Как зовут Звезду?

Рынок.       Всё тот же рынок. Жан, помнится, обещал себе ни ногой сюда: очень уж раздражали его суетливые торговцы, преисполненные дара убеждения. Очень уж не нравилось ему, когда над ним насмехались. А тут над ним насмехались, безусловно, все.       К счастью, набережная поредела — торговцами, а не прохожими. Неугомонная детвора, элегантные дамы, их прилежные кавалеры… эти гуляли по-прежнему. На вечерний моцион вышли господа преклонного возраста и по-сказочному счастливые семьи с шумными малолетними ребятишками, клянчащими сладости с прилавков. Кто-то в деловом костюме с чемоданчиком наперевес торопился к продуктовым лавкам, а кто-то наоборот назойливых торговцев обегал за километр, чтобы не дай Богиня привязались. То есть… не дай Бог. Иногда, вздымая клубы дорожной пыли, пробегали шустрые надушенные девицы. Поглядывая на карманные часы, проносились пропахшие потом мужики.       Трост не так многолюден. Жан бы даже сказал, вовсе не многолюден. В Тросте тише, спокойнее… как и на Парадизе в целом. А Либерио — портовый город, промышленный центр и сердце Марли. Душно здесь было не столько от естественной жары, проступающей через нагромождение кудрявых облаков, сколько от нескончаемого потока понаплывших и понаехавших. Жан и сам таким был, о чём благополучно позабыл, сетуя на них как какой-нибудь предприниматель Розы в своё время сетовал на беженцев Марии.       — Хлеб! Из печи! С пылу с жару! — надрывались усы всё того же бородача. — Хлеб! Как домашний! Как домашний! Дамы, самим готовить не надо! Не купить — грех! Домашний…       Хлеб… домашний! Жан попросит матушку испечь ему хлеб, когда вернётся на Парадиз. Хлеб у неё выходил славным, не таким, каким его в столовой Разведкорпуса подавали, чёрствым и безвкусным, а до того мягким и душистым, что аж слюнки текли.       Нет, зря это он прогулку по набережной затеял. Пекарь его не узнал, но портниха… портниха обязательно узнает! Они с дочкой раскладывали вещи по сумкам, и шляп уж было не видать. Госпожа, однако, на Жана не отреагировала, а девчонка вся преобразилась: развеселилась, осклабилась… и язык ему показала. Да, прям так и показала! И маме как ни в чём не бывало продолжила помогать. Чем-то Сашу в Кадетском Училище напомнила. Чего там, в Кадетском Училище… Саша и сейчас ей по уму не уступала.       Проститутки не было — и на том спасибо. Зато пьяниц пруд пруди. Не стыдились милостыню просить, тыча перевёрнутой шляпой не в самых состоятельных марлийцев, которые, как правило, бывали жалостливее и снисходительнее обеспеченных. Просили, стало быть, за красивые глазки…       Жан прошёл переулок, в котором некогда развлекались мальчишки, и переулок, в котором некогда бранились алкаши. Его горячило неизведанное, чуждое ему предвкушение. Сам не знал отчего, но ладони вспотели — так перед Микасой нередко случалось, если она, например, смотрела на него вдвое дольше обычного — то есть, не более секунды, — ненароком задевала его плечо, усаживалась поблизости и желала ему, заспанная и помятая, доброго утра… Да, лишь перед Микасой. Но и работу он свою, справедливости ради, дарил кому-то впервые. И не просто… кому-то, а художнице, хоть и пейзажистке. Человеку, знающему толк в искусстве. Вдруг раскритикует? Это что ж, ущемит его самолюбие?..       Мужик, продающий изысканную копчёную рыбу, ушёл. Старушка, торгующая бульварными романами, тоже. Дрыхнущий на рабочем месте бакалейщик и подавно. А пожилая госпожа со всевозможными цветами осталась…       Жан замер.       — … тебе, что нет! — прикрикнула теснившаяся под зонтом цветочницы Мадлен. — Сколько раз тебе ещё повторить?       — Какая же ты жадная, Мадлен! И бессердечная! — раздосадовалась госпожа. — Внучек-то мой картину твою брал! И я брала… Вон, в гостиной висит. А старый хрыч каждое утро к ней подходит и спрашивает, откуда ж она, такая-растакая вся, взялася!        — Так я ж брать не просила, — развела руками она. — Что, просила я разве? И внучка твоего просила?       Жан почему-то сразу заметил, что Мадлен распустила волосы. Перебросила их через плечо, поигралась с прядью, накрутив её на палец, а затем откинула локоны, и рассыпались они каштановою пеленою до лопаток… Будто бы ни о чём другом не мог думать, кроме как о её волосах.       Но это, конечно же, неправда.       — А внучек-то у меня хороший… Зря ты его так! Ты ему очень даже понравилась!       — Очень за него рада! — нещадно рубанула Мадлен, и у Жана ёкнуло сердце: если безымянного внучка так безжалостно посылает, то и рисунок обругать ей труда не составит. — Да и к тому же, Шерил, я весной у тебя фиалки покупала. Стоят у меня на подоконнике да цветут себе. Я их поливаю как надо, как следует о них забочусь… В общем, ни к чему тут твои претензии.       — Претензии! — охнула Шерил. — Слов каких понатаскалася… Мадлен, ты б хоть совесть поимела! Сирень тебе не фиалки… Зацветёт же скоро, душенька, зацветёт! До следующего лета не увидишь. Купи, за полцены! Для тебя скидку делаю, душенька, для тебя. Двадцати пяти ты, что ли, не найдёшь? Вспомни, сколько картин ты за сегодня продала, вертихвостка ты эдакая! А у меня букет последний никто покупать не хочет… Жалко ведь красоту такую, а? Не жалко тебе, что ль, Мадлен?!       — Жалко!       — Ты на картинах этих своих не цветы разве рисуешь? Ты ж цветы рисовать любишь, вот и так их, значится, тоже любишь.       — Люблю, Шерил, люблю, — смягчилась Мадлен и подалась к госпоже точно в снисхождении, как бы в порыве нахлынувшей доброты. — Очень люблю! Красивые… И сирень у тебя красивая, с радостью бы купила её, но я ж не кую золотые. И ты не… Чего?       Шерил кивнула на стоявшего неподалёку Жана, и Мадлен оглянулась. Жан встрепенулся аж, перепугался, словно не он наблюдал за ней, а она за ним. И Мадлен замешкала, дёрнулась по-странному, и в безотчётном содрогании её отразился неоправданный испуг. Ребяческий задор, которому должно было отпечататься на подвижном лице в разгар безобидной перебранки, то ли вовсе на нём не отпечатался, то ли стёрся вместе с отблеском милосердия. Но то заняло секунды — считанные секунды, ибо Мадлен, приосанившись, подняла подбородок и приветливо улыбнулась. Нет, ему, наверное, померещилось…       — Ого! Здравствуй, Шарль! — воспрянула она, взмахом руки подозвав его к себе. — Какими судьбами?       — Здравствуйт… здравствуй! — отозвался Жан, в робости подступив к ней. — Да это я так… мимо проходил.       Серьёзно?! Он, если бы не посторонние, хлестанул бы себя по морде. Это он дважды в день мимо проходил, получается?       — О, снова мимо проходил? — Право, глумилась над ним: склонила голову вбок, прищурилась с хитрецой… — И как это так совпало, что я уйти не успела? Как-то прямо так оно… впритык!       — Ох, да это я…       — Не тот ли это господин, которому ты картину пару часов назад продала? — невзначай поинтересовалась Шерил. — Он, я чай. Смысле… один из них.       — Он самый! Шарлем звать, а по фамилии — Жаме. Жаме его друзья зовут, а другие так, Шарлем.       И Жану бы польстило, запомни она, со столькими-то покупателями мужского пола на дню, как звали его взаправду. Польстило бы, живи она на Парадизе. Сейчас же его пробирал бессознательный страх за ранее допущенную оплошность. Не стоило… не стоило называть ей своего имени — ни фальшивого, ни уж тем более настоящего. Полбеды было бы, если бы он правильно назвал фальшивое! Прокололся по всем фронтам.       И Жану захотелось хлестануть себя по морде ещё раз.       — А! Он ещё и художник, Шерил, представляешь?       — Художник! — проворчала она. — Понаводилось вас, художников… А этот твой художник букет сирени прикупить не желает? Чай для дамы какой? Дамы сердца?       — А я чего? — пожала плечами Мадлен на неодобрительный, будто бы просящий о помощи Жанов взор. — Я не при делах. Я не виновата. Отмазывайся сам.       — Но я…       — Сирень, господин молодой человек, означает любовь, — нравоучительным тоном ведала госпожа Шерил. — Первую, невинную… Сирень — символ всего самого-самого красивого! Любовь — вот что красиво. Без любви жизнь не та! Кто без любви живёт, тот не знает, что такое красота! А вот сирень… Сирень есть любовь, сирень…       — Кончай ему лапшу на уши вешать, — звонко расхохоталась Мадлен, и звонкий хохот этот от сосредоточенности Жана на нём раздвоился у него в ушах. — Нет, не так надо. Скажи ты ему просто, что девчонка любая клюнет, а не про любовь плети.       — А ты молчи, вертихвостка! — пригрозила ей кулаком госпожа. — Скольких покупателей моих спугнула? Не так ей надо, а эдак…       — А меня кто-нибудь спросил, хочу я цветы покупать или нет?       Нет, он бы купил… Микасе. И ещё как! Однако ж обида, так или иначе засевшая в саднящем сердце, бередить его не прекращала. Он злился — устало, немощно... Так, как злился бы на невинного котёнка — то есть, на того, на кого он по природе своей злиться не мог. А когда он видел Микасу вновь, вся эта напускная спесь низводилась в нём до того, что её не оставалось вовсе.       Да, он бы купил! Букет сирени Микасе в знак своей трепетной первой и единственной любви. Купил бы, не пообещай он Ханджи не тратить чужие деньги впустую. Купил бы, не будь рядом торговка Мадлен: он ей, в конце-то концов, рисунок дарить собирался… И как это так, рисунок подарит, а с сиренью уйдёт? Разве так делается? Ну, адекватными людьми…       — Господин! — взмолилась госпожа, исполнившись того старческого обаяния, которое в ней только и могло иметься. — Ну что ж вы так, что ж вы!.. На вас и есть последняя надежда. Эта наглая вертихвостка только и может, что языком вертеть, а посему вы её не слушайте. Взгляните-ка лучше на букет! Будто б нет у вас, такого красавца высоченного-здоровенного, девушки, коей б вы букет подарили! Пятьдесят золотых всего, господин! Пятьдесят…       — Не-е-е, — ехидно протянула Мадлен, — так не пойдёт. Ты ж мне за двадцать пять обещала, вот и ему за двадцать пять продавай. От меня-то ведь покупатель.       — Тьфу на тебя! — набычилась Шерил. — Иди отсюда! Двадцать пять так двадцать пять, спору нет… Вы ж купите только, господин!       — Ну ладно тебе, давай, покупай! — поддакивала Мадлен, водя пальчиком по бархатистым лепесткам. Шерил бесцеремонно оттолкнула её руку, и Мадлен страдальчески простонала. — Видишь, злая она какая? Купи! Жалко тебе, что ли, Шарль? Двадцати пяти, хочешь сказать, не найдётся? Ну, раз двести нашлось на картину…       Почему… почему он не оставил мешочек с золотыми в особняке?!       — Верно, господин, не жадничайте и поторопитесь, — госпожа, должно быть, простила Мадлен за пособничество, ибо та уже беспрепятственно игралась с сиренью, — а то мне хрыча старого кормить. Он у меня полоумный, одного на весь день оставлять нельзя… А я тут сижу дольше обычного, вы хоть в положение моё войдите!       — Да, Шарль, войди-ка ты в положение, а то некрасиво оно получается…       — Разорите! — процедил Жан и с пронзительным бряцанием — до того пронзительным, что содрогнулись обе дамы, — шлёпнул мешочком о стол. — Двадцать пять?!       — Нет, вы ослышались… двадцать! — Шерил схватилась за слабую грудь. — Не все дома у него, что ли?..       Мадлен снова рассмеялась — громко, беспечно, — и в воодушевлении стукнула кулаком по столу так, что госпожа снова подскочила на месте.       — Ну ты даёшь, Шерил! Ой, насмешила ты меня, конечно!..       — Вот, пожалуйста! — Жан расплатился расхлябанно, в некоторой неловкости. Шерил передала ему букет, сгребла двадцать золотых и, пересчитав их, пробурчала под нос что-то неразборчивое, негодующее. Опомнившись, взялась за ладонь Жана и сдавила её морщинистыми ладошками.       — Благодарю вас, господин! Благослови вас Бог! Я помолюсь за вас сегодня, имейте в виду…       — Х-хорошо… Не за что. В смысле, пожалуйста!       Тут уж точно было за что!       — И кто это из нас вертихвостка? — прыснула Мадлен.       Госпожа Шерил, спрятав золотые в небольшую сумочку, принялась убирать со стола, а Мадлен, сердечно попрощавшись с ней… пошла! Пошла, вертихвостка, пошла! И плевать с высокой колокольни, что это он из-за неё столько денег растратил сегодня!       — С… стой! — крикнул Жан, в несколько шагов нагнав её. Мадлен внимательно поглядела на него, и во внимательности этой, как и в первую их встречу, считалась недоверчивость и отстранённость. То была гремучая противоречивая смесь, и Жан из-за неё, уподобляясь трусливому курсанту Кадетки, нехило тушевался. — Ты… куда это пошла?       — Так ты же мимо проходил, нет разве?       — Нет, я… тебя искал.       — Меня?       — Да стой ты, а!       И она, заинтригованная его неутомимой настойчивостью, ступать перестала.       — Возьми уже! — Жан подал ей букет пышной душистой сирени, купленный за двадцать золотых щедрых Адзумабито…       Мадлен задрала голову и посмотрела на него своими пытливыми, особо проницательными глазами. Ростом она была явно не с Микасу — быть может, с Армина, да и того ниже. Невысокой она была, короче, а по сравнению с ним так вообще маленькой, но… взирала на него так, будто всяко над ним возвышалась, будто б это он девчонкой был какой, а она двухметровым амбалом! Жан опешил аж, букет у неё из-под носа увёл, но, поняв, что опять накосячил, всучил его прямиком в ладонь — небольшую и гладкую, как на рисунке. Мадлен посмотрела на него более вкрадчиво, но вдобавок и недоумённо. Смущённо улыбнулась и, покрутив букет, сквозь раздумья проговорила:       — Так ты мне его купил, что ли?..       — Н-нет же! Вообще, нет… Просто так купил, чтоб цветочница отвязалась! А тут ты как раз, вот потому тебе и… дарю!       — Вот это да! — усмехнулась Мадлен. — В знак влюблённости, что ли? Или чего там тебе Шерил наплела?       Ей хоть бы хны, а он… зарделся, судя по пылающим щекам, что за день этот столько раз у него пылали, сколько не пылали за всю жизнь.       — Нет, ты не подумай… Нет, конечно! Говорю же, просто так подарил… некому больше!       Ложь. Было кому — Микасе! Да, именно ей бы и подарил, если бы Мадлен без подарка не было неловко оставлять. Неловко… всё ему неловко.       — А! Ну, спасибо тебе тогда. Цветы я люблю. А когда их дарят, так вообще здорово! — Мадлен сказала это с такой обыденностью, будто бы ей каждодневно дарили цветы. — Чего столбом стоишь? Идём!       — Куда? — Жан двинул за ней в рассеянности и глупой, сродни детской нерешительности.       — Гулять! Куда ж ещё? Расскажешь как раз, чего ради искал меня.       — Да это я, знаешь, просто так… — Нет! Рисунок покажет позже, когда разойдутся. Чтобы… стыдно всю дорогу не было. — Слушай, я всё понять никак не могу, куда ты вещи свои подевала? Ну, картины там, мольберт…       — Этюдник, — поправила его она. Непослушная прядь, подхваченная мерным ветром, упала ей на лицо, и Мадлен заправила её, чтобы иметь возможность смотреть Жану в глаза. — Какой художник из тебя, раз ты этюдник мольбертом называешь?       — Ах, этюдник… Так я ж красками не пишу!       — И что?       — Так… куда ты подевала всё? Когда мы мимо твоего стола проходили, на нём ничего не было.       — А! Так я порой в кабаке ночную смену работаю (кстати, мы его уже прошли), а там я с хозяином подружилась, словечко с ним замолвила, и он мне в кладовой место выделил. Я туда вечером картины с этюдником заношу, а утром выношу. Удобно, да?       — В кабаке… ночную смену работаешь?       — Тебя что-то смущает?       Нет, это, должно быть, наваждение…       — Ночью, в кабаке… Ты ведь… не из этих?       Она скривилась: не поняла. И вдруг, раскрасневшись, взъелась на него и рассвирепела так, как, казалось, не могла по существу своему девушка с её заурядной, совсем не грубоватой внешностью.       — Т-ты… Чего?! С катушек слетел, что ли?! Охерел?! — И эта девушка с заурядной, совсем не грубоватой внешностью разгневалась много сильнее, чем разгневалась бы любая другая девушка со вспыльчивым характером. — Как ты мог… как ты мог подумать?! Чтобы я… чтобы я так на жизнь зарабатывала?! Чтобы я под мужиков ложилась?! Чтобы я…       — Прости меня, прости! Я не то имел в виду вовсе, я не…       — Пробовал думать, прежде чем говорить? — Мадлен чуть остыла, но всё ещё была на взводе: об этом говорили её сдвинувшиеся к переносице брови. — Иногда работает, советую!       Это она ему сказала?! Ему, Жану Кирштайну? Думать, прежде чем говорить, притом, что был он почти что единственным здравомыслящим человеком в отряде?       Впрочем, тут действительно накосячил.       — Пожалуйста, прости! Я спросил, чтоб наверняка… Ерунду спросил, признаю, виноват!       — Я что, похожа на одну из этих?! — Мадлен дёрнула букетом, и Жан подумал, что она швырнёт им ему в лицо.       — Нет же, нисколько не похожа! Ты, это самое… прости! Прости…              Она замедлилась, в совершенном безмолвии поглядела на него с какой-то непритязательной наблюдательностью, и вновь, вновь рассмеялась!.. Беззаботно, непринуждённо… И не было в ней бывалой обиды, бывалой резкости и бывалого отчуждения.       — Прощаю!       И легко вдруг стало… Так легко на душе!       — Только за языком следи.       — Да я знать не знаю, что это на меня нашло!       — А сам-то ты чем занимаешься, Шарль?       — Я? Учусь.       — Студентишка?       — А чего так пренебрежительно?       — Да это я так, просто. Не обращай внимания. На кого учишься?       — Ты не поймёшь. — Да и сам он не то чтобы понимал…       — Прям уж, не пойму… Ты скажи давай на кого, а я скажу, поняла или нет.       — На инженера-технолога, — с умным видом произнёс он, и вот именно, что с видом!       — О!.. — Мадлен призадумалась, почесала подбородок. — А как это?       — Сказал же, что не поймёшь.       — А ты объясни как, и я пойму!       — Ну, короче… оборудованием всяким управлять учусь, собирать его, документы правильно подписывать, чертежи делать… В общем, скукотень несусветная. Не для девчонок.       — Да ты как только заговорил об этом, так меня сразу в сон клонить начало… И впрямь, не для девчонок. Ой, отойди вбок! Куда ж ты идёшь? Отойди, не то автомобиль собьёт! Не видишь, что ли, что навстречу тебе едет?       Мадлен потянула его за рукав, к самому парапету, а Жан, потерявшись от этой неожиданной близости, едва не отнял руку… Но Мадлен отпустила быстрее, и он потёр локоть, чувствуя, как тепло от её прикосновения рассеивается и вмиг сменяется теплом от прикосновения собственного.       — Какое всё-таки море сегодня хорошее, Шарль! — Она упёрлась ладонью о парапет и, поднявшись на цыпочках, подалась вперёд так, что у Жана запрыгало сердце: опасно. Но Мадлен нисколько не боялась, ибо день ото дня проводила у моря. — Ветерок совсем ничего такой, слабый… Штиль!       И ветерок этот слабый трепетал ей отныне не пряди, а вовсе бурые, несколько растрёпанные волны с крохотными завитками на макушке. Когда Мадлен собирала волосы в пучок, когда она тем самым оголяла ввалившиеся щёки, лицо казалось худым — нездорово худым, как и словно бы кистью художника расчерченные ключицы. Но когда Мадлен волосы отпускала, то скулы выпирали ещё сильнее, а глаза, тёмные-тёмные, но ясные, как думал Жан, от неизменной её простоты, выделялись особенно явственно — так, что их, обрамлённых малость желтоватыми, припухлыми веками, издалека только видно и было; тонкие бледные губы будто совсем терялись. Может, кто-то бы и назвал её лицо дурным, и, даже если бы и впрямь назвал, то волосы, крепкие и густые, всякую дурноту в ней умаляли, пускай и делали отточенные черты более истощёнными.       — Сколько тебе лет, Мадлен? — Непроизвольный вопрос этот прозвучал для него столь же внезапно, сколь и для неё.       — Невежа…       — А?!       — Разве прилично у девушки такое спрашивать?       А что, нет разве? Никогда о подобном не слышал… чтоб у девушки неприлично было спрашивать. Может, и на Парадизе так считали, только вот он, вояка неотёсанный, ни сном об этом ни духом. Разведчицы нормально реагировали, если он у них спрашивал. А другие… у других и не пробовал.       — Прости, — виновато потёр шею Жан, — я чего-то забылся. Можешь не отвечать.       — Восемнадцать… мне. — Она запнулась, переминулась с ноги на ногу… и всё неестественно как-то от несвойственного ей беспокойства.       — Так… мало?       — А что я, как старуха выгляжу? — надулась Мадлен.       — Нет! Нет-нет, ты чего, куда ж тебе?.. Просто торгуешь ты не по возрасту умело.       — Вот спасибо! Стараюсь так стараюсь.       И Жан рассчитывал услышать душещипательную историю о том, как она, торговка в девятом колене, мастерству обучалась то ли у бабки, то ли у прабабки. О том, как она торгует с раннего детства и как тяжело было торговать вначале, но… За благодарностью не последовало ничего. Разве что вопрос у неё в глазах.       — Мне? Мне… почти как тебе. Девятнадцать.       — Девятнадцать… — пролепетала она. — А чего так мало? — И, искренне полагая, что пошутила смешно, обошла Жана и затопала дальше, едва не вприпрыжку.       — Эй… Куда?       — Куда, куда… Дальше гулять, куда ж ещё?       Жан её сразу настиг, ибо был вдвое быстрее. Мадлен прижимала цветы к груди — будто бы с настороженностью, но вместе с тем и с самозабвенным довольством. На щеках её мерцал румянец — лёгкий такой, робкий. Он поблёк — плавно, но незаметно для Жана — и улетучился с её белой кожи, точно и в помине его не бывало. Может, показалось? Странно — ни ядрёного заката, ни вечернего, принимающегося заходить солнца… Сплошь пушистые облака.       Людей не убавилось — кажется, всё те же работяги спешили домой. Гул стоял до того беспорядочный, что Жан не услышал бы Мадлен, скажи она ему что-нибудь оттуда, снизу… Но даже через неуёмный гвалт пробивалась тягучая, заунывная мелодия.       Они наткнулись на толпу — нет, скорее на ворох марлийцев, окруживших потрёпанного, взлохмаченного мужчину — бедняка. Он с исключительным упоением водил смычком по струнам скрипки, и раздавалась та музыка, какой не суждено было быть растоптанной в неукротимом балагане. Всё это Жан видел с высоты роста, а Мадлен… Мадлен для того, чтобы видеть, встала на мысочки.       — Там мужик… на скрипке играет, — пригнувшись, объяснил Жан.       — Вижу! И слышу…       Мадлен застыла в отрешённой мечтательности, по-коронному прищурилась, и губы у неё дрогнули. Она поджала эти губы — бледные, тонкие губы, покрепче вцепилась в букет и расстегнула набедренную сумку. Набрала пару-тройку монет — каких именно Жан не рассмотрел, — передала ему сирень и протиснулась сквозь толпу. Положила золотые в шляпу и подошла к музыканту — близко-близко. Он склонился к ней — что-то тоже уж больно близко, — и Мадлен зашептала ему на ухо — что-то уж больно доверительное. Мужик расхохотался, а Мадлен следом за ним. Она снова растолкала марлийцев, вернулась к Жану и забрала букет.       Полилась новая, бодрая по своей порывистости мелодия.       — Что ты ему нашептала?       — Попросила что-нибудь весёлое сыграть. А то я с таких мелодий повеситься захотела…       — И сколько же ты дала ему?       — Двадцать пять.       У Жана не укладывалось в голове: расчётливая, до скверного скупая Мадлен, пожалевшая двадцать пять золотых старушке с рынка… отдала их даром незнакомому мужику?!       — Ты…       — Пойдём-пойдём! — Она подхватила Жана под руку, повела его, и он нервно сглотнул.       — Ты так на каждого музыканта деньги сливаешь?       — Не на каждого. А если и на каждого, то не так много, как сегодня. Сегодня я щедрая.       — Оно и заметно…       — А чего?       — Нет, я просто… не понимаю.       — Людей, которые дышат искусством, очень мало, Шарль. Но… за такими-то людьми и будущее.       — Это отчего?       — Ты ведь и сам, кажется, человек такой. Чего тогда дурака строишь? Понимаешь ведь, о чём я.       — Вовсе нет…       — Ну, раз не понимаешь, подумай на досуге. Придёшь тогда и скажешь, чего надумал. А если не надумаешь, то лучше не приходи. — Мадлен отпустила его руку и, отпрянув, обворожительно улыбнулась. — До скорого!       — А! Ты… уже?       — Уже поздно. Скоро темнеть начнёт.       — Ты… здесь живёшь? — Он указал кивком на многоэтажные дома неподалёку.       — Чего? Нет! Думал, я покажу тебе, где живу? Скажи ещё, что я к порогу квартиры тебя должна подвести!       — Вот зачем ты так? Я же просто спросил…       — А я просто ответила. Пока-пока! — Она помахала ему многострадальным букетом и засеменила прочь, но вдруг обернулась и окликнула: — Спасибо тебе за букет, Ж-Шарль! Будь добр, за дорогой смотри, а то собьёт тебя автомобиль. Хотя без меня, быть может, тебе не на что будет отвлекаться…       И побежала… побежала! А он, смятённый, так и прирос к земле — только и мог, что наблюдать за её отдаляющейся фигуркой.       — А!.. Рисунок! — спохватился Жан и, подлезши под пиджак, прощупал карман. Сложенный пополам лист бумаги был всё ещё там. — Нет… Нет, Мадлен!       Но Мадлен уже скрылась за поворотом.

***

— Нашёл?       Она стояла подле него в передней. Мялась, что было ей несвойственно, и глаза тупила непривычно долго. Жан растерялся, но виду не подал.       — Да. — Он показал ей мешочек с деньгами. — Нашёл.       — Армин считает, что ты не мешок искать пошёл, — проговорила она и, прежде чем Жан напрягся, добавила: — Это он не при всех сказал. Сказал мне лично.       — Не знаю, с чего такие выводы.       — И я не знаю. Ты пропустил ужин. В столовой должна была остаться твоя порция. Можешь сходить посмотреть.       — Хорошо, Микаса. Посмотрю.       — Дай остальным знать, что пришёл. Чтобы они не волновались. Они на веранде.       — Ладно.       — Прости. — Она наконец подняла на него глаза. — За то, что нагрубила тогда. Я ни о чём другом думать не могла.       — Всё в порядке, Микаса. Я не злюсь на тебя. Я всё понимаю.       — И всё же…        — Я же сказал, что не злюсь. Всё хорошо.       Но… было ли хорошо? Хоть когда-нибудь?       Казалось, что никогда.       — Как скажешь.       Как скажешь…       — Куда ты шла?       — Наверх. Хотела лечь спать. Я очень устала.       — Ну, спокойной тебе ночи, в таком случае.       — И тебе. — Микаса направилась к лестнице.       — Постой… — Жан подбежал к ней и взялся за её плечо. Она повернулась к нему как бы нехотя, посмотрела на него до того утомлённо и равнодушно, что у Жана затряслись руки.       — Что такое, Жан?       Жан бы непременно прижал её к себе. Вплотную — так, чтобы ей стало трудно дышать. Чтобы не видеть её заплаканные глаза. Чтобы дать ей понять, что она не одна. Чтобы дать ей понять, что он рядом! Чтобы дать ей понять, что он…       Любит её.       Угрюмой. Несчастной. Холодной как лёд. Болезненно помешанной на Эрене. И любит всю, без остатка.       — Ничего, Микаса. Спокойной ночи. Спи крепко.       Значит, оставит.       Если и впрямь любит.