На неведомых тропах

      Дни шли в блаженном мареве забытья, которое изредка отступало под гнетом голода, усталости или естественных нужд. Пару раз Намджун уходил за водой, и каждый раз он предупреждал об этом Джина. Тот понятливо кивал, говоря, что все хорошо, а когда Джун возвращался, то обнаруживал забившегося в угол постели дрожащего омегу, который сжимался в комочек и жмурился от страха, расползающегося по дому едким ароматом. Намджун сначала подавал голос, потом осторожно приближался, а в итоге ложился на свое место и прижимал к себе напряженное тело, поглаживая в успокаивающем жесте – Сокджина отпускало.       В конце концов одежда только мешала, и после третьей вязки Джин обнаружил себя абсолютно голым и снова лежащим прямо на таком же голом альфе, который водил носом по его волосам, жадно дыша. Стало невыносимо стыдно за собственную наготу и уязвимость. Очевидно, Джун это изменение уловил и прижал его к себе еще крепче, шепча:       – Ты самый красивый на свете, – настолько ласково огладил его спину, что Джин, не выдержав, проскулил и просто растекся по нему лужицей, расслабляясь. Его зверь слишком легко и охотно поддавался чужим нежностям и тянулся к сущности Намджуна со страшной силой, отчего сам Сокджин испытывал легкую панику. Он не понимал почему так. Да, Джун хороший, добр к нему и проявляет заботу, но они мало знакомы и просто не может быть такого, чтобы омега Джина настолько очевидно проявлял безоговорочные симпатию и доверие, а тем более в период течки. Это неправильно. Так не должно быть. Единственное, на что оставалось надеяться, что Намджун не замечает, как отчаянно зверь омеги липнет к его, потому что почти наверняка все время держать себя в руках у Сокджина не получалось.       Но стоит признать, что было приятно. Даже очень. То, как Джун его трогал, стараясь удовлетворить, ласкал, нежа в послеоргазменной неге, и ублажал – было восхитительно. Хотелось еще и еще несмотря на то, что периоды вязки с каждым разом становились все короче и короче. Каждый раз касания Намджуна разливались по телу горячей дрожью наслаждения и заставляли сущность внутри полностью отдаваться в чужую власть.       После пятого дня Джин четко осознал, что течка закончилась. В этот раз даже на день или два раньше нужного, что не могло не радовать. За окном был солнечный полдень и невыносимо хотелось есть, отчего Сокджин выскользнул из горячих объятий и прокрался к столу. Хлеб зачерствел, яблоки чуть подвяли, но все равно были безумно вкусными, как и пряное вяленое мясо, которое Джин остервенело жевал, чуть не ли не мыча от удовольствия. Он так увлекся едой, что не заметил Джуна, подошедшего к нему со спины, отчего дернулся, почувствовав, как ему в волосы зарылись лицом.       – Голодный?       – Я уже поел, – Сокджин замер с кусочком хлеба в руках, осознавая, что Намджун за эти дни буквально ничего не ел. Он лишь пил воду и то немного. Совесть зло огрызнулась и стало до жути неловко за свои невнимательность с прожорливостью. – Ты не ел.       – М? – лениво промычал и уложил ладони на широкие плечи, поглаживая.       – Ты не ел. И это не вопрос, – Джин повернулся к гостю («Ну да, гостю», – едко пропел голос) и нахмурился. – Держи, – протянул надкусанный хлеб.       Джун растеряно похлопал глазами:       – Я не голоден.       – Я не предлагаю тебе, а прошу съесть. Ты не можешь отказаться, Намджун.       Тот тяжело вздохнул, послушно открыл рот и съел оставшееся от кусочка. Он случайно задел кончиком языка чужие пальцы, отчего запах Сокджина приобрел горьковатую нотку предвкушения. Джин знает, что ничего не будет, но уже по привычке чувствует легкую дрожь наслаждения, растекающуюся по телу теплым медом. И он не может скрыть своего желания, захватившего его тело, которое требует внимания.       – Ты... – Джун перехватывает его руку, сглатывая. Он думает, что снова началась вязка, потому что все вокруг пропитано их запахами и сложно понять, усилился аромат омеги или нет. Его ноздри забиты этим чарующим букетом по самое не хочу. Намджун должен бы уже давно привыкнуть, но все равно сходит с ума, как в первый, от каждого вдоха.       – Я, – Сокджин встает, замирая перед альфой. Мнется, переступая с ноги на ногу, но все равно упрямо смотрит в глаза, не позволяя смущению захлестнуть его: только не сейчас, в такой интимный и важный момент для них обоих.       Они все еще голые, разнеженные и разгоряченные после сна. Их тела пахнут друг другом от смешения пота, слюны и кучи чего другого. Они изучили тела друг друга вдоль и поперек (ну, или почти), не в силах насытить каждым дюймом манящего жара, полного невыпущенной страсти в моменты тишины. Джин все еще ни разу не коснулся паха Джуна, как бы не хотел. Тот просто не позволял и постоянно говорил, что не простит себя. Каждый отказ Сокджин зло пыхтел, разочаровывался и требовательно мычал, прося компенсации. От взаимного вожделения их касания были горячими и жадными, несмотря на то, сколько их уже было – наверняка больше, чем требовалось и было нужно. Они не могли удержаться и утопали друг в друге каждое мгновение их смешанных дыханий.       – Прости, – Намджун лепечет, склоняется вперед и впивается губами в чужую шею прямо над местом, откуда сильнее всего и так маняще пахнет. Он вылизывает, целует, даже мягко прикусывает и катает на языке сладковатый вкус запаха, издавая довольное урчание. Блаженство от близости постепенно наполняет все его частички.       Сокджин обхватывает торс альфы руками, прижимаясь ближе:       – Джун, – шумно выдыхает и впивается ногтями в и без того исполосованную следами кожу на спине. – Так хорошо, – приподнимает подбородок, давая больше пространства.       – Все, что угодно для тебя, – спускает руки к бедрам и тянет выше. Джин отталкивается, подпрыгнув, и обвивает ноги вокруг крепкого тела. – Это будет последний период вязки? – предано трется носом под чужой челюстью и тяжело дышит, пытаясь унять жажду собственного волка.       Сокджин замирает в объятиях изваянием от вопроса и крепко цепляется за плечи Джуна, пока он несет его к постели и опускает на скрипящую парусину и хрустящую под их весом солому. Он не знает что ему делать, потому что неправильно повел себя с самого начала. Джин пошел на поводу собственного влечения и спровоцировал Намджуна, отчего сейчас они именно в таком положении: разгоряченные, возбужденные и сплетающиеся ногами в крепком трении их тел. Если Сокджин признается, что его течка закончилась, то с одной стороны, возможно, Джуну будет легче перенести тот факт, что он вторгся в его пространство и обласкал всего его в самый важный для омег период без предварительной договоренности, а с другой Джин не готов. Он не может прямо сейчас признаться даже самому себе в том, что его зверь сходит с ума по зверю Намджуна и едва ли не обнажает горло в слепом доверии. Так нельзя. Так не должно быть. Сокджин живет один уже очень и очень долго, заботится о себе и своей сущности сам, обогревает свой холод, бережет собственные чувства и лелеет свое больное одиночество тоже сам. Он не может так легко отказаться от этого и прыгнуть в темную неизвестность теплой привязанности и общности стаи. Джин даже не уверен, что может сделать это и что это действительно так сильно ему нужно, как кажется. В конце концов, возможно, что все это и правда лишь чудится его больному воображению.       «Я не могу», – думает Сокджин, запрокидывая голову и подставляясь сухим губам: «Я не готов полностью открыться и довериться. Прости, Джун».       Пусть его сущность уже почти раскрыта нараспашку и стоит дать Джину отмашку и та прыгнет в чужие лапы, сам Сокджин пока против. А возможно, что и «категорически» против, а не «пока». Доверие – это тяжело. Особенно для такого скрытного и осторожного Джина.       — Да. Думаю, что это последняя вязка, – от собственной лжи на языке вязко горчит.       Джун же уже привычно ползет пальцами в ложбинку и чувствует горячую густую смазку, даже не подозревая, что она появилась не из-за течки, а из-за банальных влечения и возбуждения партнера:       – Хорошо. Я помогу, – обнимает губами кадык, мягко посасывая.       Джин позволяет альфе все, чувствуя гнетущую вину под сердцем и яркое недовольство от осознания, что они не зайдут дальше, пусть это и правильно. Он тихонько мычит и изредка поскуливает, плавясь от каждого движения горячих рук, тяжело дышит и жадно глотает чужой аромат, ткнувшись носом во влажные грязные волосы. Намджун пахнет как-то по-особенному, очень приятно, с легкой терпкостью и немного успокаивающе даже в такой ситуации. Как бы Сокджин не убеждал себя, что ему нужно быть более осмотрительным, омега внутри полностью расслаблен, зная, что ему ничего не угрожает. И никогда не угрожало рядом с этим оборотнем...       На этот раз Джуну понадобилось также много времени, как и во время вязки, чтобы удовлетворить Джина, потому что тот все требовал и требовал и был абсолютно неугомонным. Он так и норовил погладить в ответ, нарушая установленный запрет, дотрагивался до его груди и плеч, щипал за все, что можно и нельзя, и покусывал шею, когда они меняли положение. В конце концов Намджун справился, оставив удовлетворенного и разнеженного омегу на постели, пока сам отошел за водой. Первым делом он напоил Сокджина, который жадно выпил все до последней капли из принесенной кружки, и лишь затем попил сам, остужая разгоряченное нутро.       – Хорошо? – Джун уже привычно лег рядом, обнимая знакомое тело, которое за эти дни стало чуть ли не родным.       – Да. Очень, – тихонько шепчет и все же поворачивается к нему, позволяя последнюю слабость – объятия лицом к лицу. Намджун, конечно, понимает, что Джин в своем уме и здравой памяти и что это просто некое проявление, пусть и призрачной, но видимо сформировавшейся за эти дни у того привязанности, отчего, не сдержавшись, начинает тихо урчать. Легкая вибрация прокатывается от груди к горлу и ласкает слух мягким доверительным звуком.       – Ты урчишь, – Сокджин удивленно лепечет, чуть отстранившись, чтобы посмотреть в глаза напротив.       – Да, – Джун все прерывает, неловко кашлянув. – Это случайно. Мне просто приятно, – жмурится от накатившего стыда – стоило сдержаться. Нельзя выходить за рамки и настолько очевидно показывать свою привязанность. Урчание – это слишком личное.       – Это хорошо, – улыбается и прижимается обратно к Намджуну, сплетая их ноги. – Продолжай. Я тогда быстрее усну, – закрывает глаза, шумно выдохнув.       Джун непонимающе смотрит на взъерошенную макушку, а потом теснит Джина к себе еще сильнее и сдается. В конце концов перед этим омегой он абсолютно беспомощен и слаб:       – Ты такой чудесный, – возобновляет тихое урчание, от которого совсем скоро Сокджин проваливается в глубокий бархатный сон.       Утром следующего дня, после завтрака, Джин моется в углу дома, отодвинув прячущую в полу дыру доску и постелив на него циновки из камыша. Он сидит на деревянном табурете и набирает из ведра ковшом воду с настоями трав, которые смывают их общие запахи. Его отделяют от Намджуна парочка других худых циновок, и тот любуется каждым движением и упругими изгибами сильного тела. Сокджин по-настоящему прекрасен для него. Как самый чистый и идеальный цветок лунатки в Полнолуние. Его не хочется срывать или пересаживать поближе к себе, хочется только любоваться, наслаждаясь первозданной красотой, и оберегать ото всех невзгод. Даже от зимы.       Джин вытирается простыней, натягивает чистые штаны и рубаху и выходит из угла:       – Твоя очередь, – его влажные длинные волосы липнут к щекам и шее, обрамляя схуднувшее за время течки лицо. Он убирает надоедливые пряди резким жестом. Джун бы так не сделал. Он осторожно собрал бы каждую прядку и заправил за светлые ушки, приласкав те. Но вместо этого Намджун кивает, вставая с постели, и тоже идет мыться. Они еще вчера замочили его штаны в одном из ведер вместе с кучей пахучих трав вроде душицы и полыни, чтобы сбить въевшийся в ткань запах, а несколько часов назад отжали и выложили на лавку на улицу. Жаркое сегодня солнце уже почти выпарило из них всю влагу.       Джун не хочет уходить. Он готов все бросить и остаться в этом доме навечно, но так не положено. Да ему и не предлагали собственно. Из-за открытых настежь ставней и двери их смешанные запахи почти полностью выветрились и от Сокджина пахнет лишь шалфеем и зверобоем – хочется взвыть и прижаться к омеге снова, заставляя их тела обменяться ароматами. Однако, наперекор желаемому, Намджун послушно натирается полынью, убивающую доказательства их близости. Теперь его будет тошнить от нее, потому что однажды она уничтожила драгоценный след, который на нем оставил Джин.       – Что ты будешь есть? – Джун складывает в пустую сумку несколько кусочков материи, в которой приносил еду.       – Поставлю силки и наберу кореньев. Не пропаду. Я же не маленький, – ухмыляется, роясь на полках с горшками. – Когда ты придешь в следующий раз?       Намджуну бы радоваться, что его будут ждать, но он не может. Голова забита другим. Он подумал об этом еще на второй день, но не был уверен. Впрочем, сейчас Джун тоже не уверен, но ему так хочется предложить, что аж небо чешется. Вдруг Сокджин согласится. Если да, то он будет самым счастливым в этом лесу.       – Эй, – Джин замирает с горшочком сушеных ягод в руках и обеспокоенно смотрит на оборотня.       – Да. Я бы хотел послезавтра. Но не просто так, – выдыхает, окончательно решаясь, и поднимает на него глаза. – Послезавтра День чеса. Ты... ты расчешешь меня? Как друг.       Глиняный горшочек падает на пол и разбивается. Сушеная земляника рассыпается в разные стороны.       Джун тут же сутулится, отводя взгляд:       – Прости. Мне не стоило. Забудь, – вцепляется пальцами в ткань сумки.       «Остолбень¹, думай, что предлагаешь!» – ругает сам себя.       – Что? Нет! Я не... ох. Подожди, – Сокджин трет виски, зажмурившись, старается прийти в себя и осознать предложенное. – Я хочу. Очень. Просто это так важно для оборотней. Безумно сильно. Ты уверен, что хочешь, чтобы это был я? – перешагивает через разбитую посудину и ягоды – позже – и, подойдя ближе, касается плеча Намджуна, чуть развернув его к себе. Тот смотрит исподтишка, насуплено и строго:       – Да. Уверен. Иначе не предложил бы.       – Тогда я с радостью расчешу тебя, Джун, – мягкая улыбка трогает его губы. – Что мне стоит знать?       У Намджуна отлегает от сердца. Он заметно расслабляется и вновь расправляет плечи:       – Ничего. Мне будет достаточного того, что ты расчешешь мою шерсть. У меня очень и очень давно не было Дня чеса, – ему чудится, словно он начинает цвести, благоухая восторгом. Хотя возможно так и есть, потому что его изменившийся запах тут же наполняет дом, пусть и с трудом продирается сквозь полынь.       – Но твой волк выглядит опрятным и ухоженным, – и Джин не кривит душой, потому что это чистая правда.       – Я вылизываюсь. По меньшей мере стараюсь, но сам понимаешь, это все равно не всегда помогает с колтунами, например, – тяжело вздыхает и невольно касается своих волос, ероша их. Он вспоминает, что на холке и спине в обличии волка у него скоплено несколько спутанных комочков, которые он чувствует, но ничего сделать не может, потому что просто не дотягивается туда ни лапой, ни языком. Они жутко раздражают, но так и остаются с ним.       – Вроде положено петь. Расскажешь что? – Сокджин отпускает его и садится на ближайший табурет, смотря на него снизу-вверх.       Его осведомленность об обычаях стаи поражает Джуна в который раз: – Я могу, но там есть довольно сложные слова насколько мне известно, – неловко смотрит на Сокджина, заламывая пальцы от волнения.       – Насколько тебе известно? – вопросительно выгибает бровь. – Ты не помнишь слов?       Намджун медлит, но кивает:       – Помню, но урывками. Меня так давно не чесали, что я забыл их. Да и каждый раз в День чеса вспоминать, что мне даже попросить некого, довольно больно, поэтому, отчасти, я даже сам хотел где-то потерять эти слова, – переводит взгляд в стену перед собой, развернувшись, и гладит ткань сумки, пытаясь занять руки. – Обычно, когда так, наоборот не получается забыть, но я как-то смог. Забавно, правда? – приподнимает уголки губ в легкой улыбке и едва заметно дергается, когда ощущает теплое касание на руке.       Джин смотрит понимающе, даже чересчур, сведя брови домиком, и с ноткой печали. Его пальцы оглаживают тыльную сторону ладони Джуна.       – Нет. Это грустно. Совсем не забавно, – нежно пробегается лаской по чужим костяшкам. – Я с радостью тебя расчешу, Намджун.       Оборотень счастливо улыбается, с трудом удерживаясь от вскрика ликования.       В Тектумку Джун по лесу не бежит, а летит, окрыленный мечтательным предвкушением, разливающимся по телу. Даже грусть от того, что на нем не осталось и капли чужого запаха испаряется. Дома он чуть ли не приплясывает от радости, пока смывает с себя запах полыни и переодевается в чистое. Радость обрывается через пару часов от нахлынувших воспоминаний о странных ощущениях во время течки Сокджина: казалось, будто к сущности Намджуна что-то тянется, едва ощутимо касаясь, а затем тут же пугается и исчезает.       – Ну не может же это быть омега Джина. Это слишком, – непонимающе бубнит под нос, пока толчет травы.       Джун вспоминает Мэя и то, как их волки невольно притирались друг другу во время каждой близости. В такие моменты Намджуну казалось, что кто-то копается в его душе, стараясь приласкать. Было не особо приятно на самом деле, но он никогда не запрещал Мэю этого, понимая, насколько для него это важно и ценно. Сам же омега говорил, что у Джуна очень ласковый зверь и что ему приятно, когда их сущности соприкасаются. С Сокджином было иначе. Их сущности даже не соприкоснулись, но Намджуну уже было хорошо, потому что казалось, будто Джин тянется к нему не только телом, но и всем своим естеством.       От мыслей и воспоминаний о Мэе легче не становилось, скорее только хуже. Ощущение непонимания напополам с виной за давно прошедшее засели на подкорке назойливой мухой и вертелись туда-сюда, так и норовя выгрызть глаз, чтобы наконец обратить на себя внимание. Если с виной сделать было ничего нельзя, то вот с непониманием можно. И почему-то, чтобы его рассеять, Джун направился к семье Минов, решив, что Юнги сможет ему помочь.       Альфа колол дрова на заднем дворе, сбросив рубашку. Его длинные черные волосы были убраны назад и крепко связаны бечевкой в низкий хвост. По крепкому телу струился пот от натуги и все еще горячего солнца, которое через несколько часов должно было начать медленно ползти к горизонту.       Намджун постучал по углу дома, привлекая внимание:       – Калидум дебос (Солнечных дней), – и замер в ожидании.       – Эт испе тиби (И тебе того же), – отозвался Мин, улыбнувшись. – Как ты, Джун? Вернулся с охоты?       – Все хорошо. Да, вернулся, – отвел глаза и тихонько кашлянул, прочищая горло.       – Что поймал? – Юнги расколол еще одно полено и кинул его в кучу к остальным.       – Я искал места, где можно набрать трав. Так что это немного другая охота, – врать было ново и неприятно. Намджун не врал с тех пор, как ушел отец.       – Ох, ясно, – воткнул топор в пень. – Ты хотел проведать Чимина? Он в доме, – опустился у наколотой кучи и начал раскладывать дрова небольшими кипами.       – Нет, я к тебе, – подошел ближе и сел напротив. – Я могу помочь?       Юнги удивленно посмотрел на знахаря, а потом медленно кивнул:       – Да, конечно. Если хочешь, – встал с охапкой и подошел к дровнику, пристроенному у стены сарая. – А что ты хотел?       – Спросить кое-что, – сосредоточено складывал расщепленные поленья, чтобы их было удобнее носить. – Кое-что личное. Просто... не знаю даже, у меня возник вопрос, и я не знаю у кого еще спросить.       – Что за вопрос? – Мин взял еще часть.       – Чимин же человек, а не оборотень. Соответственно ты в принципе не можешь чувствовать в нем зверя. Как ты тогда установил с ним связь?       Обычно у оборотней, кроме непосредственно физического контакта, был также и своеобразный духовный. Когда альфа и омега образовывали пару, их волки спустя некоторое время также ее создавали, что говорило о полном и безоговорочном доверии и серьезности намерений с обеих сторон. В противном случае отношения без скрепления уз волками считались временными.       Намджун как-то никогда не задумывался о том, как происходит связь не оборотня и оборотня, а человека и оборотня. Он воспринимал подобные отношения, как должное, и не вникал в то, как такие пары соблюдают обычаи.       Юнги повернулся к Джуну, сложил руки на груди и как-то блаженно-мечтательно улыбнулся, прикрывая глаза:       – Зато я чувствую его омегу. И связь у нас именно такая.       Намджун аж приоткрыл рот, обомлев:       – Хочешь сказать, что ваши альфа и омега связаны?       Мин уверенно кивнул:       – Ну да. Иначе мы не смогли бы стать полноправными супругами, – пожал плечами и продолжил возиться с дровами.       – И как, – сглотнул, – как это ощущается? Такая связь.       – Паэнитэ (Прости), что напоминаю об этом, но у тебя была связь с Мэем, верно?       Джун кивнул, невольно прикусив щеку изнутри от воспоминаний. В груди зашевелилось что-то противное и колючее, болезненное.       Юнги продолжил:       – Так вот, ощущается намного лучше. Даже не знаю, как объяснить и с чем сравнить. Знаешь, если представлять и описывать как некий момент, то это полная Луна, поляна заполненная цветущими лунатками и ты бежишь в истинном обличии полный счастья. Как-то так, наверное, но и это все довольно скудные слова по сравнению с испытываемым чувством единения. Это нечто теплое и абсолютно прекрасное, – вырвался из грез и продолжил наполнять дровник, осторожно раскладывая нарубленное.       – И ты чувствуешь это сейчас? – Намджун пораженно посмотрел на альфу, ощущая неясный трепет, разливающийся по всему телу от одной лишь мысли о таком невообразимом явлении, как союз человека и оборотня и самой его сути.       – Всегда, – стучит ладонями друг о друга, стряхивая грязь. – Конечно, есть и плохое в подобной связи. Если Чимину будет очень плохо и больно, то и мне тоже. Или если мы ее разорвем, то очень сильно пострадаем и не факт, что оправимся. Особенно я, – хмурится, пытаясь представить ту боль, которую испытает, – не получается. Слишком ужасающими будут последствия. – И когда кто-то из нас умрет, второму будет почти невыносимо. Вспомни хотя бы господина Лана² после смерти супруга.       Несмотря на свой солидный возраст, Лан был активным и жизнерадостным альфой, который работал и делал столько же, сколько молодые оборотни. Он состоял в Совете Клыков и был близок к тому, чтобы стать бетой, но продолжал жить полной жизнью, радуясь каждому мгновению со своим мужем. Но когда тот умер – он потух. Мгновенно и быстро. Словно свеча, на которую подули. От него осталась лишь мягкая улыбка, теплая доброта и глаза, полные молчаливого крика отчаянья. Лан промучался чуть больше трех полных зим прежде, чем отправился к своему омеге, наконец, воссоединившись с ним и отпустив тяжкую земную боль. Он умер в Полнолуние и стал одной из звезд на бесконечном небосклоне где-то совсем рядом с другой маленькой звездой. Лишь во владениях Луны супруги Сон смогли воссоединиться и быть вместе. На этот раз навечно.       – Поэтому подобная связь – это не только благословение, но и проклятие. В конце концов у всего в этом мире есть цена.       Джун заторможенно кивнул, сжав губы в тонкую полоску от волнения. Он встал и глубоко поклонился Юнги:       – Спасибо, что поделился чем-то столь сокровенным. Для меня это очень ценно.       Мин подошел ближе и положил руку на чужое плечо, заставляя Намджуна выпрямиться:       – Я хочу, чтобы ты был моим, нашим другом, а не только моих щенков, как Духовный защитник. Я отвечу на любой твой вопрос и обязательно помогу, если ты попросишь, – кротко улыбнулся, немного обнажив зубы.       Сердце Джуна наполнилось горячей нежностью и постепенно зарождающейся дружеской любовью:       – Тиби гратиа агопо фиде туа (Благодарю за доверие), – протянул правую руку открытой ладонью вверх, показывая свои искренность и доброжелательность.       Юнги сделал тоже самое, и они соединили руки ладонь к ладони, замирая, чтобы обменяться теплом, после чего сдвинули кисть каждый к себе, отчего их кончики пальцев пощекотали кожу в центре собеседника. Жест, означающий у альф признание достоинства и силы другого и глубокую приязнь.       Домой Намджун шел с новым знанием, которое ему предстояло полностью осознать и усвоить. Оно тлело в груди огоньком зарождающейся надежды на взаимность со стороны знахаря-отшельника, который был воплощением самого лика Луны.       Мин смотрел ему вслед до тех пор, пока тот полностью не скрылся из вида, и лишь потом направился в дом, изнеможденный духотой и болью от веса топора в руках. В жару любая работа казалась тяжелой.       – Милый! – Чимин вылетел из комнат прямо на порог и обхватил мужа, обнимая. – Ты закончил? – потянул воздух у его шеи, пробуя аромат на вкус.       – Да, закончил. Я же весь грязный. Отпусти, – Юнги попытался оттолкнуть, но его стиснули еще сильнее.       – Не смей, – недовольно буркнул. – Меня успокаивают только твой запах и детей. От остальных чуть ли не воротит. Настой из крапивы ужасно пахнет. А мне его еще пить и пить.       – Джун велел. Он знахарь и лучше знает, что тебе нужно после беременности, – прижимает супруга ближе, поглаживая по спине. Мин понимает необходимость близости и контакта с омегой после беременности. Если Чимина не смущает его пот, то все хорошо.       – Кстати о Джуне. Как он? Он же приходил, да? – Чимин чуть отклоняется назад, чтобы заглянуть Юнги в глаза.       – Да, приходил. Сказал, что у него все хорошо. Мы слишком громко говорили? – смещает руки к талии, сжимая в руках ткань настиранной рубахи.       – Нет. Просто от тебя им пахнет, – показательно раздувает ноздри, прикрыв глаза. Его обоняние стало намного острее после рождения щенков. Чуть ли не лучше, чем у оборотней. – А как дела у Джина?       – А он тут причем? – Юнги хмурится в непонимании.       Чимин смотрит на мужа из-под полуприкрытых век и хитро улыбается, потому что на нем осел еще и запах Сокджина вперемешку с полынью. Тот почти неуловим, но все же есть. Чимин его ни с чем не спутает. Однако, очевидно, что альфа явно менее внимателен к деталям и чужому поведению, поэтому пока не стоит ему рассказывать:       – Ни при чем, – сдвигает руки на вздымающуюся грудь, поглаживая. – Я знаю, что мы уже выбрали имена щенкам, но ты точно уверен? Он не давал нам разрешение на использование своего имени в отличии от Джуна с Джином. Может это плохая идея?       Юнги хмурится еще сильнее и скрипит зубами, сжав челюсть чуть ли не до хруста:       – Мы уже обсуждали это. Не один раз. Еще даже до того, как ты стал моим мужем. Почему ты сомневаешься? Не хочешь вспоминать его? – в груди поднимается буря непроизвольной ярости от одного лишь упоминания.       – Нет! – отвечает, наверное, слишком поспешно. – Конечно нет. Он дорог мне так же, как и тебе. Просто если он вернется и узнает, может разозлиться, – Чимин поднял левую кисть выше, накрыв свою метку на шее альфы.       Юнги тихо рыкнул, отпихнув омегу:       – Не «если»! Когда. Когда он вернется. И нет. Он не разозлится, – обошел замеревшего в легком испуге Чимина и скрылся в их комнате. Тот сразу же поник и обнял себя, устроив ладони на плечах; обронил рваный сухой всхлип. Обида и тревога накрыли с головой. Он же ничего не сделал. За что? Если бы он был здесь, то не позволил бы и не допустил такого в принципе.       Юнги замер у их сундука с чистой одеждой и тяжело вздохнул. До чуткого слуха долетел задушенный вздох:       – Да что со мной такое? – раздраженно потер виски, шикнув на самого себя, и вышел обратно, замерев неподалеку от супруга. – Минни, хороший мой, прости. Мне жаль. Я не должен был срываться и рычать на тебя.       Чимин поворачивается и напугано смотрит исподлобья, продолжая сжимать собственные плечи в попытке спрятаться и защитить себя. Он все еще полностью не восстановился после родов, а потому очень уязвим буквально ко всему не только физически, но и морально. Тело еще не перестроилось на нужный лад и не отдохнуло должным образом. Омеге нужен полный покой. Духовный тоже. Сейчас его задача лишь любить и заботиться о щенках. Юнги, как хороший альфа и муж, должен обеспечить Чимину безоговорочный комфорт, питание и тепло, а не кричать на него, попрекая собственными переживаниями.       «Чем я вообще думал? Нужно быть более сдержанным», – Мин прикусывает язык чуть ли не до крови в наказание.       Омега все еще смотрит недоверчиво, с опасением, и Юнги старается звучать как можно мягче, когда говорит:       – Я просто... скучаю по нему. Иногда даже слишком сильно, – тянет руки, предлагая объятия вместе с примирением. – Иди сюда, – скорее даже просит, пытаясь показать свои раскаянье и ласку.       Чимин мешкает, но делает шаг, попадая в крепкие тиски полные нежности и сожаления вместе с тоской. Он удобнее устраивается в знакомом тепле и утыкается носом куда-то в изгиб шеи:       – Я тоже по нему скучаю. Очень.       – Знаю, мой ненаглядный. Знаю, – Юнги целует супруга куда-то в лоб и замирает, наслаждаясь моментом. В конце концов они есть друг у друга.       Где-то внутри у обоих скребутся кошки, потому что не хватает еще одной пары рук. Примечание: Остолбень¹ – дурак (старорусское); господин Лан² – упоминался во 2 части первой главы.