Speak to me Won't you speak, sweet angel? Don't you remember me? I was God's favorite customer But now I'm in trouble
Юнхо смешался с гудящей толпой спешащих куда-то пешеходов, безмолвных и уставших. Светофор моргнул зелёным — и толпа выползла на переход, будто была единым целым, этакой многоножкой причудливой формы. Чон вперился взглядом в ноги идущего спереди клерка и шёл за ним след в след до тротуара. Там многоножка распалась на десятки самостоятельных частей, и Чон проследовал своей дорогой в немом отчаянии, ни с кем не разделённым. Маршрут, которым он ходил всего единожды, оказался на удивление знакомым. Темнота подпольного помещения встретила ни с чем не сравнимой дрожью. Он вдохнул, как в последний раз, и спустился вниз, в освещённой неоновыми огнями коридор. Ядовитые газы, пропитавшие воздух, отдавали могильным смрадом: это место не знало света дня и свежести дождя так же, как отпетые покойники. Но Юнхо осторожно ступал по каменному полу, обходя блестящие в неоне лужи и трещины, слушая, как за тихой музыкой отдавались топот его ботинок и бряцание застёжек. Замерев у самого входа, Чон мазнул взглядом по бару и прикинул, чем бы прогнать из тела этот пробирающий до костей холодок, смыть с души тоску и внести в жизнь хоть частичку ясности. Мелькнувшая на секунду мысль испугала: все эти мужчины, сидящие в баре, разве они не искали того же забвения, безнадёжно пытаясь найти причину задержаться здесь подольше? Никто никогда не пил от хорошей жизни, и Юнхо ненавидел, что стал одним из тех доходяг, что полагались на лёгкий способ облегчить сердце. Он взял пива и устроился в уголке за крошечным столиком. Пинта тёмного неприятно горчила, и Юнхо пытался прогнать вкус, отвлёкшись на мир вокруг, но всячески избегал смотреть в окно, на людей, проходящих мимо и несущих на своих ботинках всю грязь мира. Он чувствовал её на языке вместе с горечью пива — и поморщился от осознания своей ничтожности. Нужно было сделать выбор, нужно было положить конец одной из жизней, ибо они не могли сосуществовать. Его былая праведность не вязалась с нынешней свободой, устои прошлого шли вразрез с уроками настоящего — и хотелось кричать от отчаяния, потому что он не мог отпустить ни Мэри, ни Ёсана.Чон не знал, как это вообще было возможно, но не мог отрицать: он любил их обоих, пусть и совсем разной любовью. Мэри была для него высшим светом, той благостью, что теперь была недостижима. Юнхо стремился к ней, как грешник стремился к избавлению, но где-то глубоко в душе понимал, что никогда его не заслужит. В этом и заключалась главная дилемма: разве мог он взять на себя наглость быть рядом с ней, когда она заслуживала всё прекрасное в этом мире? Да что тут говорить, она сама была прекраснейшее в мире, и Чон ничего не мог предложить ей взамен. Лишь бедную жизнь в захолустье, на видавшей лучшие дни ферме, в компании его, падшего человека. И пусть Мэри смиренно приняла бы эту участь и осталась бы с ним, ему не нужно было смирение и бессмысленные жертвы. Ему нужен был тот, кто будет дарить надежду и видеть в нём не отголоски позорного прошлого, а мечты о светлом будущем. Ему нужен был Ёсан. Как вода. Как воздух. Даже больше. Как то, что озаряло душу светом, не непорочным и каким-то стерильным, а живым, настоящим. Огнём, который согревал в холода, но мог и обжечь, покладистым, но неукротимым. Юнхо любил Ёсана потому, что только с ним почувствовал себя человеком, а не заложником чужих ожиданий и разочарований. Прикончив остатки пива разом, Чон сделал шаг назад и чуть не оступился, недоумевая, что на самом деле было тому причиной — выпитое пиво или подступившие к глазам слёзы, затуманившие взгляд. Он провёл рукой по лицу, стирая с лица солёную влагу, и растёр между пальцами оставшиеся на коже капли. — Ты бы поосторожнее, парень, — на столик перед ним опустился стакан с виски. Чон проморгался, пытаясь прояснить взгляд, и удивлённо уставился на мужчину, улыбавшегося по-отечески тёплой улыбкой. Он не сразу узнал в нём своего давнишнего знакомца и тут же нахмурился, вспоминая, чего ему тогда стоил пьяный совет. — Давненько тебя здесь не видел. Пьяница, похоже, даже не заметил перемену настроения и переключился на виски, так что Юнхо хотел смыться как можно скорее, но чужая реплика пристолбила его к месту. — Не бывает плохих солдат. Бывают плохие генералы, — заметил мужчина, прокручивая в руке стакан. Он опёрся локтями на стол и чуть заметно покачивался из стороны в сторону, но речь его всё ещё была ясна. — Раз уж ты здесь, да ещё и в таком виде — значит грош цена моему совету. Юнхо сделал шаг вперёд, встав вплотную к столу и бросив на пьяницу непонимающий взгляд. Разумом он понимал, что вовсе не стоило развешивать уши, но душой ощущал какую-то странную симпатию к этому пропитому философствующему ветерану. Ведь он тоже не приходил сюда просто так. — Так может, совет смогу дать я, мистер…? — предложил Чон, впиваясь руками в углы столика. Это было всего лишь обманным манёвром, попыткой обвести самого себя вокруг пальца, но молодой человек чувствовал, что в разговоре с пьяницей могла открыться истина. — Мистер Тиллман, — мужчина спрятал улыбку за краем стакана. — Ну давай, парень, рассуди, есть ли в моей жизни толк. Юнхо кивнул головой, приглашая высказаться, и собеседник тут же воспользовался этой возможностью. — Я прихожу сюда каждый день, но не потому, что хочу напиться, — начал он, устремив задумчивый взгляд куда-то мимо. — Я прихожу с важной миссией — опровергнуть житейские максимы. Чон повёл бровью, не в силах скрыть скепсис, и собеседник нахохлился. Как и всякий пьяница, чьё мнение решились оспорить, он был возмущён. — Что, не веришь? Хошь, докажу? Какая, по-твоему, самая гадкая из максим? Чон вздохнул, понимая, что этот Тиллман только и ждал момента перевернуть разговор с ног на голову. Теперь оставалось лишь поддаться его игре и попытаться найти для себя ответ. — Всё хорошее когда-нибудь кончается, — выдал Юнхо почти без промедления. Да, он ненавидел эту прописную истину сейчас, ибо она слишком точно отражала всю его теперешнюю жизнь. — И как, верна она или нет? — Верна, — пришлось с горечью признать. Молодой человек надеялся, что на этом глупые вопросы кончатся, но Тиллман, кажется, лишь начал. Он загадочно улыбнулся и произнёс: — Это смотря с какой стороны посмотреть. Чон не хотел подавать слишком много любопытства, потому спросил подчёркнуто сдержанно: — А вы с какой смотрите? — мужчина тут же зацепился за фразу, навалившись на стол и улыбнувшись ещё шире. — С реалистической, — он возвёл палец к небу, будто готовился произнести безумно важную речь. — Вот погляди, бар закрывается в пять, а большой Бэн как раз открывает лавку, где делают сносный такой грог. Получается, для старого пьяницы хорошее и не кончается, верно? — Выходит, что так, — согласился Юнхо скорее по инерции, чем вникая в суть, и Тиллман, кажется, считал это настроение. Он наклонился вперёд, будто пытаясь пробиться к самой душе, и кивнул головой: — И чем же ты хуже меня? Молодой, крепкий парень, у которого вся жизнь впереди. Что же такого непоправимого могло случиться в твоей жизни, коль скоро ты слушаешь меня, контуженного ветерана никому не нужной войны, и топишь горе в дрянном пиве? Воодушевлённый голос мужчины совсем не вязался с его помятым видом, а то, как задорно он говорил, не могло не заразить Юнхо, пусть тот из-за всех сил пытался сопротивляться. — Много чего, — бросил он, понимая, что по-детски глупо так оправдываться. — И что из этого «много чего» ты не в силах сейчас изменить? Как же до боли прав был этот пьяница, но Чон до боли закусил губу, всё ещё хватаясь за свою слабость, как тонущий хватается за борт идущего ко дну баркаса. — Давай так, — Тиллман улыбнулся и похлопал по плечу, выражая поддержку. Юнхо не мог не почувствовать лёгкий тремор, овладевший чужим телом. То была ужасная цена, что мужчине пришлось заплатить на войне. — Бросай философствовать и сделай уже что-нибудь. Пошли к чёрту максимы — и верши свою судьбу сам. Ты меня понял? Чон кивнул, не до конца уверенный в своём же ответе, но в этот раз Тиллман не стал налегать. Он отшатнулся назад и, отсалютовал бокалом, осушил его в один присест. На этом их разговору подошёл конец, и Юнхо поднялся из-за стола, намереваясь наконец покинуть бар, как мужчина добавил: — Спасибо. Это заставило Чона обернуться и удивлённо пожать плечами. Впрочем, пора было уже перестать придавать значение чужой эксцентричности. — За что? — всё же поинтересовался Юнхо. — За то, что помог сокрушить ещё одну максиму.***
Трудно было сказать, что именно в беседе с Тиллманом так зацепило, но теперь Юнхо чувствовал небольшое, но облегчение. Мужчина был прав: это всё ещё была его жизнь и он всё ещё был в праве творить её сам, только вот сделать выбор самому по-прежнему было сложно. Потому он и решил, что перво-наперво расскажет обо всём Ёсану, и, возможно, тот поможет ему рассудить. Только вот сказать было гораздо проще, чем сделать. Поднявшись по ступенькам крыльца коттеджа, которые за эти пару недель успел стать для него настоящим домом, он потянулся было к ручке, но так и не смог её дёрнуть. Наверное, он так бы и простоял на пороге, гипнотизируя дверь, если бы не шуршание листвы и чириканье. Юнхо поднял голову и какое-то время наблюдал за напряжённым «диалогом» воробьёв в жёлтой кроне, душа мысль, что пытается отсрочить встречу с Каном. Но медлить больше было уже просто нельзя. Дома было на удивление тихо. Лишь тиканье часов и едва различимое гудение холодильника нарушали тишину, и Чон на мгновенье испугался, не ушёл ли Ёсан куда-то, когда наверху что-то ухнуло. Собрав остатки сил, молодой человек взобрался по лестнице и отворил дверь их спальни. — Смотри-ка, это может выгореть, — воскликнул Кан, стоило Юнхо оказаться в комнате. Он не спешил отрываться от газеты, в которой то и дело что-то помечал, лишь подозвал к себе жестом и воодушевлённо сказал: — Тут говорится, что в частный дом ищут истопника. Работёнка, конечно, не ахти, но если скидываться будут с каждой квартиры, то в конце концов навар будет немаленьким. Ты слушаешь? Парень обернулся, и Чону хотелось больно ударить себя при одном лишь взгляде на то, как медленно затухал в чужих глазах весёлый запал. — Что случилось? Пришлось осесть на пол прямо у двери, потому что он не мог сделать и пары шагов вперёд. Глупо было полагать, что он сможет держать лицо, да и любое притворство было бы подлостью по отношению к Ёсану. Парень заслужил знать. — Мой отец умер, и я… — всё, что Юнхо был в силах сказать сейчас. Оставалось лишь уповать на то, что Кан сможет прочитать остальное по глазам. И он прочитал. — Ты уезжаешь, — это был даже не вопрос. Это было утверждение, от которого на душе стало ещё больнее. Конечно, Ёсан разгадал всё и даже больше. То, что никто из них не осмелился произнести вслух. «Ты уезжаешь, чтобы никогда не вернуться…» — эта горькая истина повисла в воздухе, делая его до того спёртым, что стало тяжело дышать. А может, всё дело было в Кане, вжавшемся в тело в до боли крепком объятии. Оно напомнило Юнхо о их первых объятьях пару месяцев назад, когда он пытался доказать Ёсану, что искренен. Только вот теперь они будто поменялись ролями, и уже Чон ронял слёзы куда-то в изгиб чужой шеи. — Я должен… — твердил он, не зная, как произнести самые отвратительные слова. — Мать… она совсем одна. Я не могу оставить её там. Прости. Он бы хотел провести с Ёсаном вечность вот так, но они оба понимали, что это невозможно. Когда объятия наконец ослабли, Кан отстранился, усаживаясь в закрытую позу и делая вид, что причудливый узор паркета ему куда интереснее, чем Юнхо. Тот не посмел что-либо добавить. Встав на ноги, он достал спортивную сумку из-под кровати. Они ведь даже не успели толком разобрать вещи после того, как переехали сюда, и вот настало время вновь отправляться в путь. В этот раз в один конец. Чон заглянул внутрь, решив удостовериться, всё ли на месте, но это было лишь предлогом не смотреть на сжавшегося на полу Ёсана. Застегнув молнию и поудобнее перехватив лямки, он поднялся и, поравнявшись с дверью, обернулся на Кана. — Ненавижу прощаться! — крикнул парень и ударил по полу, потом ещё и ещё, до разбитых в кровь костяшек. — Ненавижу! Ненавижу! Юнхо сжал кулаки, не замечая, как больно впивались в кожу ногти. Да и разве что-то могло сравниться по боли с тем, что им приходилось пережить? Хотелось бросить всё, вновь прижаться к Ёсану и уже никогда не отпускать, но он призвал к своему воображению, представляя образ матери, разбитой, отчаявшейся, одинокой, и только это сейчас помогло сдержаться. — Ненавижу, что так люблю тебя… — просипел парень, царапая деревянный пол. Юнхо рванул из комнаты так, будто ещё мгновенье — и его засосёт обратно какой-то необъяснимой, но безумно могущественной силой. Паркет надрывно скрипел под ногами, будто дом плакал вместе с Ёсаном. Чон и сам едва сдерживал слёзы, крепче перехватывая ручки сумки и пытаясь убедить себя, что так нужно было. Свежий воздух, ударивший в лицо, не принёс облегчения. Он забрался под полы куртки, пробирая до дрожи, но Юнхо не замечал холода. Молодой человек как никогда понимал: он стоял на пороге в новую старую жизнь, где его ждали довлеющий квазиковчег и бутафорские виселицы, которыми местные власти пытались привлечь в их захолустье туристов. Чон услышал рёв мотора где-то вдалеке и глянул на часы. Время пришло. Он сбежал вниз по крыльцу и остановился, стоило старенькому седану прижаться к обочине. Мэри выскочила из машины на ходу. — Ты готов? — спросила она, бросая оценивающий взгляд на сумку. Юнхо только и мог, что кивнуть. Не успел он толком устроиться на заднем сидении, как на него с едва скрываемой жалостью уставился смутно знакомый парень. — Помнишь Джейкоба — моего троюродного брата из Нашвилла? — спросила Мэри, понимая, что возникла неловкая пауза. — Он приезжал к нам пару лет назад… Юнхо даже не стал копаться в воспоминаниях, просто бросил безэмоциональное «да» и отвернулся, давая понять, что не расположен к разговорам. Джейкоб, кажется, пробурчал что-то вроде соболезнования, но Чон его даже не слышал. Всё внимание было приковано к окну на втором этаже. Он ждал увидеть в нём родное лицо, но мог видеть лишь танцующие на ветру занавески. Ёсан так и не показался, и это было знаком, что Юнхо потерял его навсегда.