Как зовут Звезду?

Долбаный Эрен!       Всем сердцем его ненавидел. За то, что он такой… импульсивный. Самоуверенный, надменный, тупоголовый… одним словом, идиот. И за Микасу всем сердцем ненавидел. За то, что она сбрасывала его со счетов, такого всего из себя красивого и умелого Жана Кирштайна. Да разве Эрен ему в подмётки годился? И мизинца его не стоил. Это он сам так решил, Жан Кирштайн, чтоб простофиле Йегеру неповадно было.       Эрен объяснил в письме, что присоединился к Зику. Подвёл, сволочь, а вернуться пообещал неизвестно когда. Планировали исследовать Внешний Мир — так, немного, — посетить международную конференцию по Элдийскому вопросу, заручиться поддержкой союзников и отплыть обратно на Парадиз. А теперь ни Родины в ближайшее время не видать, ни самого Эрена, что, пожалуй, хорошо: не придётся день ото дня смотреть на его поганую рожу.       Сжав кулаки и стиснув зубы, Жан разгуливал вдоль набережной. Погода сегодня дивной была, не под стать его настроению: солнце не било в глаза, а возвышалось над облаками — такими белыми-пребелыми, что слепило от них. Либерио преобразился, оживился: детишки чаще играть выбегали; шурша полами накрахмаленных платьев, фланировали утончённые дамы под руку с галантными кавалерами. Больше торговцев нос высунуло, это уж точно: смиренно отсиживали смену деды, а мужики помоложе прыгали да скакали перед прохожими. Отовсюду разносился запах жаренного на углях мяса и свежей выпечки.       — Господи-ин! — окликнул его бородач с настолько длинными и пышными усами, что Жану казалось, будто усы эти с ним и разговаривали. — Хлеб. Из печи. С пылу с жару. Дешевле вдвое только сегодня! Только сегодня и только се…       У Жана из-за этих мух назойливых началась трясучка. И когда это он на рынок забрёл? Шёл себе и шёл, не трогал никого…       — Господин, — обратилась к нему портниха, — вам не кажется, что шляпа ваша малость потрепалась? Износилась? — Она протянула ему одну из моделей, чёрную — под цвет его фланелевому костюму. — Примерить не желаете? За полцены.       — Нормальная у меня шляпа! — в раздражении выпалил Жан, но тут же потупился: — Извините, чего-то я… Нет, спасибо!       Девчонка лет пятнадцати, торгующая на пару с портнихой, заливисто расхохоталась:       — О какой! Извиняется ещё… Да брось ты его, мам, брось!       Это что ж, и впрямь шляпа потрепалась? Отошёл, перевернул полями вверх… Ну вот: шляпа как шляпа, кого они надуть пытаются? Его, Жана Кирштайна?       — Развлечёмся? — Под локоть его подхватила молодая дама с лоснящимися от пота щеками. Бровь у неё подбитая, но в несколько слоёв закрашенная, а губы алые и пухлые — как бантик. Платье ниспадало причудливыми кружевами, и из вульгарного выреза вываливались полные соблазнительные груди. Корсет на ней до того был затянут, что она едва дышала. Пахло от неё дрянными духами, вином и сигаретами. — Сделаю скидку. Тебе и только тебе… малыш.       Ходила она прихрамывая, постукивая по тротуару высокими каблучками. Улыбалась, обнажая жёлтые зубы.       — Нет, спасибо, — рубанул Жан, отняв руку и нацепив шляпу. — Я уже развлёкся. Каждый день развлекаюсь. Достаточно с меня развлечений.       Тут он развернулся к ней, а она перестала ступать, с неодобрением уставилась на него: обиделась. Не то подумала?..       — Нет, ты неправильно меня поняла, в смысле… Ай! — махнул на неё он и дальше себе зашагал, под нос пробурчав: — На кой оно мне?       — Ой, простите!       В ноги Жану прилетел приплюснутый разноцветный мяч. Запыхавшийся белобрысый мальчуган подбежал, подобрал его и умчал к резвившейся в переулке детворе. В переулке неподалёку же дрались пьяницы, а обрюзглый мужик в фартучке разнимал их и покрывал благим матом. Жан брезгливо фыркнул, позабыв, что на Парадизе и похуже случалось, и поспешил пройти мимо. Вышел к следующим торговцам, которые то ли тактичнее были, то ли куда более уставшими, безучастными — не такими крикливыми и неугомонными, как прежние: старый бакалейщик похрапывал, накрывшись газеткой; пожилая госпожа тюльпаны господину продавала, девушка у парапета спиною к прохожим маслом писала…       Жан остановился посреди дороги, присмотрелся: девушка беглыми, но аккуратными мазками окрашивала нижнюю половину холста в бирюзовый. Опустила руку, подняла, и из-под кисти завихрилась лазурная синева. Верхнюю часть полотна исписала белилами с вкраплениями золотистого и нежно-голубого: то было небо с облаками, сквозь которые косыми лучами просачивалось палящее солнце. Он лишь сейчас мольберт её заметил… Мольберт ли? Непонятный: с выдвижной полочкой и прорезью для стакана. Удобно-то как! Вот бы на Парадизе так же…       Лицо её, склонившееся вполоборота, было сосредоточенным: она то хмурилась, окидывая пытливым, оценивающим взором пока не завершённую картину, то слабо кивала, и строгие складки у неё на лбу сглаживались. Она просушила в пятнистой тряпочке кисть, поднесла её к палитре и замерла. Обернулась.       На вид ей было лет двадцать. Ясные, тёмные глаза взирали на него с особой проницательностью — столь недоверчиво и укоризненно, что Жану аж стыдно незнамо за что становилось. Каштановые волосы, заколкой собранные в пучок, несколько растрепались, и у висков задрожали редкие пряди. Порывистый морской ветер щекотал ей виски, подёргивал пряди, и они хлестали её по впалым щекам и угловатым скулам, но она не заправляла их за уши, словно они ей вовсе не мешали.       — Нравится?       — Кто?.. — Жан оторопел, рот широко раскрыл…       Она, что ли?!       — Не кто, а что. Картина, — заискивающе проговорила она, и отстранённость рассеялась в её ровном голосе.       У платьица её был вырез — не такой, как у той, а видный едва, неглубокий, — и вырез этот оголял ей болезненно хрупкие ключицы, что оттенялись на свету и становились оттого объёмнее, выразительнее.       — А… Да! — нашёлся с ответом Жан. — Нравится, конечно. Так… нежно получается. Красиво очень, в общем.       Девушка тряхнула головой, и выбившиеся пряди, мягко ударив её по лицу, скользнули за ней. Она взяла влажное, чуть запачканное полотенце, вытерла заляпанные маслом пальцы и двинулась навстречу Жану.       — Что ж, раз понравилась, то вы, должно быть, не прочь купить одну из моих картин?       — А…       И эта туда же?!       Она миновала его и обошла стол, над которым, как у торговцев, торчал широкий зонт.       Торговка!.. Она была торговкой!       Стол в два ряда усеяли живописные картины в рамках — какие-то поменьше, какие-то покрупнее, — но самые большие, едва не вполовину человеческого роста, расположились ниже, у ножек. На одних величественный закат играл цветами радуги, на других — бескрайнее море ласкало мерцающий песок — до того мерцающий, что через холст слышался скрип, — на третьих — солнце: где-то застланное угрюмыми грозовыми тучами и несмело выглядывающее, а где-то — сияющее на бирюзовом небе. Также были только распустившиеся цветы, размашистые деревья, пшеничные поля и снежные горы. А ещё ночь зияла — бездонная и оттого пугающая.       Вот что любопытно: на каждой из её картин с ночным пейзажем небо было усыпано бесчисленными крохотными звёздами. Они придавали работам неописуемой полноты, и впечатление создавалось такое, точно без них пейзаж вовсе не был бы пейзажем.       — Ну что? — Торговка упёрлась ладонями в стол, отчего руки её как бы сделались более тощими. — К какой душа лежит?       — З-знаете… — почесав затылок, с запинкой пролепетал Жан, — вы, должно быть, неправильно меня поняли… Я тут не за картиной вовсе. Я так это, мимо проходил и случайно…       — Да ладно вам, бросьте вы! Именно так большинство картин у меня и скупают, — усмехнулась она, и щёки у неё округлились, что придало лицу её более здоровый вид. — Это я вам по секрету говорю… Да и чего, неужто вам жалко картину купить? Раз уж понравилось, как я рисую. Или не понравилось? Ах, что, не понравилось разве?!       — Д-да нет вовсе! — подтянул себя за воротник он. — То есть, в смысле… понравилось!       — Вот! И в чём тогда дело? Если купите, то и вам приятно будет, и мне… очень даже!       — Я…       — Полно препираться, вы только приглядитесь к ним! А я не спешу никуда, подожду…       Так Жан и пригляделся… нехотя. Чуть нагнулся, руки сложил на груди — всматривался ведь, важный. А она, стоя у него над душой, внимала каждому его неспокойному свисту и действовала на нервы. Поскребла ноготком раму крайней картины — к чему это только? — и Жан ненароком прочитал ценник.       Глаза у него округлились.       — Что? — непринуждённо бросила девушка. — Эта одна из недорогих самых, стоит всего ничего. Вы вообще цены видели?       — Двести…       — Это бесценок! — насупилась она и сдавленно выдохнула. — Уж я-то знаю.       Жан не знал, бесценок то был или нет. Знал лишь, что Адзумабито выделили ему пятьсот золотых, от которых через пару дней осталось триста. И что же это он, позволит ей ободрать себя до последней нитки?!       — Эта — моя любимая. — Торговка всучила ему картину за те же двести золотых. — Уж не знаю, отчего она другим не нравится. Писала её с удовольствием.       Опять звёзды — и блёклые, и яркие… перекликающиеся друг с другом и танцующие над необъятным небом. Они пламенели над стройной развесистой липой; её голые изогнутые ветви не вверх тянулись, как им было положено законами природы, а клонились к рыхлой земле, точно ломаясь под призрачной тяжестью. Дерево росло на возвышенности с извилистыми корнями и либо само в неё проваливалось, либо возвышенность его поглощала. Травы было много — сочной и густой, без единого жухлого росточка, и трава эта трепетала под слабым ветром, не доставая зелёными верхушками до морщинистого ствола липы.       Мрачная — вот отчего другим не нравилась. А Жану понравилась. Но, пожалуй, лишь звёзды на ней — липа не то чтобы: липу жалко было скорее. Почему — непонятно. Жалко и всё на том.       — Вам нравится писать звёзды?       — Быть может.       — Вы… много звёзд пишете. Прям уж, быть может…       — Точно тогда. — Она вздёрнула подбородок, призадумавшись, и отпрянула от стола. — На другие взгляните, если эта не понравилась.       Может, сделать вид, что деньги не с собой? Может, бесцеремонно отказать и свалить? Может, соврать, что заглянет на днях? Может, совсем ничего не говорить? Может…       Девушка трепала себя за рукав невзрачного, но прелестно сидевшего на ней платья, казалась чем-то опечаленной… И Жан понял, что сильнее липы ему становилось жалко лишь её. Она сама была как эта несчастная липа — такая же немощная и отчуждённая.       — Я эту возьму, — неожиданно для себя произнёс Жан. — Двести?       Торговка подняла на него удивлённый, изучающий взгляд, по-новому раскрывшийся перед ним, и расплылась в обворожительной, торжествующей улыбке.       — Правда, что ль, купите? — изумившись, хихикнула она. — Даже жалко как-то расставаться с ней…       — Что, не покупать тогда? — Он в растерянности подал ей картину.       — Нет, — она толкнула его руку, — покупать.       — Так… двести?       — На ценнике же написано, что двести.       Жан достал льняной мешочек, оттянул верёвочки и набрал четыре монеты по пятьдесят золотых. Передал ей, а она, довольная до беспамятства, задорно ухмыльнулась и положила деньги в набедренную сумку.       — Благодарю, господин, с вами приятно иметь дело! Честный обмен получился, не находите?       И чего ему с этой картиной делать? В особняк нести? Так что же ему на это скажут? У виска покрутят пальцем? А как насчёт… Микасе подарить? Это чтоб не тосковала по Эрену, ей наверняка будет приятно. Точно: там картина такая, что хоть вешайся. Неловко выйдет.       — Знаете, — неуверенно начал он, и сам не заметил, как начал, — я тоже рисую… иногда.       — О, правда? — воспылала восторгом она. — Вот как оно интересно выходит… Что рисуете?       — А, да это я так… Не как вы. Людей.       — Людей!       — Я несколько месяцев за карандаш не брался.       — Надо же, как здорово! Я всегда мечтала научиться рисовать людей. Но я всё пейзажи пишу, а до людей руки не доходят.       — А я хотел живописное что-то попробовать, маслом… Но да, понимаю, тоже руки не доходят. Может, когда-нибудь…       — Мадлен.       — Простите?..       — Я — Мадлен, — воодушевлённо промолвила она. — А тебя как зовут?       Жан отшатнулся от неё, словно от кипятка, и ткнул себя в грудь пальцем.       — Меня?..       — А кого ж ещё?       — А… — Он взмыл рукой с картиной и сбивчиво проговорил: — Я… Ж… Шарль. Я Шарль!       — О… — Мадлен с хитрецой прищурилась, скривила губы и лукаво рассмеялась. — Приятно познакомиться, Ж-Шарль! Никогда имени такого не слышала. Какое оно у тебя… необычное.       У Жана от собственной неосторожности потемнело в глазах. Услышали б его Ханджи и капитан — глотку б перерезали!       — Да это я… случайно, у меня фамилия просто такая, Ж… Жаме. — Всё бы ничего, если бы Адзумабито не дали ему иную фамилию... Сердце забилось как из пулемётной очереди, ладони вспотели и мелко задрожали. — Меня друзья по фамилии зовут, вот я и перепутал. По привычке сказал.       — А, вот оно что, — просияла она. — Друзья так зовут…       — Слушайте, мне тут… идти надо. — В беспокойстве Жан принялся вытворять странные вещи: расстегнул первые две пуговицы пиджака и просунул под него картину!       — А… что ты де… — вздыбилась Мадлен. — Зачем ты…       — Да чтоб… руки не занимать!       — Чего тебе, тяжело слишком? Не донесёшь ты её, что ли? А вдруг… картину испортишь?! Я не для того её продавала! Вдруг… пиджак измажешь?       — Да масло не смажется же… Оно стойкое ведь!       — Вынь ты и нормально понеси! Чего ты так с картиной моей? Зря покупал её, что ли? Будто дождь идёт, что ты прячешь её ото всех! — нахохлилась она, и в Жане взыграло чувство вины. Отошёл бы и спрятал… Так какого хера перед ней начал?!       — Извините, я, кажется, на солнце перегрелся…       — Сегодня нет солнца.       — Точно! Но… всё равно душно. Это духота на меня так влияет.       — Духота…       — Вы правы, я в руках понесу.       — То-то же… Торопишься куда будто. На корабль, что ли, опаздываешь?       — Нет, по делам кое-каким успеть надо. — Жан выдавил из себя глупую, точно мальчишескую улыбку.       — Дела так дела. Дела — дело святое. Ну и Бог с тобой. — Наконец Мадлен заправила пряди за уши, выровняла на столе картины и в смятении покосилась на Жана: — Чего стоишь столбом, раз торопишься? Иди. И ещё приходи, Ж-Шарль. Я тут до полседьмого обычно сижу. Так весело, что закачаешься! Кроме бабок и дедов поговорить не с кем. А тут, надо же… художник нарисовался. Вон ты какой! Родственная душа. Интересно оно получается…       — Приду! Может, как-нибудь… — пообещал он, вовсе не собираясь к ней приходить. — До встречи!       — Ну, до встречи! — радостная, она замахала ему на прощание, но, стоило Жану повернуть к ней, в недоумении сдвинула брови.       — Не в ту сторону пошёл! — оправдался он, и от стыда загорелись щёки. — Перепутал…       — Чудной ты какой, Ж-Шарль! Очень уж чудной…       Пройдя пару шагов вперёд, Жан догадался, что зря это он свернул: придётся встретить тех же прозорливых торговцев и, что самое неприятное, ту, что была из борделя. Вышел бы с рынка и нашёл бы особняк иным путём... Нет, он точно не будет возвращаться к этой торговке! К этой… Мадлен с подвешенным языком! Оно и к лучшему: хотя бы не заблудится.       Засунув под пиджак картину, продолжил ступать с гордо поднятой головой. Уж так к нему, того гляди, никто не прикопается…

***

— Ты где это пропадал, бесстыдник?! — с порога взъелась на Жана Ханджи, чуть не оттянув его, как котёнка, за шкирку. Следом за ней показались взвинченные ребята — все, кроме Микасы… И, конечно же, Эрена. Но оно и к лучшему. — Мы уже тревогу бить собирались, а он… явился, не запылился!       — Командор, так я ж сказал, что проветриться выйду!       — Проветриваются обычно минут пять… десять… полчаса! Не час, не полтора! Это ж как проветриться было надо? Мозги себе проветрил?!       — Самого тебя, что ли, ветром унесло?! — воскликнула Саша.       — Может, ввязался во что? — шепнул ей Конни так, что услышали все. — Ну, не знаю…       — Мы переживали! — встревоженно сказал Армин. — Ты это несерьёзно как-то, Жан… Не делается так!       — Извините! — то ли с сарказмом, то ли с раскаянием выплюнул Жан. — Впредь буду говорить, что прогуляться вышел…       — Мы на вражеской территории, Жан, — сурово проговорила Ханджи, — и случиться может что угодно. Да, Воины сейчас на фронте, но нет никакой гарантии, что мы в безопасности: сам слышал на конференции, как они к нам относятся!       — Да, командор.       — А это у тебя что? — Армин вышел к нему и указал на пиджак. — Ты что-то прячешь?       До чего же глазастый! Или это он так сгорбился?..       — А, это?.. — Жан застопорился, пристыженно улыбнулся и передал Армину картину. — Да это я так, картину купил…       — Картину? — У Ханджи отвисла челюсть. — Это за деньги-то Адзумабито? И сколько же ты за неё вбухал?..       Все окружили Армина и как коршуны нависли над этой злосчастной картиной: всматривались, намеревались себе заграбастать. Славно, что ценник по дороге додумался сорвать: как знал, что поймают с поличным! Сам Армин хмурился и понять никак не мог, чем Жану эта угрюмая липа приглянулась. Ханджи надвинула очки на переносицу, поморщилась… А Саша с Конни угомонились: так интересно им стало. У Жана вновь запылали щёки: нет, не могло быть за день столько дурацких происшествий…       — Пятьдесят. Всего ничего.       — Пятьдесят… — съязвила Ханджи. — Слава Богине, что не больше. Ты, это… перед Адзумабито не позорься. Убери её и не свети ей. Картины он покупает…       — Ну ты даёшь, Жан! — загоготал Конни, издевательски стукнув его по плечу. Отнял у Армина картину и стал тыкать ею в лицо хохочущей Саши. — Вот ведь умора! В Марли картины самое то покупать!       — Славная ведь картина, а?! — вдохновенно крикнула Саша. — Разве что тёмная больно… Я не люблю такие. Нет, Жан, странно, что ты именно такую выбрал!       — Да харэ уже! — гаркнул Жан. — Вы за себя говорите! Ты вон вообще носки купил, Конни! А ты, Саша, щётку зубную!       — Да если я свою забыла, что ж теперь?!       Жан на них совсем не злился — так лишь, ворчал. Он наоборот был рад, что они взбодрились: из-за выходки Эрена все постоянно на нервах были, в том числе и неунывающие Конни с Сашей. Давно не смеялись и не шутили, а тут, надо же, картина! И Жан, над которым всегда измывались за милую душу, прокололся. Впрочем, пускай: пока им хорошо — ему хорошо.       — Армин, где сейчас Микаса?       — В гостиной, — с горечью прошептал он. — Она совсем никакая… На ней лица нет. Не знаю, как долго она так просидит. Если нам тяжело, то ей тяжелее всех.       Жан ничего не сказал. Ничего, потому что только и мог, что ушат дерьма на Эрена вылить. А перед Армином не хотелось. Армина он уважал. Кивнул ему в знак благодарности и удалился в гостиную.       На такую Микасу смотреть было больнее, нежели получать под дых на тренировках: она, ссутулившись в кресле, вчитывалась в посланное Эреном письмо. Микаса настолько сильно хваталась за пожелтевшие листы, что они сминались, и на её крепких руках выступали петляющие дорожки вен. Угольная чёлка наползла ей на осунувшееся лицо, но Жану и сквозь неё были видны эти потухшие, страдальческие глаза. Губы она поджала так, что кожа вокруг них побелела, а сами они превратились в полоску. Микаса неестественно покачивалась и вздрагивала, хоть и не плакала больше. Вчитывалась и вчитывалась всё, всё вчитывалась и вчитывалась… И каждое слово, небрежно выведенное пером Эрена, намертво впечатывалось в неё и давало ей увесистую пощёчину. За газетой на диване устроился капитан.       И Жан вдруг захотел, чтобы Эрен вернулся как можно скорее. Лишь для того одного, чтобы Микаса улыбнулась. Лишь для того одного, чтобы стала она хоть чуточку счастливее.       — Микаса… — Жан остановился перед ней в нерешительности, — перестань ты уже читать эти письма.       — Жан… — Она встрепенулась так, будто только что заметила его и не услышала, как хлопнула входная дверь. Может, она действительно ничего не слышала. — Где ты был? Скажи, ты… случайно не Эрена искал?       — Что? Нет, Микаса, это я так… гулял просто.       — Ясно.       — Слушай, Микаса… Хватит тебе, ну правда. Чего ты в них найти хочешь? Нет там никакого шифра. Ты иди отдохни лучше, поспи. А я… за мороженым тебе схожу, хочешь?       Микаса взирала на него холодно, со свойственной ей бесстрастностью. И Жану почудилось, как что-то сверкнуло в глубине этих воспалённых равнодушных глаз, как разгорелся в них огонь смутной, безотчётной надежды… Но ему и правда почудилось, ибо Микаса исполнилась ещё большего безразличия, чем прежде.       — Оставь меня, Жан. Пожалуйста.       Кровь вскипела в жилах, зубы заскрежетали… Но это не из-за Микасы — это из-за Эрена. Из-за Эрена, который и любить-то толком не любил её. В отличие от него, Жана Кирштайна, что рядом был всегда и оберегал. А ещё не сбегал к Воину-брату.       — Как скажешь.       — Кирштайн, — ни с того ни с сего обратился к нему капитан, выглянув из-за газеты, — я всё слышал. Никаких картин больше, и чтоб без глупостей мне.       — Да, капитан.       Жан выхватил картину у ребят и под их оголтелые призывы не дуться ринулся на второй этаж. В некоем забытье прошёл в выделенную ему Адзумабито комнату — в соседнюю поселили Армина, — повесил пиджак на спинку стула и плюхнулся за письменный стол.       — Долбаный Эрен… — процедил он, зарылся пальцами в безупречно уложенные волосы и, оттянув их, зажмурился. — Ну и ладно. На хер. Без мороженого останется.       Жан положил перед собой картину, раздосадованно поглядел на одинокую липу и на насмехающиеся над ней звёзды. Липа поглядела на него в ответ.       — А с тобой-то мне что делать?..       Он оттопырил ножку рамы и придвинул картину к стене. Пускай стоит себе и радует. Радует… Эта хитросделанная торговка Мадлен специально ему грустную липу продала? Чтоб он потом за весёлой пришёл? Не дождётся.       Жан понятия не имел, чем займётся, но руки, словно бы ему неподконтрольные, потянулись к привезённой с Парадиза записной книжке. Там он наброски делал на коленке, но за последние полгода их нисколько не прибавилось: как-то навалилось на него всё… А с собой прихватил, ибо рассчитывал, что вдохновение придёт в кои-то веки. Не прогадал, спасибо торговке Мадлен.       Открыл. На первой странице его повстречала Микаса — кто ж ещё? Пока с волосами по шею — вот как давно рисовал. Он тогда только познавал искусство в глубоком его понимании — тогда, когда всем титанам на острове перерезали загривки. Появилось в разы больше свободного времени. Жан затаривался учебными пособиями и занимался по вечерам до тех пор, пока Конни, придурок лысый, не начинал ему орать, чтоб он, художник херов, потушил лампу: иначе не мог уснуть.       Жан продолжил листать: Микаса, Микаса, Микаса… всё в Микасе. Он, можно сказать, по ней и учился. Микаса смущённо улыбается и краснеет, Микаса хмурится, Микаса расчёсывает волосы, Микаса настраивает УПМ, Микаса собирает ракушки, Микаса сладко спит в разбитом у моря лагере, Микаса стреляет из винтовки, веснушчатый Марко лыбится во все тридцать два, веснушчатый Марко полирует клинки, Микаса подпирает подбородок и тоскует, Армин с остриженными волосами читает научную энциклопедию, Микаса снова улыбается, Микаса снова… тоскует.       Точно на инстинктах Жан взялся за карандаш, наметил голову, линию глаз, носа и губ, шею и туловище. Перестал мыслить и позволил руке скользить.       Проницательные глаза, аккуратный нос, расплывшиеся в улыбке губы, собранные в пучок волосы, тонкая шея и ключицы. Болезненно хрупкие, с ямочкой между ними.       Торговка Мадлен.       Стройные плечи, не натренированные ручки с маленькими ладонями — чистыми, без шрамов и мозолей.       Но… эти ключицы. Эти болезненно хрупкие ключицы и ямочка между ними… Жан не знал, отчего у него пробегали мурашки по коже, когда он о них думал. Не знал, отчего становилось душно и отчего кровь приливала к щекам. Не знал, отчего уродливая — да, именно уродливая! — липа казалась теперь красивой.       Жан не набросок сделал — Жан нарисовал полностью. Её, хитросделанную торговку Мадлен. Такой, какой запомнил за то недолгое время, что провёл вместе с ней.       А как бы она отреагировала на этот рисунок? Что бы она ему сказала? Что бы она…       Жан поглядел на настенные часы: без пяти шесть. Мадлен говорила ему, что сидит на рынке до полседьмого. Рынок не так уж и далеко — минутах в двадцати от особняка.       Быть может?..