимая, что как минимум это Гуаньшаню должен. Да, перспектива так себе – слишком Тянь привык и слишком ему нравится в объектив камеры Гуаньшаня ловить. Но если тот захочет, если скажет… Пару секунд Гуаньшань внимательно смотрит на него, на знакомом лице появляется какое-то сложное выражение – а затем он отворачивается. Вновь уделяя все внимание комку шерсти на своих руках, бурчит: – Делай, что хочешь. Дыхание на секунду стопорится. Сердце выделывает гребаные сальховы в груди. А на губах уже сама собой расползается улыбка. Кончики ушей Гуаньшаня – краснючие. А Тянь знает – в его исполнении это бурчание было разрешением. И прилагает максимум усилий, чтобы не начать вешаться Гуаньшаню на шею от восторга.

***

Так в коллекции Тяня появляются фотографии с настоящим Гуаньшанем – отдельный, самый ценный и важный ее раздел, ничьим посторонним глазам не предназначающийся. Так в коллекции Тяня появляются фотографии с хмурым Гуаньшанем. С усталым Гуаньшанем. С раздраженным Гуаньшанем. С мягким Гуаньшанем, тискающим комки шерсти. Тянь пытается не злоупотреблять данным ему разрешением и не фотографирует бездумно. Каждый снимок – отточенный, выверенный. Но вовсе не головой выверенный. Просто когда что-то в грудной клетке особенно настойчиво вперед, к Гуаньшаню рвется; так, что удержать становится почти до невозможного сложно – Тянь фотографирует. И каждой фотографией безмерно дорожит.

***

И однажды, пока Тянь привычно забирает еду у доставщика, когда они на работе – стоящий рядом Гуаньшань вдруг хмурится, складывая руки на груди. Вдруг спрашивает: – Ты вообще питаешься чем-нибудь, кроме доставки? – С тех пор, как закончилась приготовленная тобой пища богов? – приподнимает бровь Тянь, говоря предельно серьезно, без тени иронии – и добавляет весело, расплывшись в улыбке: – Нет. Из Гуаньшаня вырывается совершенно невпечатленный хмык. Так же невпечатленно он констатирует: – Открою тебе великую тайну, придурок, не грохнись в обморок от таких откровений – но готовить ты мог бы и сам. – Прояви же хоть немного сочувствия, – фыркает Тянь. – Пожалей всех этих людей, живущих рядом со мной, дом которых сгорит дотла из-за моих попыток готовить. – Драматизируешь, – крайне скептично отбивает Гуаньшань. – Преуменьшаю, – серьезно поправляет его Тянь. Наступает небольшая пауза. Продолжая краем глаза за Гуаньшанем следить, Тянь замечает, как тот отводит взгляд, как неловко поводит плечами, как натягивает рукава на костяшки – редкие признаки его нервозности, которые Тянь уже научился определять. Но он не допытывается. Терпеливо ждет, уже зная, что с Гуаньшанем всегда так – давить на него, силой пытаясь что-то выпытать, заведомо проигрышная тактика. Он скажет, когда сам будет готов, чем бы это ни было. Так все и случается. – Я мог бы прийти и снова тебе что-то приготовить. Если хочешь, конечно, – говорит Гуаньшань, вновь переводя взгляд на Тяня – а тот вдруг забывает, как дышать нужно. Потому что в глазах Гуаньшаня знакомый огонь – но не злой и не яростный. Упрямый. Решительный. И кончики его ушей покраснели. И он все равно продолжает прямо, без колебаний на Тяня смотреть, даже несмотря на очевидную неловкость. И все это. Все это в сочетании… И как тут дышать-то вообще?! Но потом до Тяня еще и медленно доходит смысл слов Гуаньшаня… Ну вот. Опять. Неожиданно, черт возьми. Как ударом под дых – но крайне восхитительным ударом, после которого хочется умолять еще. Вот только совсем не из-за мазохистских замашек. Наверное, Тянь должен сказать что-то правильное? Что-то о том, что Гуаньшань не должен, что все в порядке, что… Вот только, если бы он сам этого не хотел – то и не сказал бы такого, да? Вот только, если бы он сам этого не хотел – не было бы этого решительного огня в глазах, верно? Гуаньшань ведь немногим свой огонь показывает – тем более вот такой, не на фундаменте ярости вспыхнувший. Это же должно что-то значить? Хоть что-то? Не может же быть, что им руководит только жалость по отношению к желудку Тяня, которому он скармливает всякую дрянь? Ну нет, это уже совсем чушь. Гуаньшань не стал бы. И предлагать тоже не стал бы, всерьез не обдумав. Поэтому все, на что Тяня хватает – это выдохнуть короткое, хриплое: – Хочу, – надеясь, что не звучит слишком нуждающимся. Но не особенно на это рассчитывая. И то, как из Рыжего в ответ вырывается длинный выдох, как его напряженные плечи расслабляются, как огонь в его глазах приглушается, но не уходит полностью, принимаясь восхитительно тлеть – служит Тяню лучшим подтверждением, что никаких дурацких уточняющих вопросов, никаких озвученных сомнений не нужно было. И внутри опять что-то щекочется – теперь уже знакомо и с каждым разом все настойчивее. Приятнее. И сердце дурное – с ритма. И Тянь смотрит на Гуаньшаня, и думает – ох.

***

Ох.

***

И тем вечером они сначала идут вместе в магазин за продуктами – мягкие препирательства и охрененное ощущение, будто они делают так уже целую вечность, в наличии. А затем Тянь вновь наблюдает, как Гуаньшань готовит – в этот раз следит за всем процессом от и до, абсолютно завороженный. И в какой-то момент он осознает, что собственная квартира, всегда душная, серая, мрачная – вдруг кажется ему светлее и живее, чем когда-либо прежде. И вдруг Тяню вспоминается его недавний лихорадочный бред во время болезни, что-то там про тучи и солнце, и – оу. Только сейчас он сам осознает, что значила вся та чушь, которую тогда нес. И что это была не такая уж и чушь. Потому что вот же он, Гуаньшань – холодный и профессиональный пред камерами, хмурый и огрызающийся в жизни. Но пустую и безжизненную квартиру Тяня освещает куда лучше, чем заглядывающее в окна солнце. И что-то внутри Тяня. Что-то еще более безжизненное, серое и мрачное, чем эта квартира. Тоже. Освещает. И позже, когда Тянь с улыбкой искренне благодарит: – Спасибо, Солнце, – он делает это неосознанно. И они оба застывают. И Тянь ждет, что Гуаньшань возмутится, вскинется… Но тот только взгляд отводит и коротко кивает – вот только кончики ушей очаровательно и знакомо краснеют. А Тяня прогревает до самых костей.

***

И вот так к их походам в приют для животных прибавляется еще и это – Гуаньшань, который периодически приходит к Тяню, чтобы что-то для него приготовить. И совесть Тяня – как он сам считал, либо вовсе не существующая, либо давно сдохшая – вдруг просыпается и оказывается той еще клыкастой мразью. Потому что Гуаньшань вот для Тяня – и их совместные вылазки в приют для животных, и готовка, и в целом… Просто сам Гуаньшань – в жизни Тяня, что уже дохренища и куда больше, чем он заслуживает. А что ему дает сам Тянь в ответ? Ну, помимо своего ублюдского поведения в день их первой встречи, когда все могло закончиться катастрофой из-за Тяня, ага. Да и что он в принципе может дать? И поначалу после посещения приюта они сразу расходились в разные стороны. Позже – стали сначала гулять по городу, иногда разговаривая, иногда в уютном молчании. С каждым разом – все дольше. Но в этот раз Тянь рискует. Говорит: – Я мог бы тебя проводить до дома. Это, конечно, сомнительный вариант что-то сделать в ответ – но… черт возьми. Тянь пытается! И замирает, ожидая. Успевая себя нехерово мысленным матом приложить. Если Гуаньшань скажет «нет» – он, конечно же, примет это и не станет давить. Наверное, вовсе больше никогда тему не поднимет. Да, больно будет – но все в порядке. Гуаньшань имеет право на свои границы – Тянь все еще учится это понимать и принимать, но он пытается, да, и прекращать попытки не собирается. Вот только… Даже толком изгрызть себя изнутри Тянь не успевает, когда в ответ Гуаньшань лишь спокойно бросает, будто в этом нет ничего такого уж особенного: – Давай. А Тяня – отпускает. А Тянь вдруг ощущает себя шариком с гелием, способным воспарить. Только внутри него совсем не пустота. Вместо гелия – что-то светлое, теплое и важное. И вот так Тянь узнает, где Гуаньшань живет – давно мог бы узнать, если бы захотел, но отказывался опять быть мудаком, границы переступающим. И тот факт, что Гуаньшань показывает дорогу сам, что доверяет для этого достаточно, что, кажется, даже не считает, будто в этом есть что-то слишком, что-то неправильное… Ну, правда. Тянь чуть не хватает его за руку, чтобы не улететь куда-то в стратосферу. Но вовремя напоминает себе – границы, ага. Личное пространство, ага. И вот так прогулки до дома Гуаньшаня тоже становятся частью их рутины. Хотя дальше дело так и не заходит – сам Тянь, конечно же, напрашиваться не собирается, хоть и хочется до одури увидеть дом Гуаньшаня. И пусть несколько раз ему кажется, что тот сам очень близок к приглашению – Гуаньшань так этого и не делает. Но все нормально. Тянь не против. Не против.

***

Он принимает то, что уже имеет – и большего не требует. Отчаянно учится не требовать.

***

И так до тех пор, пока однажды они не встречают возвращающуюся домой госпожу Мо. Неожиданно? Безусловно! Жутко и страшно? Просто до пиздеца! Стоит Тяню понять, кто перед ним… пару секунд он тупит, завороженно наблюдая за тем, как Гуаньшань заметно смягчается рядом с матерью, как что-то всегда острое и напряженное в нем, даже там, в стенах приюта – расслабляется. Но затем Тянь встряхивается. Заставляет себя кое-как собраться. Это мама Гуаньшаня, черт возьми. Здесь точно нельзя облажаться! Так что Тянь тут же выкручивает обаяние на максимум. Он обходителен, он вежлив, он сверкает улыбкой – но не искусственной, предназначенной для толпы, а настоящей, той, которой он научился улыбаться рядом с Гуаньшанем. Стоящий же бок о бок с ним Гуаньшань явно понимает, что Тянь делает – и закатывает на него глаза, но делает это без какой-либо злости и остановить не пытается. А сам Тянь точно останавливаться не собирается. Когда же госпожа Мо слышит его имя – у нее в глазах вдруг появляется неожиданное узнавание. – О, так ты тот самый Хэ Тянь! – после чего она стреляет взглядом в Гуаньшаня, который прячет лицо в ладони, что-то бурчит в них и краснеет ушами. Но уже самого факта того, что Гуаньшань рассказывал о нем маме, оказывается более, чем достаточно. Улыбка Тяня становится такой широкой, что ноют скулы, и он уверен – со стороны наверняка выглядит, как сверкающая рождественская елка. Основательно пришибленная сверкающая рождественская елка. Не то чтобы ему не плевать. И когда госпожа Мо, игнорируя смущение своего сына – подмигивает Тяню и едва не заговорщически произносит: – Мы были бы рады, если бы поужинал с нами, Хэ Тянь, – делая ощутимый акцент на слове мы… Кто Тянь вообще такой, чтобы ей отказывать? И ужин проходит еще лучше, чем можно было бы ожидать. И быстро становится понятно, от кого в Гуаньшане эта его мягкая и заботливая сторона. Хотя госпожа Мо улыбается все же гораздо больше, чем ее хмурый сын – но Тянь клянется себе, что обязательно найдет способ второй пункт исправить. Что найдет способ улыбку Гуаньшаня вызывать. И квартира у них оказывается совсем крохотная, еще несколько месяцев назад мудацкая сторона Тяня обязательно по этому факту асфальтоукладчиком проехалась бы – сейчас он в полном восторге. И несколько месяцев назад тоже в восторге был бы, на самом деле – просто теперь уровень выебонов снизился. Просто теперь он в состоянии хотя бы перед собой признать, отчего – в восторге. В восторге, потому что в этой крохотной квартирке жизни во многие разы больше, чем в его огромной и безжизненной. В восторге. Потому что кажется. Что здесь даже дышится легче. В восторге, потому что в родном доме, в знакомой обстановке, рядом с матерью – Гуаньшань окончательно себя отпускает. Он ворчит, фыркает, закатывает глаза на истории из его детства, которыми его мама сыплет – но даже не пытается остановить, глядя с очевидным теплом. От него в принципе – теплом фонит, и вот же он, огонь в глазах, но совсем-совсем другой огонь, нежный и ласковый, и Тянь бы всю жизнь потратил на то, чтобы оттенки огня Гуаньшаня изучить. И это так непохоже на того Рыжего-для-камер, которого Тянь однажды встретил, холодного и непроницаемого. И это, здесь и сейчас – настоящий Рыжий. Настоящий Гуаньшань. За таким Гуаньшанем Тянь мог бы наблюдать вечность – справедливости ради, он мог бы за любым Гуаньшанем вечность наблюдать, – но вечер заканчивается. И Тяню, с огромным сожалением, все же приходится уходить.

***

Но затем такой ужин повторяется. И снова. И еще раз. И тоже становится частью их с Гуаньшанем все пополняющейся рутины. Совершенно восхитительной рутины.

***

И однажды Тянь засиживается в их доме допоздна, а когда осознает это и уже начинает собираться – Гуаньшань вдруг останавливает его тихим: – Можешь остаться, если хочешь. Диван в твоем распоряжении. Тянь застывает. Гуаньшань застывает. Весь чертов мир застывает. А затем Тянь с силой сглатывает – сглатывает застопорившееся дыхание, сглатывает сердечный ритм, себя сглатывает – и коротко кивает. К этому моменту госпожа Мо уже спит, и они вдвоем возвращаются к просмотру фильма, на середине которого остановились, когда Тянь вспомнил, что пора бы ему валить. В какой-то момент – отследить его совершенно не выходит – он вдруг осознает, что голова Гуаньшаня расслабленно откинута на его плечо. На секунду Тянь весь каменеет – но затем выдыхает и заставляет себя расслабиться. Все нормально. Все в порядке. Это всего лишь Гуаньшань, положивший голову ему на плечо – совсем не обязательно вести себя из-за этого странно! Но затем это вдруг превращается в полноценное объятие. Но затем Тянь вдруг осознает, что теперь они уже лежат рядом на диване. Но затем Гуаньшань вжимается спиной ему в грудную клетку, и Тянь приобнимает его рукой за торс, потому что ну тесно же на диване, и куда деваться-то им обоим, и только поэтому, только поэтому. И их пальцы вдруг оказываются переплетены. И Тянь утыкается носом в огненно-рыжую макушку, глубоко-глубоко вдыхает – и как же, блядь, давно ему хотелось это сделать. И не должно же от таких мелочей так крыть. Тянь же давно не подросток – да и подростком не был к подобному склонен. И, тем не менее – кроет. Самым приятным, охренительным образом кроет. И это оказывается так уютно и так тепло, и Тяню хочется, чтобы это никогда-никогда не заканчивалось… Но затем заканчивается – чертов фильм. И Гуаньшань начинает ворочаться с явным намерением встать и уйти… А Тянь не выдерживает. Не успевает себя остановить. Шепчет сипло ему куда-то в затылок: – Останься. Пара бесконечных мгновений тишины, пока сердечная мышца сходит с ума. А затем Гуаньшань разворачивается в кольце рук Тяня так, что они оказываются лицом к лицу. Тянь шумно выдыхает. Что-то панически стягивает внутренности. Он уже хочет объяснить, что не имел в виду ничего такого, ничего большего. Никаких пошлостей – просто спать рядом, Тяню этого хватит, все хорошо, все в порядке… Но прежде, чем он успевает сорваться в панический лепет – Гуаньшань коротко говорит: – Ладно. И опять переплетает свои пальцы с пальцами Тяня. Паника внутри успокаивается. Штормовые волны обращаются умиротворяющим бризом. Тянь выдыхает. Гуаньшань понял его и так. Хорошо. Хорошо. Оба вставать не желают – слишком вымотались для лишних телодвижений – так что, не расстилая постель и не переодеваясь, они просто накрываются пледом, лежащим тут же, на спинке дивана. Гуаньшань тянется, выключая лампу и погружая комнату в тишину. Тяню кажется, они оба должны тут же вырубиться, несмотря на восторг, копощащийся у него в диафрагме от самого этого мгновения – вымотались же, да. Они не вырубаются. Они… Начинают говорить. И говорят они о многом. О том, о чем не говорили никогда. О том, что Тянь в принципе никогда не проговаривал – местами даже мысленно. И Гуаньшань рассказывает, что изрядная доля его заработка идет на лекарства матери – она часто болеет, но при этом отказывается сидеть дома, продолжая по мере возможностей работать, и Тянь мысленно мягко фыркает, понимая, от кого Гуаньшаню досталось также и его упрямство. Часть денег отправляется в приют – потому что ни Гуаньшаню, ни его маме, излишества и роскошь не нужны. Хотя Гуаньшань бы ей и весь мир подарил, если бы только хоть немного понадобилось, и он произносит это так просто, как само собой разумеющееся. Но в этом они похожи. И пусть Гуаньшань предлагал переехать в место попросторнее – оба слишком любят эту крохотную квартирку и ни одному идея на самом деле не нравилась, а таким приютам денег обычно всегда катастрофически не хватает, и мама здесь его полностью поддерживает. Хотя часть заработка он все же откладывает, слишком хорошо зная, какая жизнь переменчивая мразь. Тянь думает, что семейство Мо удивительные – что Гуаньшань абсолютно восхитительный. Тянь говорит это вслух. И даже в темноте может различить алый, которым теплеют щеки Гуаньшаня; оказывается как никогда сложно удержаться от того, чтобы коснуться этого алого пальцами. Сам Тянь тоже рассказывает. Рассказывает, что у них в семье все всегда было сложно. Что у них с братом – непростая история, но большинство ее болезненных рубцов они проговорили настолько, насколько вообще умеют о подобных вещах говорить. Рассказывает об отце, который тоже не всегда был жестокой сволочью – но, в отличие от него, брат успел остановиться вовремя, до того, как перешел бы точку невозврата. Вместе с ним – остановился и Тянь. О маме тоже рассказывает – хотя помнит совсем мало. Разве что нежные руки и мелодичный голос. Гуаньшань слушает, ни разу не перебивая, внимательно, вдумчиво – лишь руку Тяня иногда сжимает, показывая, что он здесь. Рядом. И в густоте ночи, наверное, это невозможно разглядеть даже привыкшим к темноте взглядом – но все равно кажется, что Тянь видит в его удивительных глазах мягкий тлеющий огонь, от которого что-то внутри, давно заледеневшее, очерствевшее. Отмерзает. Это тот огонь, который – как солнце, которому и ночь не преграда. И Тянь, чем больше слов из него вырывается – тем яснее ощущает, как понемногу растворяется тяжесть в грудной клетке, к которой он так привык, что практически о ней забыл. Но от этого она тяжестью быть не перестала; не перестала многотонным прессом давить. А затем, когда слова заканчиваются – они просто смотрят друг на друга. И смотрят. И смотрят. И Тяню кажется – ничего прекраснее с ним в жизни не происходило. Когда Гуаньшань наконец засыпает – Тянь продолжает на него смотреть. Даже в темноте видит его болезненно острые скулы, синяки под его глазами. Сейчас Тянь уже знает, что он работает на износ, не давая себе ни секунды передышки – и это пиздецки, пиздецки неправильно. Осторожно потянувшись за телефоном, Тянь проверяет время – и морщится, прикинув, сколько им осталось спать. Ладно, на себя-то плевать – а вот Гуаньшань… Что ж. Да, Тянь пытается – границы, личное пространство, вот это все. И Гуаньшань совершенно определенно будет в ярости. Но с его яростью по такому поводу Тянь столкнуться готов.

***

А утром, как только Гуаньшань начинает ворочаться, пытаясь осторожно выбраться из объятий Тяня – тот только крепче его к себе прижимает и сипло со сна ворчит в крепкое плечо: – Куда? – На работу, вообще-то, – тоже ворчит Гуаньшань глухо. – Не забыл еще о такой штуке? – На сегодня – забыл, – полусонно выдыхает Тянь, – И ты тоже. Спи – Что… – непонимающе начинает Гуаньшань, явно готовый начать спорить, и Тянь вздыхает. Смиряется с тем, что и глаза открыть все же придется, и от удобного плеча Гуаньшаня оторваться. Он и не сомневался, что так просто не будет. Вскинув голову, Тянь находит взглядом лицо Гуаньшаня – и, ладно. Такая альтернатива закрытым глазам и плечу – это чуть более, чем прекрасно. – Я обо всем договорился. У тебя сегодня официальный выходной. Оценишь позже, когда перестанешь хотеть меня убить. А сейчас – спи, – после чего Тянь опять закрывает глаза, утыкается в плечо Гуаньшаня и оплетает его всеми конечностями, как осьминог – чтобы точно не выбрался. Тянь действительно договорился – всего пара сообщений и готово, совсем не проблема. Проблема может быть только в реакции Гуаньшаня. Хотя Тянь пытается казаться расслабленным и уверенным – но все равно против воли напрягается, этой реакции ожидая. А потом… Ничего не случается. Потому что Гуаньшань вновь укладывается рядом, даже не пытаясь из рук Тяня вырваться, и только бурчит беззлобно: – Ты ебанутый. Ощущая, как напряжение отпускает – Тянь приглушенно смеется ему в плечо. – И вряд ли это стало для тебя новостью. Гуаньшань хмыкает.

***

И они вновь засыпают. В руках друг у друга.

***

И весь их день в результате состоит из валяния на диване, просмотра фильмов и поглощения вкусной еды. И каждый раз, когда Гуаньшань рвется поделать что-нибудь полезное – Тянь эти порывы пресекает, ворча что-нибудь про «чертовых трудоголиков» или о том, что он всю жизнь на это положит, но научит Гуаньшаня отдыхать. Гуаньшань называет его королевой драмы. Тянь требует себе корону – у королевы же должна быть корона. И тут же, вдруг… Тут же Гуаньшань вдруг смеется. Коротко. Сипло. И абсолютно восхитительно. Так, что у Тяня весь мир схлопывается на этом мгновении. Когда Гуаньшань замечает его реакцию, то затихает – о чем Тянь моментально жалеет – и спрашивает смущенно, непонимающе: – Что? Но Тянь только мотает головой, как оглушенный, не в силах выдавить ни слова – и отворачивается. Не поцеловать Гуаньшаня здесь и сейчас так сложно, что больно. А вечером они все-таки выбираются на улицу – в знакомый приют для животных. И там, в его стенах, Тянь застывает, как прикладом огретый. Потому что. В одном из вольеров. Он видит щенка. Золотистого щенка со счастливой мордой и черными глазами-бусинами. Его так мощно швыряет в прошлое, что нечем дышать – в паническом, ломающем смысле нечем. Конечно же, Гуаньшань тут же замечает его реакцию. Подходит ближе. Смотрит обеспокоенно. Переплетает их пальцы – совсем, как ночью, будто так и надо, будто они уже давно так делают. Тепло и уверенность его касания – заземляют, напоминают, как нужно дышать. Тянь вдыхает. Тянь выдыхает. Тянь мог бы к такому привыкнуть. Охеренно было бы к такому привыкнуть. Вопросов Гуаньшань так и не задает – он просто рядом, молчаливый, монолитный, готовый выслушать, если нужно. Готовый отступить, если нужно. Нежностью топит внутренности, надежно перекрывая панику. Тянь вновь вдыхает и выдыхает. И начинает говорить. Пересказывает еще один эпизод из своего детства. Рассказывает о щенке, которого когда-то спас. О старшем брате, который его отобрал. О холодном «закопал», которое Тянь получил, когда спросил, что со щенком. О том, что годами считал его мертвым. И только потом, много-много лет спустя, когда они с братом пытались заново отыскать точки соприкосновения – Тянь узнал, что щенок на самом деле жив. Что брат отдал его своему знакомому – и частично сам за ним присматривал. И Тянь смог увидеть щенка еще раз – уже старого, прожившего долгую и счастливую жизнь пса. Вскоре после этого пес умер. Они с братом с тех давних пор заново нашли путь друг к другу – но старые рубцы невозможно исцелить. А этот – один из самых больших. Напоследок Тянь признает наверняка и так очевидное: что этот щенок слишком похож на того, из детства. Когда по окончании рассказа Гуаньшань притягивает его к себе в объятия и укладывает его голову на своем плече – на секунду-другую Тянь застывает. А затем обнимает в ответ так крепко, как может, сильнее зарываясь лицом в плечо. В глазах жжет. Тянь дышит. Дышит. Дышит. Ему кажется – впервые за долгие годы по-настоящему дышит. Надо же. На следующий день после того, как Тянь впервые рассказал кому-то о своем детстве, вдруг – этот щенок. Ни в какую судьбу Тянь не верит. Но… И хотя часть его отчаянно хочет щенка забрать – другая часть также отчаянно этого боится. Можно было бы дать себе время подумать – вот только щенков в принципе обычно достаточно быстро забирают, а уж такого милаху… Нет у Тяня времени для подумать. Но забрать его он так не решается. Гуаньшань больше ничего не спрашивает, не любопытствует – часть Тяня благодарна, а другая часть, совсем чуть-чуть, жалеет, что он не поднял эту тему. Потому что самому Тяню смелости не хватило. Может, Гуаньшань – тот толчок, который нужен был, чтобы решиться. Но. Черт возьми. Он не может винить Гуаньшаня за то, что тот не читает его мысли и уважает его собственный выбор, не вмешиваясь. Да и теперь уже поздно. Поздно. Поздно…

***

…вот только на следующий день, когда Тянь открывает дверь – то видит на пороге Гуаньшаня. А в его руках – знакомого щенка. Когда Тянь просто застывает, никак на это появление не реагируя – Гуаньшань неуютно ведет плечами, хмурится. Говорит неуверенно, сбивчиво: – Мне вчера показалось, что ты очень его хочешь – просто не решаешься. Так что… Его еще можно вернуть. Или я могу забрать его себе. Все в порядке. Не хочу, чтобы ты думал, будто теперь обязан его оставить. Черт. В теории мне эта идея казалась неплохой. Я облажался? Прости, Тя... Но Тянь не позволяет ему закончить, не дослушивает эту речь, становящуюся все более очаровательно бессвязной и беспокойной – потому что наконец приходит в движение. И единственное, что он может сделать, чтобы удержаться от желания Рыжего поцеловать – это обнять его так крепко, как возможно, учитывая зажатого между ними щенка. Это прохрипеть ему в плечо речитативом: – Спасибо. Спасибо. Спасибо. Не умеет читать мысли? Ха. Тяню пора прекратить Гуаньшаня недооценивать. – Всегда, – шепчет Гуаньшань в ответ, и, видимо, перехватывает щенка одной рукой, потому что вторую Тянь вдруг ощущает на своей спине, успокаивающе поглаживающую. И только тогда наконец выдыхает. И только тогда наконец верит, это – реальность. Реальность, которая настолько хороша, что слишком страшно однажды проснуться.

***

Тянь не просыпается. Реальность продолжает быть реальностью – вместе с рыжим солнцем в его руках.

***

И в этой реальности у Тяня теперь есть щенок. И, вообще-то, этот клубок гиперактивности и милоты требует уйму времени и внимания, которые у Тяня не всегда находятся – но он выкраивает любую возможную свободную минуту и ни о чем не жалеет. Тем более, что Гуаньшань вызывается тоже иногда по возможности щенка выгуливать. И между Тянем с Гуаньшанем все становится… Странно. По-хорошему странно. Будоражаще странно. Потому что между ними все чаще возникают вот эти моменты, когда внутри Тяня все вскипает, на дыбы встает; с каждым разом настойчивее и громче вопит, вопит, вопит – поцелуй его, поцелуй его, поцелуй, поцелуй, поцелуй. Конечно же, Тянь этого не делает. Конечно же, он вопль игнорирует – потому что, черт возьми, должен. Потому что не повторит опять ошибку, с которой их знакомство началось. Вот только… Все сильнее Тяню кажется, что эти моменты – они не односторонние. Что он замечает, как взгляд Гуаньшаня прикипает к его губам. Как его зрачки расширяются при взгляде на Тяня. Как его кадык судорожно дергается, когда он сглатывает – будто ему, как и Тяню, иногда вдруг глотку пустыней выстилает, пока они друг на друга смотрят. И рациональная часть Тяня говорит – да, целовать Гуаньшаня внезапно, без его разрешения, идея херовая. Вот только… Можно же это разрешение спросить? Идея простая. Логичная. Закономерная – и до одури Тяня пугающая. Потому что пиздецки же страшно, что все эти признаки Тяню просто показались, что он их себе просто выдумал, что Гуаньшань скажет «нет», и Тяню как-то себя потом по разрозненным и разбитым кускам собирать. Но, что гораздо страшнее – это может что-то между ними разрушить. Может Гуаньшаня от него оттолкнуть. И хер знает, как тогда существовать. Поэтому Тянь не решается, так и не переступает этот рубеж – Гуаньшань не делает этого тоже. Что-то нарастает. Что-то накаляется.

***

Что-то взрывается однажды. Потому что должно было в конце концов взорваться.

***

Все случается за час до очередной съемки Гуаньшаня. Все случается в гримерке, когда они лениво, беззлобно переругиваются, обсуждая концепт грядущей фотосессии – во взглядах на который, вообще-то, целиком и полностью сходятся, но им просто нравится шутливо, беспричинно спорить. Все случается, когда Тянь начинает смеяться над какой-то репликой Гуаньшаня, которую в следующую секунду уже и вспомнить не может. Потому что в эту самую секунду. Вдруг. Наступает тот самый момент. Тот момент, когда собственный смех затихает. Когда внутренности скручивает и переворачивает. Когда воздух сгущается. Наливается статикой. Предгрозовой. Мощной. Они сцепляются – глаза в глаза. А затем. Затем. Происходит это. Происходит Гуаньшань, который наконец делает тот самый шаг вперед, на который никак не решался Тянь. Который наконец задает тот вопрос, на который не решался Тянь – выдыхает ему в губы неуверенное, обрывистое и жаркое: – Я могу?.. Потому что. Ну конечно же. Именно Гуаньшань – тот из них, кому смелости хватило. Нужно было догадаться, что именно к этому все и придет, – оторопело думает Тянь, завороженно глядя в глаза Гуаньшаня, знакомо теплые и непривычно уязвимые. Такие, что в них тонуть, тонуть и тонуть вечность – но не захлебываться, а лететь. Ответ у Тяня готов давным-давно – так что ему не нужно времени для раздумий. Разве что доля секунды на то, чтобы вспомнить, как работают голосовые связки. – Да, – сипло и безнадежно выдыхает он, еще не до конца веря, что это правда происходит; и повторяет тверже; повторяет решительнее: – Да. И может воочию наблюдать за тем, как уязвимость в восхитительных глазах напротив сменяется облегчением. Как облегчение смывает потоком жажды. А потом – наконец. Наконец. Губы Гуаньшаня – на его губах. Тело Гуаньшаня – в его руках. Ладони Гуаньшаня – на его бедрах. И это совсем не похоже на тот, давний, совершенно провальный и мудацкий поцелуй – потому что Гуаньшань больше не безучастен. Потому что Гуаньшань в этот раз отвечает – и. Ох. Как же он отвечает. И в первые секунды это легко. Нежно. Едва уловимо и даже робко, будто оба прощупывают грани, границы – и возможности. Но происходящее между ними сейчас – взрыв, а не тишина. Шторм, а не штиль. Поэтому момент быстро набирает обороты. Поэтому Тянь быстро и с головой в момент рушится. Поэтому их поцелуй быстро становится чем-то стихийным. Мощным. Моментально разгоняется – от нуля и сразу до максимума. Превращается в дразняще-грубый, сладко-грязный. Поэтому огонь. Разгорается. Огонь в глазах Гуаньшаня – огонь между ними. Ощутив намекающее скольжение языка по своим губам – Тянь тут же понятливо открывает рот. Поцелуй углубляется, превращается во все более голодный. Они проваливаются друг в друга. И летят. И Тянь вдруг осознает, что подхватывает Гуаньшаня под бедра, и усаживает на столешницу, и тот тут же обвивает его торс ногами, и… Ебаный же пиздец. Когда Тянь принимается вылизывать и покусывать шею Рыжего, как давно, давно, слишком давно мечтал, ощущая его требовательные пальцы, путающиеся в волосах и приятно тянущие – то очень скоро понимает, что хочет больше. И больше. И больше. Очень скоро становится до отчаянного жадным и нуждающимся. Ему хочется прочувствовать все, хочется перецеловать каждый участок кожи Гуаньшаня, хочется опуститься на колени и вознести ему молитву губами, руками. Ему хочется. Хочется… Он почти перестает себя контролировать. Но – только почти. Одним-единственным поцелуем предохранители к чертям срывает, но самый важный стоп-кран внутри Тяня еще все работает. Это тот, которому нужно словесное подтверждение. Которому нужно знать точно. Которому нужно услышать это от Гуаньшаня – что они на одной волне, что они хотят одного и того же. Если нет – Тянь отступит. Он сможет. Извернется и глотку сам себе выгрызет, если нужно – но не сделает ничего, чего не захочет Гуаньшань. Поэтому в этот раз Тянь не дает себе сомневаться и трусить перед важным вопросом. Поэтому Тянь хрипит Гуаньшаню в шею, прижимаясь к ней губами: – Я хочу тебя, – поцелуй и снова: – Я хочу тебя, – поцелуй и опять: – Я хочу тебя, – поцелуй и, наконец: – А ты… Но ему не приходится заканчивать – потому что Гуаньшань понимает и подхватывает на полуслове. И теперь уже сам, окончания фразы не дожидаясь, выдыхает короткое, сбитое – и бесконечно важное: – Да. А затем он вновь тянет за волосы – заставляя посмотреть на себя, заставляя пропасть в своих пылающих глазах, где теплую радужку почти затопило чернотой зрачков. А затем. Хрипом – Тяню в губы. Контрольным – Тяню в голову. – Трахни меня. Ебать. Последний стоп-кран – в труху. Где-то по краю сознания еще мелькает мысль, что так неправильно. Так не должно быть. Что Гуаньшань заслуживает несоизмеримо большего, чем быстрый трах в гримерке за час до съемок. Но эта мысль быстро тонет в жажде. В потребности. В голоде. В том, что копилось внутри месяцами; что месяцами сидело, надежно посаженное на цепь – а теперь цепь сорвалась. Бесы взбесились. Гуаньшань сказал «да». Гуаньшань сказал «трахни меня». Это все, что Тяню нужно знать. Единственное, что еще может его остановить – это сам Гуаньшань… Но тот не останавливает. Тот отвечает так же грубо, грязно, жадно. Когда зубы Гуаньшаня вгрызаются в его шею, оставляя метку – из горла Тяня вырывается полустон-полурык. Блядь. Он даже не думал, что способен на такой звук. И в его бумажнике по привычке так и хранятся презерватив и смазка – хотя Тянь не трахался с тех пор, как познакомился с Гуаньшанем, сначала этого не осознавая, чуть позже это игнорируя. А потом… А потом уже осознанно не желая даже пытаться с кем-то еще. Кому нужна подделка и имитация, если перед глазами – ни с чем не сравнимый оригинал? Пусть даже можно – только смотреть и быть рядом. Только благоговеть, восхищаться и наблюдать. Это уже – пиздецки много, даже если пиздецки больно. А теперь – вот. То, что Тянь не ожидал всерьез получить. Можно не только смотреть. Можно благоговеть совсем иным, физическим образом. И Тяню сознания едва хватает – но все же хватает на то, чтобы бумажник достать. Чтобы швырнуть его на столешницу. Чтобы лихорадочно стянуть с Гуаньшаня брюки с бельем – и тут же наконец рухнуть на колени и жадно заглотить его член, не тратя времени даже на любование открывшимся видом. Наградой ему служит гортанный приглушенный стон. Ради этого звука – города бы рушить, вселенные обращать пеплом. И вот Тянь нащупывает смазку. Выдавливает на пальцы. Медленно проталкивает первый, срываясь с грани уже от того, как в Гуаньшане оказывается узко и жарко. До одурения. До крыши – в щепки. Но – Тянь отвешивает себе мысленный апперкот. Ему нельзя слишком спешить. Ему нельзя сделать больно. Если Гуаньшаню будет больно, плохо – это все в принципе не имеет смысла. Поэтому Тянь растягивает так тщательно, как только может в их жарком, лихорадочном темпе. Один палец. Два. Три. Думает о том, что только на это мог бы потратить часы, сглатывая собственное желание и восторгаясь распластанным по постели Гуаньшанем, доведенным до пика. Восторгаясь тем, как он будет комкать простыни, как будет краснеть всем телом, как будет рвано дышать и его, Тяня, на выдохе жарко материть, требуя большего, большего… А Тянь бы любым его требованиям последовал. Все, что угодно. Для Гуаньшаня – все. Но сейчас нет простыней. Нет времени. Терпения – тоже нихрена нет, но Тянь все равно нацарапывает рваные его ошметки, заставляя себя. Не. Слишком. Спешить. В конце концов, Гуаньшань сам его останавливает; опять тянет за волосы – охренительно, – заставляя на себя посмотреть. Глаза – еще темнее. Еще голоднее. Пылают так, что их огонь живительно Тяню в глотку заливается. – Давай, – рваным, настойчивым выдохом. И Тянь слушается. Поднимается на ноги. Глубоко, жадно целует, срываясь с края от того, какой голодный получает ответ – и одновременно разрывает упаковку презерватива, натягивая его на член. Когда он приставляет головку ко входу все также сидящего на столешнице Гуаньшаня – тот вновь обхватывает его ногами за торс. И Тянь начинает движение. Так медленно и постепенно, как только может. Так осторожно и терпеливо, как только хватает ебаной выдержки – а выдержки не хватает ни на что. Но Тянь мысленно в собственную глотку цепляется, челюсть почти до песочного крошева сжимает – и сдерживается. Сдерживается. Замечает, что Гуаньшань кусает губы – тут же целует, предоставляя для укусов собственные. А потом Тянь оказывается полностью внутри. И замирает. И они глухо стонут друг другу в губы. Секунда. Другая. Сердце обрушивается в преисподнюю – подскакивает к небесам. Гуаньшань давит лодыжками на поясницу, призывая двигаться. Тянь движется. Вновь пытается медленно. Пытается постепенно. Все его попытки рушатся к чертям, потому что ни один из них медленно и постепенно не хочет – потому что Гуаньшань насаживается сам, быстрее и жестче, и они моментально входят в один темп, мощный и грубый, и Тянь меняет угол, меняет еще раз – и Гуаньшань наконец хрипит ему в губы, глухо и с наслаждением, обхватывая ногами сильнее. И они движутся в едином ритме. И они глотают ртами выдохи друг друга. И Тянь ощущает силу, с которой пальцы Гуаньшаня впиваются в бедра, с которой ногти Гуаньшаня скользят по спине, с которой зубы Гуаньшаня вновь впиваются в горло. И Тянь думает о следах, которые останутся на его теле – и сам сипло, удовлетворенно выдыхает, на секунду зарываясь носом куда-то в рыжий висок. И веки сами собой закрываются от наслаждения, но Тянь усилием воли оставляет их широко распахнутыми, и наблюдает, и впитывает, и на сетчатке себе высекает. И как же у Гуаньшаня глаза восхитительно горят – там пламя, там стихия. И никогда еще на памяти Тяня они так не горели. И он сам в них впервые не согревается, а немного сгорает – но не так, чтобы до летального исхода и пепла. Так, чтобы из этого пламени выйти кем-то лучшим, кем-то более цельным. Кем-то по-настоящему живым. Свободным. Дышащим. И какой же Гуаньшань красивый. Какой же совершенный в каждом своем несовершенстве. Какой же он. Какой же… И где-то врываются звезды – под веками. И где-то рождаются миры – под ребрами. И, ощущая, что сам уже близко – Тянь обхватывает ладонью чужой член, пара движений рукой. Наконец Гуаньшаня выгибает дугой, он запрокидывает голову и сипло, низко, абсолютно охренительно стонет, а Тянь завороженно, благоговейно на него смотрит и думает. Если бы мир увидел такого Гуаньшаня, запечатленным в кадре. То преклонил бы перед ним колени. Но такой Гуаньшань – за пределами камеры. Такой Гуаньшань – не для мира. Тянь не хочет, чтобы его таким видел мир. Пусть он будет только для Тяня – пока этого захочет Гуаньшань. И сам Тянь – будет только для Гуаньшаня. Всегда. Куда дольше, чем вечность. Громкие слова, но истиной они являются уже давно. Стали истиной раньше, чем пришло осознание этого. А потому даже не пугают. Тянь ведь уже колени преклонил. И продолжит это делать, ни о чем не жалея – невозможно о таком жалеть. Еще несколько толчков – Тянь кончает следом, уткнувшись лбом в крепкое плечо. Удовольствие растекается по телу, игольчато и приятно царапает кожу, и все, чего сейчас хочется Тяню – сгрести Гуаньшаня в охапку, целовать и обнимать его, заботиться о нем… Но не удается даже насладиться мгновением – тем более не удается его растянуть. Потому что севший голос Гуаньшаня вдруг откуда-то сверху хрипит: – Блядь. Съемка. …блядь. Съемка, – эхом отбивается в голове Тяня, осознанием оседая на изнанке. И. Действительно. Да ну что за блядь же. И вот так мгновение заканчивается, схлопывается. И вот так Тяню приходится с недовольством Гуаньшаня отпустить. А дальше – хаос из матерящегося Гуаньшаня, замазывающего тональником укусы Тяня. Из виноватого Тяня, который мнется рядом, не зная, чем ему помочь. В конце концов, он находит знакомую мазь. Опускается на колени. Раздвигает ягодицы Гуаньшаня, получая разъяренное «какого хуя», но успокаивающе целует правую и говорит мягко: – Это поможет немного снять боль. Ответный взгляд Гуаньшаня – знакомая смесь раздражения и нежности. Но он не спорит. Позволяет. И почему-то этот крохотный проблеск доверия – он что-то изнутри доламывает. Чтобы тут же восхитительным образом исцелить. Тянь смотрит на Гуаньшаня снизу вверх. И не знает, как нужно дышать.

***

И дышит свободнее и легче, чем когда-либо прежде.

***

А после, наконец – съемка. А после, наконец – Гуаньшань, который как всегда профессионален и невозмутим; все видимые следы на коже – скрыты тональником; все глубинные следы за ребрами – скрыты талантливой маской. Будто и не он только что трахался в гримерке. Будто и не он считанные минуты назад был распаленным, заведенным, таким восхитительно раскрасневшимся, растрепанным и тяжело дышащим. Его не выдает абсолютно ничего. Кроме глаз. Кроме этого странного, появившегося в них пламенного блеска, совершенно Тяню незнакомого – но заставляющего его дурное сердце рушиться в сумасшествие, а его самого путаться в ногах. И восторг Гуаньшанем переливается куда-то далеко за грань. И Тянь фотографирует так часто, как никогда раньше. И всего несколько раз они сталкиваются с Гуаньшанем взглядами. Но этого хватает. Хватает этой вспышки в карих глазах. Чтобы Тяня надежно швыряло, швыряло, швыряло за грань. И его восторг Гуаньшанем снова и снова лишь возрастал, пока за его съемками месяцами наблюдал; но сегодня этот восторг, по ощущениям, перепрыгнул какой-то ключевой рубеж, за которым – сплошь бесконечность. И Тянь не может перестать смотреть. Смотреть. Смотреть. Но, в то же время – не может дождаться, когда съемка уже закончится. Потому что Тянь жаждет остаться уже вновь наедине; жаждет прижать к себе, жаждет ткнуться носом в место за ухом, жаждет шептать искренние глупости, которые наверняка заставят Гуаньшаня бурчать, закатывать глаза и алеть ушами. Жаждет назад себе своего Гуаньшаня – теплого, ворчащего и солнечного. Того, который не для камер. Часть Тяня хочет спрятать его ото всех, чтобы никто больше не видел, чтобы никто не лапал грязными, похотливыми, мерзкими взглядами. Другая часть хочет, чтобы им восторгался весь мир – как сам Гуаньшань того заслуживает. Но это – не выбор Тяня, он не может ни насильно спрятать, ни насильно пихать под камеры. И не собирается этого делать. Выбор только за самим Гуаньшанем. Когда он перед камерами – Тянь будет стоять неподалеку и наблюдать, благоговения и сам ловя в кадр. Когда же Гуаньшань за пределами камеры – Тянь будет рядом. И будет для него всем, чем только Гуаньшань захочет. И это вдруг кажется совсем несложным. Несложным, потому что впервые в жизни на первый план выходят не собственные желания – а чужие. Желания Гуаньшаня. И это оказывается немного пугающее – но восхитительное чувство. Вот только съемка в этот раз, кажется, длится где-то приблизительно вечность. И Тянь в этот раз, кажется, близок к тому, чтобы от отчаяния взвыть – даже при том, что происходящим он наслаждается. Он любым Гуаньшанем наслаждается. В любых вариациях. В любых декорациях. И все-таки. Не так должен был закончиться их первый раз – и хочется исправить. Наверстать. В нежности утопить хочется, которая выхода толком не нашла – а теперь кости ломает, пытаясь наружу выбраться. И в какой-то момент они перестают даже изредка пересекаться взглядами, в какой-то момент глаза Гуаньшаня вновь становятся абсолютно непроницаемыми, этот новый, восхитительный блеск из них исчезает – но все в порядке. Он ведь работает. Ему нельзя тащить на площадку личное. Ему нужно сосредоточиться на съемках, на будущих снимках – а присутствие Тяня наверняка этому не способствует. Тревога остро бьется в кадык – но он сглатывает, игнорирует; заставляет себя не принимать происходящее на свой счет. Отказывается это делать. Даже задумывается, не уйти ли, чтобы упростить Гуаньшаню работу… но не находит в себе сил этого сделать. Да, Тянь пытается не быть настырным мудаком, пытается уважать личное границы – но это уже слишком. Он, нахрен, не железный. Поэтому Тянь остается. И фотографирует. Фотографирует. Фотографирует. Но вот съемка наконец – наконец, спустя вечность-другую – заканчивается. И Тяня тут же туда, к Гуаньшаню швыряет. И… И Гуаньшань отворачивается от него. Тянь моргает. Ладно. Это нормально. Все еще нормально. Он наверняка пиздецки вымотан – и, может быть, изрядно зол, что у них все случилось так, как случилось. Против воли Тянь морщится. Блядь. Он просто надеется, что Гуаньшань хотя бы не жалеет, потому что тогда… Ну, хуево тогда. Предельно хуево. И Тянь перехватывает его в безлюдном коридоре. И Тянь смотрит на него счастливо, благоговейно и неверяще: надо же, то, о чем даже мечтать себе запрещал, и вдруг – вот; реальность. И Тянь улыбается немного сумашедше и одурело – но улыбку быстро смывает с губ. Но счастье быстро смывает с изнанки. Потому что Гуаньшань отчего-то все еще не смотрит. Не смотрит на него в ответ. Не смотрит, сверля точку где-то слева от Тяня. Гуаньшань отчего-то слишком напоминает того Гуаньшаня – еще Рыжего, – которого Тянь встретил впервые. Холодного. Острого. Равнодушного. Отстраненного и на тысячу тысяч замков закрытого. Поселившиеся за ребрами свет и тепло сжимаются в черную дыру, где – мрак, пустота и паника. Блядь. Блядь. Блядь. – Солнце… – хрипит Тянь, пытаясь безуспешно перехватить взгляд, и что-то рушится, рушится, рушится внутри, но теперь совсем не приятно. Совсем не исцеляюще. А ведь он так пытался не принимать на свой счет. Тревога и паника, зародившиеся еще там, на площадке, но тщательно игнорируемые – теперь срываются с поводка. Стремительно нарастают. Оскаливаются. Что именно и когда изменилось? Ведь было же хорошо, охерительно было… Но теперь Гуаньшань – не смотрит. А Тянь – разбивается. Но он все же глубоко вдыхает – и медленно выдыхает. Заставляет свою челюсть разжаться, чтобы задать вопрос, который задать обязан. Потому что, пусть и страшно, конечно, до пиздеца – но ему нужно знать. Нужно понять. Нужно выяснить, может ли он сделать что-то – хоть, блядь, что-то… – Ты жалеешь? – на выдохе. Хриплом и горьком. Безнадежном. И. Вот оно. Гуаньшань наконец-то – наконец-то, черт возьми – на Тяня смотрит. Его взглядом простреливает – навылет. Но там не оказывается ни отвращения, ни ненависти. Взгляд Гуаньшаня, внезапно – удивление. Но там, бок о бок с удивлением… – Конечно, нет, – хмурится Гуаньшань, явно безошибочно понимая, что именно Тянь имел в виду – и часть его тут же расслабляется, часть тревоги растворяется. Но – паника продолжает сжимать глотку. Потому что – это ведь ни черта не объяснило. Потому что – что-то ведь все еще не так. Все еще неправильно. Потому что там, бок о бок с удивлением в глазах Гуаньшаня – отголосок тщательно подавляемой, но для Тяня все равно очевидной боли. Там – какой-то незнакомый, совершенно необъяснимый для Тяня страх. Там… Обреченность? Но откуда в глазах Гуаньшаня взяться обреченности? Откуда там взяться страху и боли – при взгляде на него, Тяня? И теперь, когда удивление от вопроса Тяня размывается – он еще отчетливее видит другие оттенки. Тяжелые. Горчащие. От этого боль вспыхивает под собственными ребрами – вспыхивает лишь сильнее из-за того, что Тянь не знает причины. А значит – не может исправить. – Тогда в чем дело? – шепчет он, подаваясь вперед и ласково, немного опасливо обхватывая скулы Гуаньшаня ладонями – но легко, так, чтобы можно было увернуться, если захочет; Гуаньшань не уворачивается; Тянь тихо-тихо выдыхает. Оглаживает большим пальцем скулу и мягко продолжает: – Скажи мне, Солнце. Пожалуйста. Гуаньшань молчит. Молчит. Молчит. Но теперь и в чертах его лица, до этого закрытого и отрешенного, появляется такая редкая для него неуверенность, граничащая со страхом – и это до пиздеца пугает уже самого Тяня. В конце концов Гуаньшань наконец шепчет: – Ты же получил то, что хотел, – вырвавшийся из него шумный, надколотый выдох. – Тогда почему ты еще здесь? Требуется пара секунд, чтобы до Тяня дошло, о чем он. Когда же доходит… Ох, блядь. Это больно. До пиздеца больно. Бьет точечно и куда нужно. Так мощно, что почти с места рушит. Но дело в том, что Тянь целиком и полностью осознает – на самом деле может понять. Может понять, откуда такие мысли. Может понять, почему они появились здесь и сейчас. Может понять – учитывая первый день их знакомства, который сам Тянь похерил. Дело в том, что он думает – мог бы и сам догадаться. Что за идиот, а? Вот только это. Все равно. Больно. Но сейчас не место для боли Тяня – потому что ответ-то для него самого очевиден; для него самого, вот только не для Гуаньшаня – и можно же было, черт возьми, догадаться. Так что сейчас Тяню нужно донести. Нужно заставить уже Гуаньшаня понять. – Когда мы впервые встретились – все действительно было так. Я просто хотел трахнуть тебя. И все, – слова оседают горечью, виной – но остаются правдой, как бы Тянь себя за это ни ненавидел; а Гуаньшань только на правду согласится. Только правдой сейчас его можно убедить в правдивости того, что прозвучит после. Дальше – легче. Потому что дальше – о хорошем. О светлом. – Но с тех пор слишком многое случилось, Солнце. Я все еще хочу тебя – но в таком количестве смыслов, что словами за сутки не пересказать. Я… я не жалею о том, что случилось сегодня, – ладно, это тоже говорить сложно, но тоже нужно; Тянь с силой сглатывает; Тянь продолжает: – Но все должно было быть иначе. Ты заслуживаешь гораздо большего, чем… Это. И я не должен был – но я не жалею. Потому что ты хотел меня в ответ – а я мечтал об этом месяцами и не думал, что когда-нибудь получу. Но это – только малая часть всего, о чем я мечтал. Я хочу просыпаться рядом с тобой. Хочу, чтобы ты выебал меня до звезд перед глазами. Хочу слушать твое ворчание до конца вселенной. Хочу… – короткая пауза; шумный выдох. – Хочу, чтобы твои метки на мне никогда не сходили. Хочу тебя – на всю жизнь. И на все последующие. На секунду Тянь притормаживает. Этого слишком много – но слишком мало. Никогда и ни для кого Тянь не выдирал у себя из-под ребер слова – а тем более в таких количествах. Это сложно. Но в то же время – упоительно легко. И с каждым словом – все легче. Все светлее. Все свободнее там, внутри, где на ребра давило невысказанное и все нарастающее, нарастающее. Все легче – потому что это давление постепенно уходит, растворяется, чем дольше он говорит. Все легче и потому, что Тянь видит это. Видит, как взгляд Гуаньшаня с каждым словом смягчается, как тревога в нем постепенно вытесняется нежностью, как боль и страх постепенно вытесняются теплом. Но – все еще не до конца. Но – они все еще здесь, тревога-боль-страх. Теснятся на дне радужке, омрачают, отдают горечью. Так что Тянь подается вперед. Так что Тянь сокращает крохи расстояния между ними. Так что Тянь утыкается лбом в лоб Гуаньшаня. – Тебя перед камерами очень легко захотеть, Солнце. Но тебя настоящего еще легче полюбить, – благоговейно выдыхает Тянь в шероховатые восхитительные губы – и осознает, что слов искренней в своей жизни не произносил. Что никакие слова не давались ему проще, чем эти – потому что слова правильнее во вселенной едва ли отыщутся. К тому моменту, когда Тянь заканчивает говорить – Гуаньшань смотрит так, что ему плавит кости. И это стоит того. Это стоит абсолютно всего. Если бы для того, чтобы забрать боль Гуаньшаня себе, Тяню пришлось бы лично переломать каждую собственную кость – он бы делал это, не задумываясь. А тут всего-то и нужно – побыть немного искренним. Еще недавно, если бы ему озвучили эти два варианта – Тянь спросил бы, как сильно ему нужно кости себе переломать. Но сейчас выясняется, что быть искренним – это совсем не страшно. Вопрос только, для кого. А напротив Тяня стоит единственный, с кем хочется всего, от дна и до самого края – даже проделывания таких ужасающих трюков, как искренность. И вдруг Гуаньшань сам вперед подается. И вдруг сам трется носом о нос Тяня. И вдруг говорит голосом, в котором на месте неуверенности – уязвимость; на месте страха – тонны нежности, в которых охренительно топит по самую макушку: – Я тоже не жалею. И этого достаточно, чтобы мир заискрил красками. Чтобы звезды взорвались, чтобы внутри что-то исцелилось. Чтобы Тяня наконец отпустило, а напряжение выбило из костей. Чтобы вернулось – лучистое, искрящееся счастье, растекающееся под кожей. Чтобы вернулись – тепло и свет, мягко урчащие за ребрами. Но затем Гуаньшань вдруг фыркает – и добавляет со знакомой беззлобной насмешкой, в которой простирается все та же вековая нежность: – А еще я не собираюсь оставлять щенка на тебя одного. Не с твоей привычкой питаться только доставкой и воздухом. И у Гуаньшаня – глаза искрятся, огонь в них ярко, но мягко горит, и в этом огне согреваться бы вечность. Вечность бы этот огонь раз за разом вызывать. Счастливо, с облегчением рассмеявшись, Тянь сокращает крохи расстояния между ними – и целует. Целует. Целует. И на месте взорванных звезд – новые вселенные под ребрами. И все хорошо. Хорошо. И, пока Тянь может целовать Гуаньшаня. Пока может заставлять огонь в его глазах так мягко, исцеляюще гореть. Обещает быть только лучше.