На неведомых тропах

      Джину было страшно. Пожалуй, даже слишком. Потому что он не знал, как семья Минов отреагирует на довольно специфическую новость. Точнее, как отреагирует Юнги, потому что Чимин, кажется, и так обо всем догадался, причем намного раньше положенного. Хотя изначально Сокджин вообще не хотел им признаваться, что омега, но раз уж он будущий Духовный Защитник их детей, то они должны знать. Оба.       Однако ему стоило признаться самому себе, что страшно было больше вовсе не из-за реакции, а из-за необходимости идти в Тектумку на следующий день после течки. Джин понимал, даже если кто-то что-то поймет или догадается – его никто не тронет. Средь бела дня в деревне точно нет, но мысли шли дальше и бежали впереди здравого смысла, отчего он боялся, что за ним пойдут в лес, как только он двинется в сторону дома.       Лес.       Это место – второй дом оборотней, они там полноправные хозяева, тем более вблизи Тектумку. Сокджин верил в себя и свои силы, но что, если альфа будет не один? Двое, трое, четверо. Если они решат взять его, то он не справится. У него просто не получится. Не только из-за неравенства сил, но и из-за животного ужаса, который точно накроет его, заставляя стать безвольной куклой в чужих руках. Он этого не хочет. Ни за что и никогда. Однажды случившееся больше не повторится. Если Джину придется перегрызть кому-то глотку, чтобы защитить себя – перегрызет. Перегрызет, не раздумывая.       «Там будет Намджун», – услужливо шепчет сознание, и Сокджин пытается отогнать эту назойливую мысль. Почему-то он уверен, что если захочет, если позовет, то Джун придет. Должен прийти.       – Но все это лишь слепая надежда, – Джин зло кусает себя за щеку изнутри, делая больно, отгоняет уж чересчур яркие мечтания. – Нельзя на нее полагаться, – прикрывает глаза, стараясь успокоиться, и корит себя за присущую ему после течки чувствительность. По-хорошему, останься Намджун еще на пару дней и течка была бы абсолютно идеальной, такой, какой у него никогда не было. Но это не сказка о выдуманных предназначенных, которую ему рассказывал папа, это жизнь и в ней Джун просто альфа, который помог Сокджину с течкой. Пока что он даже не друг. У Джина вообще нет друзей и никогда не было. Отчасти так безопаснее.       «Ты – самое ценное, что у тебя есть. Береги себя чего бы это не стоило и несмотря ни на что», – так всегда говорил отец. О том, что фраза заканчивалась словами: «И однажды у тебя появится тот, для кого ты тоже будешь самым ценным», – Сокджин предпочитал не вспоминать. Он неправильный. Такой никому и никогда не будет нужен. Ни одному альфе в здравых уме и рассудке.       – На что вообще я рассчитываю? – лепечет Джин, на мгновение замирая и утыкаясь лицом в ладони. Уже знакомое чувство ненужности затапливает с головой. Оно настолько привычное и родное, что аж тошно.       Сокджин никогда не винил отца за самоубийство, потому что даже не предполагал, насколько ему было тяжело и плохо после смерти мужа, однако Джин также никогда не понимал его. Потому что у Тумара был сын. Юный и неопытный. Как бы сильно тот не старался обучить его всему перед своим уходом – у него не вышло. Было слишком много событий и вещей, к которым оказался не готов молодой омега, ведь ему вот-вот стукнуло бы шестнадцать зим.       Джину не на кого было положиться, не к кому обратиться и некого попросить о помощи. Он был один долгие девять лет, и все эти разовые альфы и несостоявшиеся отношения не дали ему никакого представления о том, что такое симпатия, забота, поддержка, взаимовыручка и любовь. Что такое нормальные партнерские отношения в принципе. Он не знал каково это – жить с кем-то, кто не является твоим родителем, делить быт с другим человеком или оборотнем, пытаться наладить его и улучшить, чтобы совместная жизнь была максимально комфортной и приятной для обоих.       Сокджин думал, что, возможно, стоит обратить внимание на Намджуна и признать наконец его заинтересованность в нем, но это тупик. Джин дикий и неопытный омега, полный страха и недоверия к окружающим, которые пытаются стать ему ближе. Он не подойдет такому, как Джун. Сокджин красивый и хороший лишь издалека, но если они начнут отношения, то Намджун наверняка заметит чужие дикость и неискушенность. Джина, по сути, никогда не бросали. И он не хочет пробовать каково это – наверняка отвратительно.       По лесу Сокджин бежит так быстро, как только может, надеясь, что сквозящий в ушах ветер поможет вытолкнуть из головы все лишние мысли. Даже почти получается. Ну, ровно до того момента, когда он замирает поблизости от Тектумку, тяжело дыша и обливаясь потом на полуденном солнце. Джин тяжело вздыхает, собираясь с духом, и выходит из леса, тут же натыкаясь на пять пар любопытных глаз, одни из которых он узнает. Это тот самый мальчик, которого он видел, когда в прошлый раз уходил из деревни. Щенки тянут носом воздух, принюхиваясь, и те, что постарше немного выходят вперед, чтобы в случае чего защитить маленьких.       Сокджин неловко улыбается детям: – Калидум дебос (Солнечных дней).       – Калидум дебос! – гордо отзывается тот самый малыш, улыбаясь. Его карие глаза блестят. – Вы к нам в гости?       Старшие ребята заметно расслабляются, поняв, что от Джина не идет и капли угрозы.       – Что-то вроде того. Хотел бы поговорить с семьей Мин, – поправляет лямку сумки и подходит немного ближе, чтобы при разговоре не приходилось повышать голос.       – С господином Юнги или господином Чохно? – уточняет явно самый взрослый из всех, ему наверняка около девяти или десяти зим.       – Господином Юнги и его супругом.       – Вас проводить? – мальчик с карими глазами смело подбегает к нему и цепляется за штанину.       Омега внутри знахаря чуть ли не урчит от умильности картины. Джин с трудом сдерживается, чтобы не потрепать щенка по волосам или щечке:       – Я помню дорогу, но буду рад компании. Я Сокджин. А как зовут тебя?       – Я Чонгю! Идемте, - смело тащит гостя за собой. – Я скоро вернусь! – кричит друзьям, ненадолго замирая. – Идите к реке, я приду.       Дети неуверенно смотрят Гю вслед, пока тот, пыхтя, тащит гостя по улице в нужную сторону.       – А почему вы босой? Обычно люди не ходят босыми, – спрашивает и цепляется за предложенную взрослым руку, крепко сжимая теплые пальцы своими маленькими.       Джин мешкает и неловко кашляет:       – Мне так больше нравится.       – Вы прямо как мы, – Чонгю восхищенно вздыхает, широко распахивая глаза. – Я еще не встречал людей, которым нравилось бы ходить босиком, как оборотням. Обычно люди всегда жалуются, что это неудобно и больно. Но по-моему это здорово. Кажется, словно ты един с природой, будто силы земли текут сквозь тебя, – смотрит перед собой, улыбаясь, и шевелит пальцами ног, ощущая все то, о чем говорит.       Сокджин внимательно наблюдает за малышом, удивляясь его, пожалуй, даже слишком зрелому мышлению:       – Ты такой умный.       – Умный? Нет, не думаю. Брат говорит, что я атентине. Как же это будет по-вашему? – смешно хмурится в попытках вспомнить слово не на наречии и отпускает руку старшего, ероша волосы в напряженном раздумии.       – Внимательный? – подсказывает Джин спустя несколько мгновений чужих мучений и мягко улыбается.       – Точно! – восклицает Чонгю и тут же закрывает рот ладонями. – Брат говорит, кричать нехорошо. Ай-яй-яй, Гю, нельзя, – мальчик журит сам себя и тянет за ухо в наказание, тихонько прошипев.       Сокджин осторожно гладит того по голове, перебирая темные вихры:       – Ничего страшного. Ты не такой уж и громкий. Не переживай об этом, хорошо?       – Честно? – малыш недоверчиво смотрит на взрослого.       – Честно, – Джин кивает. – Спасибо, что проводил. Беги к друзьям. Они наверняка заждались.       Чонгю бодро кивает, разворачивается и бежит дальше по улице. Он замирает через несколько домов, прикладывает ладошки ко рту и кричит:       – Хабито во Натору домо! Вените! (Я живу в Доме детей! Приходи!) – широко улыбается, разворачивается и уносится дальше.       Улыбка Сокджина меркнет:       – Дом детей?       Это место, где живут щенки, оставшиеся без родителей не во младенчестве, а в полностью сознательном возрасте. Обычно они уже не могут войти в чужие семьи из-за сформировавшихся у зверя понятия о семье. Волк внутри просто отказывается принимать посторонних людей в качестве опоры и защиты, и щенки неосознанно делят быт, как делили бы территорию, отчего, конечно же, появляются конфликты, и жизнь становится абсолютно невыносимой и для приемных родителей, и для самих щенков. Поэтому существуют Дома детей, где за сиротами присматривают сразу все жители до тех пор, пока те окончательно не окрепнут, встав на ноги, к своим восемнадцати зимам. (Конечно, чаще всего они пустуют.)       Но Чонгю еще маленький. Он вполне мог бы иметь полноценную любящую семью с двумя отцами, однако все равно живет в Доме детей. Возможно, это как-то связано с его братом, но какое Джину дело? Он в любом случае не сможет дать мальчику то, что ему нужно. Несмотря на мелькнувшую в первое мгновение мысль о том, что он бы с радостью приютил одинокого щенка, Сокджин понимает, что он не то, что нужно Гю. Знахарь-отшельник, живущий в лесу, носящий обноски, перебивающийся самыми минимальными и необходимыми для жизни вещами и иногда питающийся впроголодь – самый ужасный из возможных вариантов. Даже хуже Дома детей. В конце концов там у него есть брат, и жители деревни точно не дают им двоим голодать или остаться голыми. Наверняка у братьев хорошая жизнь. Намного лучше, чем у самого Джина...       Однако Сокджин все равно понимает, что у него стало на одну причину больше, чтобы чаще появляться в Тектумку. Теперь, кроме того, что он Духовный защитник детей Юнги и Чимина, он абсолютно точно хочет увидеть Чонгю снова и, возможно, даже познакомиться с его братом.       Джин тяжело вздыхает, понимая, что с каждым разом Тектумку все больше и больше манит его, зовя остаться. Он знает, что каким бы он не был, его не прогонят. Потому что оборотни умеют прощать и признают всех, даже отличных от них существ. Они принимают в свой стан людей, позволяя смешанные браки и защищают их, не давая людскому осуждению проникнуть к счастливым в любви семьям. Сокджин не помнит ни одной истории, когда пара человека и оборотня жила среди людей. Порою звери намного более понимающие и человечные, чем сами люди. Джин убедился в этом за много лет жизни в одиночестве. Возможно, именно поэтому он никогда не приходил в Тектумку, а посещал исключительно Пристанище, где все его ненавидели. Ненависть более знакомое ему чувство и он знает, как вести себя с ней: когда тебя ненавидят, ты прячешься в скорлупу и не позволяешь чужим словам проникать тебе в мысли, а когда тебя понимают, ценят, заботятся – ты становишься уязвим и случайно брошенное однажды слово может разрушить тебя до основания, не оставив после себя даже пыли.       Папа учил Сокджина любить и прощать, отец учил обороняться и отвечать. И с отцом Джин провел намного больше времени, чем с Лиеном, поэтому он не до конца понимал, как это – довериться кому-то, обнажив шею и вверив жизнь. Время, проведенное в обществе самого себя, когда можно положиться лишь на собственные силы, никак не помогали пониманию того, что такое стая.       Знахарь мотает головой, стараясь изгнать непрошенные раздумья из своего ума, и уверенно стучится в и без того приоткрытую дверь. Тут же слышны тихие шаги и шуршание.       – Да? – Юнги чуть запыхавшийся, с распущенными завязками на вороте и взмокшими висками, когда открывает дверь. Он удивленно смотрит на неожиданного гостя и расплывается в улыбке. – Калидум дебос, Джин.       – Эт испе тиби (И тебе того же), – смотрит альфе исключительно в глаза, стараясь не обращать внимания на чужой взъерошенный вид. – Я вам определенно помешал, – раздувает ноздри, ощущая едва уловимый аромат вожделения.       – Нет. Чимин давно почувствовал твое приближение, – Мин мотает головой и полностью распахивает дверь. – Я просто… еще не успокоился. Входи. Тебя Намджун обучает наречию оборотней? – выглядит заинтересованным.       Сокджин отводит глаза и перешагивает порог, замирая:       – Не то чтобы, – смотрит на дощатый пол под ногами. – Ох, я пришел босым. Наверняка ноги грязные.       Юнги отмахивается:       – Не переживай. Я тоже хожу босой.       Чимин выглядывает из комнаты и широко улыбается, увидев Джина. Последний замечает, как тот принюхивается, и мнется, понимая, что омега скорее всего учуял оставшийся на нем запах Намджуна и все понял. Однако, судя по поведению Юнги, мужу Чимин явно ничего не рассказывал и Сокджин благодарен за это.       – Солнечных дней, – отзывается Чимин, исчезая за углом и шурша одеждой.       – И тебе, – Джин четко ощущает витающий в воздухе совместный запах супругов и невольно думает: пахли ли они с Джуном также ярко и сладко, когда были вместе?       – У тебя что-то случилось? – осторожно спрашивает Юнги, пока его супруг все еще копошится в комнате.       – Ну, не совсем. То есть да. Но ничего такого. Однако мне все равно нужна ваша помощь, – смотрит на альфу. – Если это, конечно, не затруднительно.       Мин тут же хмурится, мгновенно становясь серьезным:       – Что угодно.       – Намджун хочет провести со мной День чеса, – говорит Джин, собравшись с силами, и ему кажется, что челюсть Юнги не отвалилась только при помощи титанического усилия воли.       Чимин тут же выныривает из комнаты, забыв о переодеваниях, прямо в сорочице¹. Сокджин с неким смущением замечает несколько багровых пятен на его щиколотках (определенно засосы).       – Вот это да! Это же здорово! Вы так недолго общаетесь, а он уже настолько сильно тебе доверяет. Джун и правда считает тебя безопасным местом, – роняет Чимин и тут же ойкает, прикрывая рот, – не стоит говорить, не подумав.       Ошарашенный Юнги непонимающе смотрит сначала на мужа, а потом на знахаря, тактично кашляет и решает, что это не его дело в конце концов:       – Хорошо. А какая тебе нужна помощь? – Намджун сказал, что у него настолько давно не было Дня чеса, что он забыл слова напева. Я знаю как этот день важен для оборотней и хочу сделать все правильно, чтобы это был полноценный обряд, а не какая-то его часть.       Видно как тускнеет Чимин:       – Наверное, с тех пор как Мэй…       Юнги звучно цыкает, одергивая супруга:       – Минни, милый, – сурово смотрит и омега кивает ему, понимая, что чуть не ляпнул лишнего. Снова.       Дела стаи – это дела стаи. Джин все еще не ее часть и прекрасно это понимает. Он наверняка не знает многих вещей.       – Я напою тебе слова, которые говорят альфы, когда расчесывают друзей, – Юнги немного мешкотно тянет край рубахи ниже и нервно касается завязок, начиная затягивать их, чтобы чем-то занять руки. Он все еще немного нервничает из-за своего вида и общей ситуации.       Сокджин после чужих слов смотрит исподлобья, а потом прячет глаза за волосами и сутулится, смущаясь. Чимин подходит к нему и несмело приобнимает за плечи, поглаживая:       – Чего ты так стесняешься? – улыбается, стараясь успокоить, и Джин настолько живо чувствует исходящую от омеги душевную теплоту не только кожей, но и костями, что по телу прокатывается легкая дрожь от непривычной близости.       – Я что-то не то сказал? – Мин хлопает ресницами, заметив изменившуюся атмосферу и чужое смятение.       – Не то чтобы, – Чимин тихонько смеется, глядя на мужа. – Просто Сокджин омега. Ему нужен напев для омег.       Знахарю кажется, что на этот раз челюсть Юнги однозначно встречается с полом, но когда он поднимает взгляд, та, на удивление, на месте, пусть и широко открыта.       Альфа пытается осознать услышанное долгие мгновения, за которые Джин успевает накрутить себя, испугавшись, что его выгонят и запретят быть Духовным защитником щенков, и успокоиться, напоминая, что такие мысли бред и что Мин совсем не такой. Он понимающий, как и его супруг.       – Духи. Прошу прости меня! – Юнги гнется в глубоком поклоне, прижав руки к бокам. – Извини мое невежество. Мне очень жаль, – несмело выпрямляется и неуклюже заламывает кисти рук, пытаясь подобрать слова. – Просто ты живешь один в лесу столько лет и я… На самом деле я даже объяснить не могу почему решил, что ты альфа. Стоило спросить это у тебя прежде, чем делать какие-то выводы.       Сокджин отрицательно мотает головой. Напряжение отпускает:       – Ничего. Все хорошо. На самом деле это даже радует, что меня принимают за альфу. Так, – мнется, собираясь с силами, – так безопаснее.       Мин заметно хмурится:       – В Пристанище?       Джин медленно кивает и видит, как в глазах Юнги плещется тихая грусть напополам с сожалением о том, чего он даже не делал. Учитывая историю с эпидемией красной хори, о которой до сих пор помнят и в Тектумку, пусть оборотни и не могут ей болеть, наверняка Мин понимает насколько недоброжелательно настроены к знахарю жители деревни.       Чимин даже представить боится как Джину было тяжело и сложно каждый раз приходить в место, где тебя либо презирают, либо ненавидят за то, на что, по сути, ты никак не мог повлиять. Омега задумывался, но никогда не хотел точно знать кто его родители и почему они решили бросить его в лесу на верную смерть, когда он был новорожденным грудничком, но считал это довольно важным признаком того, что те были явно не очень хорошими людьми. Они могли хотя бы попытаться пристроить его куда-нибудь, отдать в чью-то семью, но не стали этого делать. Возможно, его папой был омега из какой-то уважаемой семьи и рождение Чимина стало бы пятном позора, если бы кто-то узнал, потому что отец бедняк. Однако это лишь предположение. Да и если все действительно так, то папа или отец должен был бороться за него, потому что сам Чимин ни за что не допустил бы такой участи для своих детей, несмотря ни на что. Он ни разу толком не был в Пристанище и видел его лишь издалека, не имея ни малейшего желания узнать как живут другие люди. Люди, которые допускают ненависть к другим за любовь и которые не только позволяют себе мысль о детоубийстве, но и воплощают ее в жизнь. Безусловно, не все были такими, но в воспоминаниях Чимина был слишком четко запечатлен момент из детства, когда в Тектумку пришел мужчина и буквально выволок из дома семьи Лим заплаканного омегу, приговаривая какой он никчемный и бесполезный. Все знали, что тот сбежал от жестокого супруга и нашел убежище у престарелого беты и его сына альфы, Джунга, которому только-только стукнуло девятнадцать зим. Вмешиваться в чужую семью считалось непростительным, но вид избитого и исхудавшего омеги с четким запахом ненависти, оставленным альфой, убедили вожака, что Шун погибнет, если вернется домой, или того хуже, его просто убьют, поэтому позволил несчастному остаться. Но спустя время муж нашел его и в Тектумку, выследив неизвестно какими путями, и явно намеревался вернуть в те мучения, от которых Шун сбежал. В тот день господина Лима не было дома, а Джунг был на охоте с остальными оборотнями. Поблизости был только Чимин и он ринулся на помощь, не раздумывая. Конечно, что может сделать девятизимный малыш против взрослого мужчины, но он тогда хотя бы попытался, пусть его и больно пнули ногой в грудь, отбросив на землю. А потом мелькнула серая тень и нерадивому супругу прокусил руку Джунг в обличии волка. В ходе небольшой потасовки оборотень, ожидаемо, выиграл и закрыл Шуна собой, не позволяя альфе и шага сделать в его сторону. На шум в итоге сбежалось половина поселения и мужчину гнали взашей, крича вслед проклятья, потому что причинять омегам вред было сродни надругательству над честью оборотней и считалось кощунством.       Без проблем не обошлось, потому что на следующий день к вожаку пришел староста Пристанища, настроенный довольно враждебно, однако после довольно долгого разговора сам принес извинения за неподобающее поведение жителя и нарушение не только традиций, но и территории оборотней с целью причинения вреда. Он заверил, что будет лучше следить за деревней и больше подобного не допустит. Натерпевшийся и перепуганный Шун был отвоеван. Он до сих пор жил в поселении в счастливом и спокойном браке с Джунгом и тремя их щенками. А отношения между Пристанищем и Тектумку все еще были немного натянутыми, пускай и совсем не агрессивными. (Конечно, не только из-за этого случая.)       Сокджин же тоже невольно задумался о щенках после того как несколько раз услышал слова напева и тихонько пробубнил их себе под нос, чтобы запомнить, и постарался заучить все необходимые этапы обряда Дня чеса. Кроме Джуна в качестве партнера никто в голову не пришел и Джин попытался представить как бы выглядели их дети, если бы все сложилось. Намджун видный и сильный альфа с милейшими ямочками на щеках, улыбчивыми глазами и очень крепким телом, а Сокджин довольно крупный омега с вполне себе притягательной внешностью и широким разворотом плеч. Наверняка их малыши были бы очень красивыми…       Но все это лишь мечты Джина о полноценной любящей семье, поэтому он одернул себя, осознав о чем думает: «Все, хватит о всякой чуши», – и постарался бежать еще быстрее, чтобы поскорее оказаться дома и начать готовиться к завтрашнему дню.       Джун же в этот момент думал, что медленно и верно сходит с ума, потому что ему чудилось, словно он улавливает запах Сокджина. Совсем слабо, едва ощутимо, всего лишь нотки, но так четко, зная, что это именно он, тот самый аромат.       После возвращения и разговора с Юнги Намджун довольно долго пытался просто осознать и понять произошедшее во время чужой течки. Его все время преследовало странное и непонятное чувство, будто Джин не тот за кого себя выдает. И это призрачное ощущение чужой сущности внутри своей тоже казалось каким-то нереальным и странным, хоть Джун и мог поклясться, что все это ему не показалось.       Все эти мысли настолько захватили альфу, что он промучился без малого до вечера, а потому так ничего и не сделал по дому и даже не поел. По итогу Намджун все же взял себя в руки настолько насколько это было возможно уже когда стемнело, и в свете огня из печи сварил себе жидкую похлебку из сухих трав, чтобы перебить голод, после чего благополучно отправился в спальню, намереваясь отдохнуть.       Полночи Джун скорее дремал, а не спал, одолеваемый волнениями и воспоминаниями и в итоге проснулся незадолго до рассвета. Он натаскал воды впрок и помылся в умывальне, особенно тщательно промывая волосы во всех местах – показаться грязнулей перед Сокджином не хотелось – после чего сбегал в лавку за хлебом себе и в качестве гостинца и начал собираться. Главным, что нужно было взять, гребень, но, поскольку тот был не нужен Намджуну без малого три года с лишним, он затерялся. Джун перерыл все свои полки и шкафы и нашел его на самом дне вещевого сундука внутри деревянной резной шкатулки. Точнее он нашел оба гребня, которые у него когда-то были. Один от папы, старый, с парой сломанных зубьев и обыкновенной ручкой, на которой был накарябан цветок лунатки, и второй, от Мэя. Тот был добротным и большим, из волчьего граба², с редкими зубьями с одной стороны и частыми с другой и витиеватыми защитными символами посередине между рядами – настоящая красота уникальная в своем изяществе. Безумно тонкая и кропотливая работа, за которую Мэй наверняка отдал немало вещей, чтобы расплатиться с мастером и торжественно вручить Джуну этот гребень в качестве подарка. Когда он дарил его, то сказал, что хочет, чтобы этим гребнем Намджуна не расчесывал никто, кроме него, и даже если бы он тогда вдруг не обронил эти слова, Джун все равно не смог бы дать его никому в руки, кроме Мэя. Потому что держать его может только Мэй и никто другой. Поэтому Намджун берет старый гребень, который неловкими движениями, полными заботы и внимания к сыну, сделал ему папа на его первый День чеса. Он не менее ценный, чем гребень Мэя, но более теплый и не связан с разрушающими Джуна не один год воспоминаниями, а потому подходит больше.       Солнце только ползет в зенит, когда Намджун в обличии волка уже почти у домика знахаря, и он очень и очень сильно нервничает, чувствуя как сердце колотится будто бы во всем теле и вовсе не от бега. Ему хочется развернуться и убежать обратно в Тектумку, чтобы оттянуть момент, но он не пришел сильно раньше и если поддастся страхам – опоздает и подведет Сокджина. Они договаривались примерно на это время, чтобы Джун не возвращался в поселение по полной темноте, а потому, собрав крупицы сил в кулак, альфа стучится в закрытую дверь.       По ту сторону слышно негромкие шаги. Джин медленно открывает и смотрит на оборотня сверху-вниз, стоя на пороге. Его длинные волосы собраны в высокий хвост, а в прядках видны цветы ромашки. Они рассыпаны в темных прядях белыми островками, подобно звездам в ночном небе. У Намджуна перехватывает дыхание.       Сокджин взволнованно вздыхает, на мгновение прикрыв глаза, и склоняет голову в неглубоком поклоне:       – Фоми винкул ви ностэра прима Ди спиера (Крепких уз в наш первый День доверия), – выпрямляется и ждет.       Джун теряется, осознавая, что Джин откуда-то знает обряд предшествующий первому Дню чеса. Положено, что омега, который впервые будет расчесывать альфу, должен вплести в свои волосы ромашки, символизирующие чистоту и здоровье. Эти маленькие цветы могут выдержать и зной, и холод с дождем и помимо прочего означают силу и крепость. Крепость уз связи между друзьями и… парами. Если омега является братом альфы, то подобный обряд не требуется, однако при отсутствии родственных связей он нужен иначе подобный День чеса будет означать блуд и непостоянство.       Когда-то у Намджуна уже был Орис дару (Обряд ромашек) с Мэем, но тогда он не испытывал этого всепоглощающего трепета полного предвкушения от предстоящего процесса чеса.       – Ностэра винкул си индисолубиа эт грати плена (Наши узы нерушимы и полны благоволения), – Джун отвечает сам того не осознавая. Сердце помнит такие важные слова, как бы он не пытался их забыть.       Сокджин улыбается ему и протягивает ладонь, ждет – следующий шаг за альфой.       Намджуну тут же становится стыдно, потому что он абсолютно не готовился к сегодняшнему дню, и стоит перед омегой в неподобающем ситуации виде. Но руку он тянет, позволяя себе коснуться чужой кисти и прижаться лбом к костяшкам. Его ноги дрожат и ему чудится будто ступени низенького крыльца под его стопами ходят ходуном.       – Лип миум тиби камэ эт манибус туис комито мо (Я доверяю тебе своего волка и вверяю его в твои руки), – говорит четко, с легким содроганием, и чувствует как на его затылок опускается теплая ладонь.       – Иго ти истикабо фидом тум (Я оправдаю твое доверие).       Джун нехотя отстраняется и смотрит улыбающемуся Джину прямо в глаза:       – Ты такой красивый, – восхищенно шепчет, пока у него спирает дыхание.       Тот тушуется от комплимента и дергает низ своей белоснежной рубашки (специально достал ее из закромов ради такого случая):       – Спасибо, – прочищает горло. – Ты пил очищающий настой?       Намджун удивленно таращит глаза и отрицательно качает головой:       – Я… нет. Не пил. Я совсем не готовился.       – Так и знал, – Сокджин мягко журит альфу и тянется забрать его сумку. – Давай. Чтобы все было по правилам ты должен обратиться без лишнего в руках. Я сейчас принесу настой.       Джун отдает свои вещи и продолжает стоять на ступеньках низенького крыльца, ощущая как все внутри наполняется до этого неизвестным ему теплом. Оно ползет откуда-то из груди в каждый уголочек тела, постепенно захватывая его полностью, отчего все его существо наполняется неясным предвкушением.       – Вот, – Джин тянет небольшой деревянный стакан с темной жидкостью, от которого веет травами. – Там пустырник, мята, одуванчик и луговая ромашка. Настаивалось с наступления темноты до рассвета в восточном углу дома. Вроде все верно.       – Откуда ты все это знаешь? – Намджун принимает напиток, кланяется в благодарности и медленно пьет настой, чувствуя горечь трав на корне языке.       Сокджин внимательно наблюдает за ним и невольно скользит глазами по шевелящемуся кадыку и покатым плечам. Совсем недавно он кусал и царапал эту кожу, прося большего, и скулил, полностью открываясь перед этим оборотнем, подставлял шею, подчиняясь – едва верится в это.       От воспоминаний передергивает и Джин старается отогнать мутное наваждение, когда отвечает на вопрос:       – Я вчера ходил к Чимину, расспрашивал обо всем. Заодно проведал его и щенков. Они такие чудесные, – забирает стакан.       Джун кивает, отмечая, что ему не показался чужой запах и он не сходит с ума, Сокджин приходил и скорее всего именно поэтому он уловил его аромат. Однако чистая речь знахаря на наречии оборотней все равно поражает, отчего смутные сомнения терзают разум Намджуна еще больше, ровно до тех пор пока одна из мыслей не цепляется назойливым репейником:       – Ты это, – сглатывает, – это все ради меня?       – Не ради тебя, – Джин уходит в дом и у Джуна ухает сердце, разбиваясь в прах. Он опускает голову, поникнув, и ругает себя, понимая, что слишком самонадеян. – Это для тебя, Намджун.       Оборотень вскидывает взгляд, натыкаясь на мягкую улыбку, полную какого-то непонятного ему ласкового чувства – это вовсе не симпатия нет, но что-то такое же приятное и нежное. Его волк внутри едва ли не скулит от счастья, виляя хвостом.       – Я даже, – Джун глотает воздух от волнения, не зная что сказать, – я понятия не имею как передать то, что я сейчас чувствую и то насколько я тебе благодарен. Даже Ритуал благодарения не передаст этого в полной мере.       – Я не знаю что это за ритуал, но хорошо. Я рад, что все это не зря, хотя мы еще даже не начали, – поднимает руки, показывая кусочек ткани и ведро, на дне которого тихонько что-то плещется. – Давай, Намджун. Ты же пришел сюда на День чеса.       Джун настолько увлекся разглядыванием чужих глаз, что даже не заметил ни ведро, ни тряпку, поэтому чуть покраснел от смущения и осознания, что со стороны это наверняка выглядело так, будто бы он пялился, что, конечно же, вопиюще некультурно. Но Намджун подумает об это позже. Сейчас его волк рвется наружу, к чужим рукам, а потому он перекидывается, но также медленно как и в их первую полноценную встречу за чем Сокджин наблюдает все с той же удивительной стойкостью и спокойствием.       Джин проходит вглубь дома и опускается на колени, ставя рядом ведро с остывшим отваром из чистотела:       – Иго те инварэ эт домум мин (Я приглашаю тебя в мой дом).       Волк немного медлит, неуверенный в происходящем, а затем решается, поднимаясь, и переступает через порог, входя внутрь. Видно, что полы вымыты и вытерты дочиста, отчего хозяин и сам босиком, как и положено, чтобы не нарушать момент единения со зверем излишней закрытостью вещей. И Сокджин должен признать, что ходить по дому без обуви намного приятнее, чем в ней. Он обмакивает ткань в отвар и протирает лапы оборотню, смывая пыль с землей. Тот послушно стоит, не мешая, а потом проходит вглубь дома и ложится на заранее постеленную вблизи очага простынь.       Джин выплескивает за порог остатки отвара и закрывает дверь, погружая комнату в полутьму. Солнце заползает внутрь через щелку в ставнях еле-еле и огонь облизывает стены и предметы блеклыми отблесками света.       Сокджин берет котелок с отваром и чистый кусочек ткани вместе с гребнем и осторожно садится возле лежащего на брюхе волка. Тот тут же вскидывает голову и смотрит на него своими пронзительно-внимательными глазами, которые будто бы сверкают в отсветах языков из очага, отчего Джин тушуется, нервничая. Он несколько раз глубоко вдыхает и берет себя в руки; опускает ткань в отвар, отжимая ее, и проходится ей по макушке оборотня между ушами. Те тут же поджимаются, а хвост едва заметно шевелится, ударяя о пол. Сокджин улыбается и продолжает: он легкими движениями оглаживает влажной материей почти все тело зверя, особенно тщательно утирая хвост и бока с нижней челюстью, после чего берет гребень и, задержав дыхание от волнения, опускает зубья в темно-серую шерсть, ведет по направлению ее роста и роняет первый пушистый клок на пол. Волк опускает морду на лапы, шумно выдыхая и расслабляясь. Джин более уверено чешет снова, замечая, что подшерсток имеет необычный словно бы синевато-сизый оттенок. Любопытство берет верх и он пускает свободную руку в грубую шерсть, поглаживая пушистый бок. Оборотень тихонько фыркает и дергает левым ухом, но не отстраняется и Сокджин, осмелев, пропускает шерсть через пальцы.       Гребень медленно и уверенно движется по крупному телу, вычесывая клоки и линяющий подшерсток. Джин судорожно вдыхает, сосредотачиваясь, и набирает побольше воздуха в легкие, запевая. Его голос льется тихой ласковой мелодией, полной неуверенной нежности:       – Солнце село за горой, а Луна восстала.       Приходи ты, милый мой, причешу устало       Шерсть и волосы твои ласковым напевом.       Я не дам тебе грустить, ты моя забота.       Мы с утра и до зари будем с тобой вместе,       Будем тихо напевать нашу с тобой песню.       Я тихонько обниму твое серо тело,       Ты тихонько проурчи что душа напела.       Может больно, но и пусть,       Мы же сейчас вместе.       Я побуду тут чуть-чуть,       Только ты доверься.       Не кусай и не рычи, просто будь покоен.       Наша песенка звучит, заполняя волю.       Волю ночи и Луны, что велели верить.       Верить в силу чистоты,       В силу дружбы верить.       Я побуду рядом тут,       Прямо под бочком.       Гребнем тихо проведу,       Только будь покоен.       Ты доверься мне, волчок,       Просто будь тут рядом,       Зубы спрячь ты и не вой,       Чтоб тебя ласкала       Нежная моя рука,       Тихий теплый гребень.       Шерсть твою я расчешу,       Просто будь покоен.       Слушай тихий голос мой,       Он тебя укроет       От невзгод и от беды,       Только будь покоен.       Солнце село за горой, а Луна восстала.       Приходи ты, милый мой, причешу устало       Шерсть и волосы твои ласковым напевом.       Я не дам тебе грустить, ты моя забота.       На полу с каждой протянутой строчкой собирается все больше пушистых клочков, пока Сокджин все увереннее чешет Джуна, иногда поглаживая его между ушами и лопатками свободной рукой. Где-то на середине песни Джин слышит тихое поуркивание, которое плавно вливается в слова напева, заполняя паузы и перерывы между строчками, когда омега вдыхает, чтобы продолжить петь. После того как спина и хвост вычесаны, волк заваливается на бок, тихонько тявкнув от удовольствия. Сокджин откладывает гребень и ведет влажной тканью, перед этим обмакнув ту в отвар, по брюху после чего принимается начесывать живот, начиная напев сначала. Намджун под каждым его движением расслабляется все больше и больше, превращаясь будто бы в ручного послушного щенка. Он довольно пофыркивает и издает несвойственное волкам горловое урчание, перетекающие в едва слышное поскуливание, когда Джин просто гладит его между чесом.       Джун понимает, что полностью отдается моменту и погружается в чужой голос с головой, ведомый им в какой-то доселе неизвестный ему глубокий покой. Мягкий трепет разливается по всему телу, затапливая сознание. Намджуну хорошо, как никогда. И одновременно с этим ему стыдно за свое наслаждение и то насколько легко Джин подчиняет его себе, насколько его волк и альфа вверяются этому человеку. Джун должен был чувствовать себя так с Мэем. От его касаний он должен был таять подобно снегу по весне, от его голоса должен был тонуть в блаженной неге покоя и от его запаха должен был сходить с ума, потому что они с Мэем были связаны. Мэй заботился о нем так долго и так трепетно, любил больше жизни и был готов отдать ее лишь бы Намджун был счастлив. А он не оправдал врученное ему доверие и подвел омегу.       Вина вспыхивает угольком где-то глубоко внутри и постепенно разгорается до ужасающего пожара, который печет органы и конечности проклятым пламенем боли. Джун чувствует себя горящим заживо, словно огонь охватывает его тело, плавя шерсть и кожу, и сквозь мясо пробирается к костям. Ощущение неотвратимости давно произошедшего и невозможности исправить упущенное давят, заставляя ум метаться в клетке самобичевания и осуждения любой своей мысли, действия, каждого своего вздоха. От нахлынувшей печали глотку сдавливает хрип, обрывающий довольное урчание. Отчаянный скулеж невольно прорывается наружу, нарушая сладкий момент единения.       Сокджин испуганно замирает:       – Что такое? – откладывает гребень и придвигается ближе к морде волка, слыша болезненные повизгивания, которые перемежаются хныканьем. – Намджун, – зовет дрожащим голосом и поднимает тяжелую голову, укладывая ту себе на колени.       Зверь меняет положение, чтобы было чуть удобнее, издает последний виноватый скулеж и открывает глаза. Джин чувствует как по телу пробегает озноб, когда видит как тяжелые прозрачные капли скапливаются в уголках синих глаз и быстро исчезают в шерсти.       – Джун... – ведет пальцами от макушки к носу через центр головы, поглаживая, и еще несколько слезинок скатываются, исчезая среди коротких волосков. – Духи, что случилось? Я что-то сделал не так? – звучит почти убито, отчего волку становится стыдно еще больше. Джун умеет только ломать и портить и не может обеспечить защиту и счастливый покой. Рядом с ним все страдают.       – Скажи что-нибудь, — Сокджин сгибается над оборотнем в три погибели, обнимая. Ощущение неправильности происходящего карябает страхом. Джин чувствует себя ужасно от осознания, что что-то заставило Намджуна плакать и что он, возможно, является причиной этих слез.       Словно услышав его мысли, Джун выбирается из объятий и быстро перекидывается обратно, после чего придвигается ближе и берет лицо Сокджина в свои руки, заглядывая ему в глаза:       – Эй, не вздумай плакать. Ты здесь не причем. Ты самый прекрасный омега на свете, – смаргивает остатки влаги, понимая, что сейчас не до собственных переживаний. Он расстроил Джина, нужно его успокоить. Тот так старался для него, устроил все это, чтобы соблюсти все необходимые традиции и приличия, а Намджун все портит. Как всегда. – Я просто... просто кое-что вспомнил. Все это как-то навеяло. Ты тут не причем. Джин, ну, прошу тебя, – уже и не знает что сказать и сделать. Он всегда был плох в успокаивании плачущих и поддержке.       Омега рвано тянет воздух, жмурясь, пытается успокоиться. Одна соленая капелька все же скатывается вниз, проскользив по щеке до подбородка. Сокджин кивает и отстраняется, трет глаза и щеки, приходя в себя. Он сам не может понять что произошло и почему ему стало так больно от чужой грусти. Джин совсем не жалостливая неженка и слезы на чужие слезы никогда не были для него нормальной реакцией. Собственное поведение раздражает, отчего Сокджин зло кусает себя за щеку и резко отворачивается к очагу, смотря на огонь; подкидывает несколько полений и пламя разгорается ярче.       Намджун неловко смотрит на чужой затылок:       – Хочешь, я тоже тебя расчешу? – спрашивает, боясь сделать что-то не так и расстроить знахаря еще больше.       «Куда уж больше?» – думает Джун и ведет рукой по своим волосам. После чеса неясное чувство облегчение поселилось во всем его теле, заставляя мурашки наслаждения бегать по коже от пяток до макушки и обратно.       Джин все еще молчит и Намджун, тяжело вздохнув, неуверенно тянется к бечевке, распуская темные тяжелые волосы, которые водопадом касаются широких плеч. Одна из ромашек падает из черных волн подобно звезде сорвавшейся с небосклона во время Дождя небес. Джун ловит ту, откладывая в сторону, подсаживается ближе и осторожными движениями вынимает из чужих волос оставшиеся цветы.       Он берет гребень, старательно очищает его от своей шерсти и опускает в густые пряди.       – Паэнитэ (Прости), я не помню слова напева. Только мелодию, – заканчивает движение и начинает тихо мычать, вспоминая звучание напева.       Сокджин постепенно расслабляется, с каждым движением гребня уплывая все больше. Он хочет полностью отпустить себя, поддаться слабости и утонуть в блаженном умиротворении, захватывающим его существо порывами покоя, но ему нельзя. Нужно держать свою сущность в руках и быть сильным.       Однако через некоторое время Джин настолько отключается, что даже не до конца осознает что творит. Он придвигается ближе к Джуну, прижимаясь спиной к его груди, чуть сползает вниз и изворачивает шею, чтобы ткнуться альфе под челюсть и жадно вдохнуть, наслаждаясь обжигающим теплом. Намджун замирает, боясь шевельнуться, гребень выпадает из его рук и тихо стукается о пол. Сокджин тянет ладонь и касается кончиками пальцев чужой щеки, поглаживая. Джун чувствует себя как в ловушке: слева ему в шею тычется теплый кончик носа, а справа его удерживает теплая рука, не давая отстраниться. Он загнанно дышит и осторожно устраивает ладони под грудью омеги, мягко поглаживая ту сквозь рубаху.       Джин начинает урчать. Тихий воркующий звук наслаждения льется из его горла, лаская слух. Он все нарастает и нарастает, звуча в ушах Намджуна набатом осознания. Где-то внутри волк Джуна льнет к другому зверю, сплетая сущности. И этот зверь принадлежит Сокджину. Он наконец показывает себя и ластится, не скрываясь, льнет, врываясь в существо альфы, и требует внимания.       У Намджуна мурашки бегут по спине табуном диких лошадей. Он крупно дрожит и впивается пальцами в ткань рубахи Сокджина мертвой хваткой, боится отпустить и сломать происходящее.       Джин коротко рыкает, совсем по животному, и Джун невольно рыкает в ответ и поворачивает голову, пряча лицо в шелковистых после чеса волосах. Те странно пахнут, как-то дико и ранее незнакомо. По-волчьему.       Намджун шепчет:       – Ты оборотень? – его голос дрожит, а слова путаются в гладких черных прядях.       Урчание резко обрывается. Сокджин распахивает глаза, выпадая из отрешенности обратно в реальный мир. Он медленно отстраняется и с силой отцепляет от своей одежды чужие пальцы; встает, поправляя одежду и смотрит на пламя. То охватывает его силуэт мягким свечением и у Джуна пересыхает во рту от страха и красоты. Сердце бешено колотится, стуча в ушах.       – Вон.       Намджун несколько раз моргает, отмирая:       – Что? – боязно переспрашивает.       – Я сказал пошел вон. Сейчас, – Джин звучит непреклоненно, зло. Будто вгрызется альфе в глотку и вырвет ту, если он не послушается.       – Я же просто... – встает и тянет к омеге руки, хочет коснуться широких плеч.       – Закрой свою пасть и проваливай, – звучно рыкает, метнув на него через плечо пылающий золотом взгляд.       Джуна передергивает. Он тупит глаза вниз и случайно роняет виноватый скулеж, после чего закрывает рот рукой, заставляя себя замолчать.       Намджун собирается настолько быстро насколько может, хватает сумку и гребень, наплевав на остальное; убеждается, что оставляет выменянный для Сокджина хлеб, и идет к двери.       Джун замирает, когда выходит за порог, и говорит, не оборачиваясь:       – Через четыре дня Первый обряд щенков Юнги и Чимина. Вожак хочет видеть тебя за два дня до него, чтобы убедиться в твоей порядочности, – немного мешкает. – Гатиэ тиби ато про хидэ. Фиа Луна ут беатс соми ти (Спасибо тебе за сегодня. Пускай Луна хранит твой сон счастливым), – выходит, тихо прикрыв дверь.       Как и было в напеве, они и правда пробыли вместе почти до зари.       Сокджин стоит ни жив, ни мертв. Ужас и паника наполняют его своим ядом, оседая где-то в глубине души. Никто не должен знать кто он такой, ни одно живое существо на всем белом свете. Такие как он не должны существовать, потому что прокляты с рождения и считаются предвестниками бед. Джин рожден от брака человека и северного оборотня, но он сломан неудавшейся игрой Луны.       Всегда гены оборотня преобладают, отчего появляющиеся малыши рождаются щенками. Но Сокджин нет. Он не оборотень и не человек. Он ровно посередине, потому что не способен превращаться в волка, ведь людские гены оказались сильнее звериных. Он дурныш и урод. Он – волОм, сломанная полукровка, неспособная жить среди людей и слишком испорченная для стаи. И он не знает что делать со своим покореженным внутренним зверем, который изо всех сил тянется к предложенной ему заботе.       Джин шумно вдыхает, глотая слезы обиды и несправедливости. Отец всегда говорил, что такие как Сокджин рождаются раз в сотни лет и несут с собой несчастья всю свою жизнь. Эпидемия красной хори и смерть Лиена тому подтверждение, как и самоубийство Тумара после. Много лет Джин был один и мир вокруг жил спокойно, двигался своим чередом. Когда пришел Сунан, мир сдвинулся и покатился по наклонной. Пока Сокджин не знал что произойдет, но чувствовал, что что-то обязательно случится.       – О чем я только думал? – садится на колени перед простынью, на которой еще остались аромат и тепло Намджуна, и осторожно сгребает на нее вычесанную шерсть, заворачивает ее, сохраняя, и жмет к груди.       Джин знает, что если вычесывающий не является парой альфы, шерсть положено сжечь, но он не может – у него не хватит сил сделать это. Поэтому он жмет легкую мягкость внутри простыни ближе к груди и жадно дышит остатками чужого аромата, все еще запрещая себе плакать.       Сокджин признает, что он омерзительный самолюбец, который позволил себе войти в Тектумку как ни в чем не бывало и принести туда медленно накатывающиеся на поселение беды. Джин ненавидит себя за это, но понимает, что теперь пути назад нет. Он слишком погряз в желании наконец быть важным, причастным к чему-то. Когда принявшие его оборотни пострадают, может тогда он придет в себя. А сейчас Сокджин позволяет себе побыть самолюбом, и тем из-за кого из глубины леса слышится протяжный плачущий вой, полный глубокой грусти и одиночества.       Влажные соленые дорожки все же рассекают кожу горячими ручьями, а одинокие капли падают на простынь темными пятнышками. Руки мелко дрожат, судорожно сжимая волчью шерсть. Рваные всхлипы режут горло.       Вой звучит вдали до самого восхода Луны. Примечание: сорочица¹ – длинная ночная рубаха свободного кроя ниже колен; волчий граб² – дерево из семейства березовых, очень крепкое, но именно волчьего граба нет, он выдуман.