I would rather not go Back to the old house There's too many bad memories Too many memories there
Полгода спустя Раздражающе бодрый звон будильника застал Юнхо вовсе не в кровати. На заднем дворе. Он стоял, подперев перекладину бедром, и курил втихую. Мать была не в восторге от вредной привычки, которую он «привёз из города», и отчитывала, как подростка, всякий раз, когда видела его с сигаретой. Затушив бычок в банке с водой, припрятанной под крыльцом, он сделал глубокий вдох, прогоняя горечь табака, и направился в гараж, чтобы проверить старенький Chevrolet. Это было своего рода ритуалом: пройтись вдоль бампера, оглаживая шероховатость коррозии, постучать по кузову, всегда отвечающему коротким уханьем, и прокрутить держащийся на одном винтике номерной знак. Небесно-голубой пикап знал лучшие годы, но Юнхо не осмеливался расстаться с ним в знак памяти об отце, пусть и не самый доброй. Именно этот автомобиль, как молодой человек позже узнал от матери, стал причиной гибели отца: тот с характерным ему упрямством пытался поставить Chevrolet на ход, но, не рассчитав силы, надорвался. Это подкосило и без того слабое здоровье — и отец слёг на несколько дней, а однажды утром просто не проснулся. Чон открыл дверь, устроился на потрескавшейся коже водительского сидения и прошёлся по рулю руками. Ему удалось сделать то, над чем тщетно бился отец. Теперь пикап с трудом, фыркая выхлопной трубой, но заводился и спокойно мог колесить по просёлочной дороге, ведущей с их новой фермы. То, что с былой жизнью придётся расстаться, Юнхо понял ещё по дороге домой. Они с матерью просто не потянули бы такое хозяйство, да и старый дом теперь был пропитан мрачными воспоминаниями, сводящими их обоих с ума. Потому он принял судьбоносное решение продать ферму и перебраться в домик на окраине Гэллоуз, поменьше и потише. Там у матери был небольшой курятник и дойная корова, а у Юнхо — поле для засева и гараж, куда он сбегал, чтобы предаваться тоске. Молодой человек наконец отвлёкся от не ко времени накрывших воспоминаний и завёл мотор. Он едва не забыл, что у него было одно важное дело, и лишь впивающаяся в бедро коробочка напоминала о том, что пора было сдержать обещание. Пикап зафырчал, подобно недовольному старику, но всё же тронулся — и Юнхо погнал его в направлении городка. Спустя пару минут из-за горизонта показался амбар, когда-то бывший частью их владений. Новые хозяева решили оживить дерево свеженькой краской, и теперь амбар сверкал ярко-красными боками. Он больше не походил на ковчег, пригрезившийся спешившему в новую жизнь юнцу, а скорее напоминал безвкусную картинку американской глубинки. Чон не испытывал ни страха, ни безысходности, лишь какую-то едва различимую тоску о том, что потерял не по своей воле. Как он тогда думал? Перед отплытием стоило бросить якорь? Что же, оказалось, что якорь и не потребовался: его затянуло в водоворот и унесло назад могучим течением, которому он не способен был сопротивляться. До Гэллоуз-стрит он домчал не больше, чем за пятнадцать минут, и то лишь потому, что ехал нарочито медленно, будто желая отсрочить разрешение своей судьбы. Народу было немного, и лишь несколько зевак столпились в конце улицы. Юнхо вгляделся вдаль и громко усмехнулся. Мрачные виселицы были увешаны цветами и колокольчиками, а к эшафоту был прибит какой-то хипповский лозунг, призывавший жить во имя любви. Ну надо же, а ведь он как-то думал о подобном — о ярких удушающих мониста для несчастных мертвецов! Видимо, права была мать и её детская поговорка: в каждой тучке и правда был лучик надежды. Однако повторить маршрут почти годовалой давности Чону не удалось. Доехав до развилки, он свернул налево и лишь мельком глянул на шпиль их церкви. Последний раз он был там на прощании с отцом, и пусть его отступление от веры сильно ранило сердце матери, он пообещал себе, что придёт туда, лишь когда будет вновь готов. Чем ближе он подъезжал к ферме семьи Мэри, тем больший трепет овладевал его телом. Юнхо не знал, что именно было тому причиной, и старался не надумать себе лишнего. Нельзя пересечь мост, не дойдя до него. Коровы в загоне, потревоженные пыхтением пикапа, раздражённо замычали, а девочка, нарезавшая круги на пятачке перед стойлом, бросила свой трехколёсный велосипед и с криками скрылась в доме. Теперь о его приезде будут знать все жители фермы. «Вот так радость», — хмыкнул Юнхо, въехав на плац и заглушив машину. Глупо было рассчитывать прибыть незамеченным, но приковывать к себе чересчур много внимания сейчас хотелось меньше всего. Спустя пару минут на крыльце появилась Мэри и, замявшись на мгновенье, жестом позвала пойти за стойло. Чон не мог сказать наверняка, но она, кажется, была озадачена его приездом. Они стали реже встречаться хотя бы потому, что Юнхо перестал ходить в церковь, да и встречи их всегда были короткими и немного напряжёнными. Девушка продолжала одарять его теплом и приязнью, но чувства эти были лишь жалким отголоском того, что было между ними раньше. Они оба изменились слишком сильно, и Юнхо наивно надеялся, что его решение сможет вернуть всё на круги своя, пусть и прекрасно понимал, что уже ничего не будет прежним. Что он не будет прежним. — Ты что-то хотел? — тихо спросила Мэри, но её голос, обычно действующий на Юнхо успокаивающе, сейчас лишь повергал в смятение. Молодой человек кивнул, набирая в лёгкие побольше воздуха, и перехватил Мэри за запястье. Пальцы, сжимавшие в кармане коробку, вспотели, и он всё никак не мог заставить себя сказать то, что должен был. — Ты… — он сунул руку в карман и сжал в кулаке коробочку. Не «когда…», а «если ты вернёшься» — таковы ведь были слова Мэри? Вот и настало то самое пресловутое «если». Он сделал всё, что было в его силах, чтобы привести в чувство мать и самому встать на ноги, и теперь мог наконец подумать о новом шаге. Ему нужно было строить собственную семью, и Чон даже не мог представить кого-то на месте Мэри. По крайней мере, он гнал из головы любые другие мысли. — Ты помнишь наш разговор на кладбище? — спросил наконец он, опуская глаза на её ладонь. Колючесть чужого рукава сейчас было единственной вещью, помогавшей сохранить ясность ума. — Мы дали друг другу обещание. И сейчас… Он собирался наконец вытянуть коробочку из кармана, но Мэри вздрогнула и вырвала руку, тут же пряча её в рукавах кофточки, только вот Юнхо всё равно успел увидеть блеск скромного бриллианта на её безымянном пальце. Коробочка выпала из трясущихся пальцев и затерялась где-то в высокой траве. — Юнхо, я… — голос девушки сорвался, и она попятилась назад, словно именно близость Чона затрудняла её речь, — я не могу… Джейкоб и я, мы… родители хотят, чтобы мы поженились. Кровь забила в ушах, и Юнхо едва мог слышать Мэри. — Понимаю, — ответил он скорее машинально, и попытался отогнать горькие мысли. Глупо было обвинять девушку в предательстве; она никогда не поступила бы так по своей воле, но от этого осознания едва ли было легче. — Я хотела сказать тебе раньше, но… мне и правда жаль… — она не выдержала и схватила его за руку, будто желая передать все свои чувства этим прикосновением. — Надеюсь, ты будешь счастливее, чем я, и встретишь человека, который будет по-настоящему любить тебя. Юнхо показалось, что кто-то взял его сердце и сжал в стальном захвате. То, что сейчас сказала Мэри, как же много это значило. Хотелось больно ударить себя и обозвать последними словами, но он лишь заключил девушку в объятья и дал волю слезам. Как же он всё-таки был слеп! Неужели и правда думал сделать предложение только потому, что это было своего рода долгом? И чем же тогда он отличался от себя прошлого, искавшего в союзе с Мэри способ заземлиться? Нет, он всё ещё любил её, но уже не той романтической или даже не религиозной любовью. Его чувство было сродни семейной любви, когда не было место порочной страсти и похоти, а лишь уважение и понимание. Испортить эту любовь браком было бы настоящим кощунством — Юнхо понял это лишь теперь, и не стеснялся признать собственную глупость и плакать. Только вот Мэри открыла ему ещё одну истину: ему так и не удалось забыть о Ёсане. Как бы Чон ни пытался предать забвению прошлое, всё было тщетно. Поначалу он не мог спать ночами, думая о Ёсане, а наутро просыпался — и вновь видел перед глазами чужой образ. Юнхо думал, что сойдёт с ума, но через какое-то время удалось обуздать мысли и начать жить заново. И всё было бы хорошо, если бы не Мэри, что, сама того не подозревая, дала всем этим думам вырваться наружу. Чон впервые за долгое время не спешил прогонять их. Потому что вместе с этим Мэри вселила в него надежду, смутную, едва уловимую, но всё же надежду. — Мне надо идти, — призналась девушка, шмыгая носом и отстраняясь. Юнхо улыбнулся, чувствуя, как по телу разливается удивительное тепло, и махнул рукой на прощание. Улыбка не сошла с его лица, даже когда Мэри скрылась из виду. Не сошла она с лица и когда Юнхо бежал к пикапу, на ходу вытирая слёзы, и даже когда нёсся по просёлочной дороге в сторону шоссе. Он был окрылён и уверен в том, что там, в Мемфисе, его по-прежнему ждёт человек, которого он любил и которым был любим в ответ.***
Дом Хонджуна — их дом — почти не изменился с тех пор, разве что в почтовом ящике накопилось газет, а нижняя ступенька начала нещадно скрипеть. Но что-то всё же было не так, Юнхо чувствовал это на подсознательном уровне. Чутьё его не обмануло: ключ больше не висел на гвоздике под крышей, на окнах, которые они когда-то давно избавили от досок, висели плотные шторы, и грязные кресла сейчас выглядели куда презентабельней. Все эти маленькие детали говорили о том, что жизнь здесь продолжалась, что братья не опустили руки и довели до конца начатое ещё втроём дело, и это… обнадёживало? Или, наоборот, пугало? Юнхо дернул за дверную ручку, и она, конечно, не поддалась. Тогда он постучал пару раз, надеясь, что кто-то из парней будет дома, но изнутри не доносилось ни звука. Никого не было дома. Он вздохнул и устроился на ступеньках. Было гораздо удобнее вернуться в машину и подождать там, но он не хотел уходить далеко, будто боялся, что сейчас же налетит волшебное торнадо и унесёт дом, как в сказке про Дороти. Теперь-то весь его оптимизм разбился вдребезги о суровую реальность. И с чего он вообще решил, что Кан, завидев его вновь, бросится к нему с распростёртыми объятиями? После всего, что между ними было, разве уход Юнхо, пусть и вынужденный, не был предательством? Тем самым предательством, которого так боялся Ёсан? Они ведь дали друг другу всего одно обещание — не подвести и не оставить — и что в итоге сделал Чон? Он втоптал любовь в грязь, зная, что его поступок может стоить Ёсану веры в человечество и, что ещё хуже, в самого себя. «Потому что если ты разобьешь мне сердце, значит, и терять в этом мире будет нечего», — эти слова отдавались в мозгу назойливым рефреном, и Юнхо ненавидел себя за то, что подвёл Ёсана к этой черте. Загудел в конце улицы автомобиль, и молодой человек тут же встрепенулся, но тот свернул на перекрестке. Юнхо устало потёр виски и достал из кармана джинсов пачку сигарет. Он пристрастился к табаку почти сразу по приезде в Гэллоуз, но курил вовсе не потому, что это помогало снять напряжение. Звучало по-детски глупо, но, всякий раз, доставая сигарету и закуривая, он пытался постичь философию Ёсана, его вечную тягу растворить в клубах дыма невзгоды. Молодой человек как-то сравнил Кана с философствующей Гусеницей из всем известной сказки, только вот он сам не хотел быть Алисой. Он возмужал и вырвался из плена неведения. Вера больше не была для него всем, скорее, она помогала найти ответы на житейские вопросы, но Юнхо поклялся самому себе, что религия не встанет на пути к тому, что действительно хочет его сердце. Он даже осмелился высказать эту мысль отцу Джону, и тот с пониманием принял её, заверив, что каким бы ни было решение Чона, двери церкви всегда будут открыты для него. Неясно сколько Юнхо просидел там, поджав ноги и опустив голову на колени, но с каждой минутой становилось всё более тошно от мыслей. Он, подобно собаке, реагировал на любое движение или шорох, но ни Ёсан, ни даже Хонджун на горизонте так и не показался. Чоном начало овладевать гложущее отчаяние. В голове то и дело мелькала мысль, что братья съехали отсюда, не желая бередить прошлое, но он быстро отогнал её. Если это было так, ему никогда в жизни не найти Кана и не сказать ему то, что он должен был сказать ещё давно. Если это было так, каков вообще был смысл в его существовании? Когда неподалёку послышались шаги, Юнхо даже не думал поднимать голову. Но человек остановился совсем рядом, и ветер подхватил едва уловимый шлейф знакомого парфюма. Чон тут же вскочил на ноги, чтобы встретиться взглядом с Ёсаном. Чёрт побери, как же сильно Юнхо любил его! Как же сильно хотел броситься перед ним на колени и вымолить прощения, а потом прижать к себе и никогда не отпускать! — Что ты здесь делаешь? — спросил Ёсан, поправляя лямку рюкзака. Он сильно изменился с их последней встречи, и это выражалось не только в новой причёске и стиле одежды, но и в чём-то внутри него. Кан, кажется, наконец стал собой, навсегда избавился от Бланта — той вредоносной роли, которую вынужден был играть, — и Юнхо не мог налюбоваться на него. Хотелось рассказать всё как на духу про плачевное состояние матери, про откровенный разговор с Мэри, про свои собственные терзания, но он лишь улыбнулся как тогда, по дороге сюда, искренне и с надеждой. — Я кое-что вспомнил, — Чон сделал пару шагов навстречу Ёсану, чтобы поравняться с ним. — Я так ни разу не смог сказать тебе это вслух… Я люблю тебя. Даже если ты больше нет. Слова дались с такой поразительной лёгкостью даже несмотря на то, что последняя фраза отдавала горечью. — Не смей говорить это, — щёку обожгло ударом, и Юнхо подумал было, что всё пропало. — Не смей решать за меня. Но спустя мгновенье Кан сжимал его в объятьях, зарываясь пальцами в его волосы и опаляя шею дыханием. — Если бы ты только знал, как больно мне было тогда, — прошептал он, и Юнхо мог слышать всю боль, сокрытую в его голосе. — Я долго не мог смириться с твоим уходом и пытался возненавидеть тебя, чтобы хоть как-то облегчить свои страдания, только вот это был не выход. Потому что я продолжал любить тебя. — Прости, — Чон прикрыл глаза, пытаясь сдержать подступившие к горлу слёзы. — За всё прости. — Зачем ты приехал? Чтобы бередить наши раны? Ёсан был прав: появление Юнхо выглядело как обоюдная пытка. Они отлично знали, что были связаны обязательствами перед окружавшими их людьми. Только вот молодой человек за время жизни на ферме понял самое главное: человек несвободен, только когда связан обязательствами перед самим собой. И ему ужасно хотелось доказать это Кану, потому он собрался с силами и ответил: — Я приехал предложить тебе кое-что. Ты хотел бы… поехать со мной? Я не могу обещать, что это будет легко, не могу обещать, что люди примут то, что нас связывает, но я могу пообещать, что буду рядом… Эта мысль осенила сразу после прощания с Мэри и была такой очевидной, что странно было, что она не пришла в голову раньше. Впрочем, у очевидности была и обратная сторона. Юнхо понимал, что ставить Ёсана перед таким выбором было не до конца справедливо, но для себя решил наверняка: он лучше останется один, чем ещё хоть раз пойдёт против своих чувств. Ему нужен либо Кан, либо никто, и он плевать хотел на слухи и криволки. Эта любовь научила его выбирать сердцем. Ёсан научил его. — Ты согласен? Парень замер, и Юнхо не знал, что это значило. Пришлось отстраниться и взглянуть на него, чтобы тут же послать к чёрту все предрассудки и затянуть в поцелуй. Ёсан улыбался. Улыбался той самой улыбкой, что Чон любил больше всего. Она была подобно солнцу, что сначала робко выглядывало из-за облаков, а потом, войдя в свои права, проливало свет на весь мир. И, сцеловывая её с чужих губ, Юнхо не мог перестать думать: зачем вообще жить, если нельзя видеть эту улыбку каждый день?