Против течения

ВНИМАНИЕ!!! Скачет время, скачет фокал. Смерть героя. Стеклище как оно есть. ___________ 1 — Ну, вот и все… — сумка с глухим стуком падает на пол. Я убираю руки в карманы, сжимаю в кулаки. Кира стоит около окна, обняв себя за плечи, и даже не оборачивается. — Я приеду на выходных… Молчание. Между нами три шага, но, чтобы преодолеть это незначительное расстояние, мне нужно сделать огромное усилие. И я стою, ничего не предпринимая. Пауза затягивается. Стоять так, рассматривая сутулую спину сестры невозможно. Уйти — еще труднее. — До встречи? — я чуть повышаю голос. Действует. Кира поворачивается, кривит рот в усмешке: — Не надо, не приезжай. — Я приеду, — упрямо повторяю я. — Не надо, — она сама подходит ко мне и застывает на расстоянии вытянутой руки. — Ты что, не понимаешь, что это все бесполезно? — она раскрывает руки. — Неужели ты думаешь, что, выйдя отсюда, мы сможем жить нормально? Сашка… ты не понимаешь, что это невозможно? — в продолжение недавнего разговора. — Я все понимаю… — я действительно все понимаю, правда, никакой радости это понимание не приносит. — В жизни бывают чудеса… Она смеется, запрокинув голову: — Не в нашей жизни, Сашка, — резко обрывает смех, — отпусти меня. И себя. Найди Аньку какую-нибудь, женись, заведи кучу детишек. А то, гляди, скоро род Воропаевых прервется. Кстати, ты сказал Кристине? — садится на кровать, проводит рукой по шелку покрывала… Эта клиника для богатых, очередная, главврач клятвенно пообещал мне, что Киру тут приведут в порядок. Я ему верю, всячески игнорируя вычитанную когда-то истину: «Женский алкоголизм неизлечим». Но бывают же исключения? Почему бы Кире не стать этим счастливым одним процентом? — Сказал. Она прилетит через неделю. — Зачем? — Кира падает поперек кровати, закрывает глаза. — Сашка, у меня предчувствие, что я отсюда не выберусь. — Ерунда. Один месяц, и ты будешь как новая, — бодро возражаю. — Посмотрим… Иди… Я сажусь рядом, на самый край кровати, склоняюсь над Кирой, целую в щеку, потом, подумав, касаюсь легко губами губ. Кира лежит безучастная, не шевелясь, только глаза открыла и смотрит в потолок. — Иди… — повторяет, отталкивая меня. Я ухожу. На крыльце закуриваю, щурюсь от пронзительного мартовского ветра, плотнее запахиваю пальто и стою, всматриваясь в голубоватые тени на снегу. Машина оставлена за воротами, и я спешу по скользкой тропинке, петляющей между сосен. Чтобы попасть на территорию этого «санатория» или чтобы выбраться отсюда, требуются пропуска-звонки и дополнительные усилия. Покой пациентов тут охраняют рьяно. Богатые и знаменитые не зря забираются в эту глушь: главный врач знает, за что его клиенты платят деньги, и анонимность гарантирует. Он вообще щедр на гарантии и, мне кажется, готов посоперничать с самим Господом в этом деле. Но его оптимизм заразителен, я ему верю. «Возможно, это сказывается дефицит веры, — размышляю я, пока суровый охранник с внешностью Рембо созванивается и уточняет, можно ли меня выпустить, — когда не веришь в Бога, начинаешь верить в НЛО, гадалкам и главным врачам-прохиндеям, просто потому, что надо верить хоть кому-то, хоть во что-то…» Дорога до трассы оставляет желать лучшего, особенно трудно пробираться по ней в темноте. Вот Россия! Элитный, твою мать, санаторий! А дорогу подъездную не сделать! Правильно, у богатых есть джипы, доедут. Матерюсь, шиплю, плююсь ядом, выплескивая всю злость, накопившуюся за последние месяцы. Ее много — злости — хватит, чтобы доехать до Сахары и обратно, но тут я выскакиваю на освещенное шоссе, немного успокаиваюсь и топлю педаль газа, торопясь попасть в город. Зачем? Понятия не имею. Там пустая квартира, наполненная ее запахом, ее вещами, там все будет напоминать о ней, и я знаю, что усну в обнимку с ее подушкой, еще хранящей аромат ее волос. Я пленник. Добровольный вечный узник своих неправильных чувств. Вот так высокопарно и так ужасающе страшно. Это красиво звучит, но в реальности — это перемалывает душу в труху. Мне ничего не остается, кроме одного — жить с этим, каждый день проходить круг ада, считая их, сбиваясь и начиная сначала. Однажды это кончится, но я не хочу этого конца! Не хочу! Кира. Моя сбывшаяся мечта, мое наказание. А я ведь был уверен… *** — …Сашка! Сашка-а! — она весело смеется, брызгает на него водой, он морщится и заслоняется. — Кира! — густой бас, приводящий окрестных барышень в трепет. Кира закусывает губу, скрещивает руки на груди. — Ты идешь купаться? — Я хочу почитать, я специально… Она подбегает, вырывает из его рук увесистый том чего-то нудно-серьезного, отбрасывает книгу в сторону, тащит его за руку к морю. — Сашка, не занудничай, когда мы еще посетим Майями, ну же! Это же океан, а ты уселся, как в библиотеке, — они бредут по кромке воды, уходя немного в сторону. — Куда ты меня ведешь? — спрашивает Саша. — От этих хищниц, — Кира бросает недовольный взгляд на девушек, оставшихся на берегу. — Ты что, ревнуешь? — с усмешкой спрашивает он. — Я тебя? Еще чего, — спокойно отвечает она, глядя под ноги. — Ревнуешь! — он смеется, хватает ее на руки, заходит в воду. — Только попробуй отпустить, — шепчет ему на ухо. — Никогда, — обещает от всего сердца и целует — горячо, страстно. Отпускает одну руку, Кира скользит, прижимается к нему разгоряченным телом, отвечает на поцелуй… Потом они плавают — совсем немного, чтобы остудить жар, но он не проходит, и они торопятся добраться до своего номера. Хорошо в Америке — здесь никому нет до них дела. Никто не интересуется свидетельством о браке, и к Кире все обращаются: «Миссис Воропаева». — Так странно, — шепчет она Сашке за ужином, — быть твоей женой. Он вздрагивает. Иногда он думает об их жизни, и его холодом обдает предчувствие беды. Он все время боится, что их сказка кончится, он уверен — этого не избежать, но каждый день надеется, что исполнение приговора отложится если не навсегда, то надолго… *** Наша поездка в Америку. Мне кажется, ей мы исчерпали наш лимит на счастье. Если бы мы не поехали… Гадать, я знаю, бесполезно. Мы вернулись в Москву с уверенностью, что и тут, в привычном кругу, сможем жить нормально — не таясь, не скрываясь. Глупо. Правда, мы пытались. Кира затеяла у себя грандиозный ремонт, и теперь любопытные кумушки не задавали ей вопрос, почему она живет у меня — ремонт дело такое, может длиться очень долго, особенно, если не стремиться его закончить. В то же время Кира нашла работу. Не Бог весть что, но ей понравился коллектив, а точнее, почти полное его отсутствие. Я не возражал. Я верил, что раз она продержалась все лето, то нам можно не бояться, что виски снова станет для Киры ежедневной потребностью. Все было хорошо. Замечательно. И я не буду говорить, что «вдруг что-то случилось». Не было этого «вдруг». Просто однажды она зашла с Клочковой в кафе, они выпили по мартини… Я промолчал: пятьдесят грамм мартини — не криминал. Через неделю уже с некой Эллочкой было другое кафе и сто грамм мартини. Я был слеп, я не хотел, так искренне не хотел, чтобы она сорвалась, думал, что если делать вид, что все в порядке, то все в порядке и будет. Ерунда! Скорость, с которой Кира возвратилась к своей норме — бутылка в день, была сверхъестественной. Я угрожал, кричал, уговаривал, стоял на коленях. Я просил и заставлял — все тщетно. О, если бы в этом был кто-то виноват! Если бы Кира сказала, что она опять страдает по Жданову — я бы разбился в лепешку, но уничтожил причину. Но причины не было! Все было до омерзения хорошо - она любила меня, я ее. Живи и радуйся, но… но… *** — Кира! — взревел Сашка. На часах было около трех ночи, он не знал куда бежать и что делать — Кира ушла с работы как положено, в шесть, и где-то запропала. Он хотел бежать искать ее и боялся уйти. Так и метался полночи по квартире, обезумев от страха, пока она, еле живая, не ввалилась в квартиру, глупо хихикая при этом. — Са-аш-к! Ну что ты… ик… так кричишь? Я дома! Вс-е-е… хорошо! — Ты! — он подскочил и схватил ее за плечи. — Ты понимаешь, что ты делаешь! — он затряс ее так, что ее голова замоталась из стороны в сторону, словно у тряпичной куклы. — Не тряси меня! — она слабо дернулась в его руках. — Н-ну что я тебе сделала? — спросила, подпуская плаксивые нотки в голос. — Мне? Что ты себе делаешь, Кира! Сколько было разговоров уговоров! Сколько можно!!! — Я только чуть-чуть, — она показывает пальцами сколько выпила, но перегар, исходящий от нее, доказывает обратное. — Да ты на ногах не стоишь! Чуть-чуть! Зачем ты себя гробишь?! — Отстань, — разговор ее утомил, ноги подкашиваются, и она пытается оттолкнуть вцепившегося в нее железной хваткой Александра. — Кира! — он понимал, что говорить с ней бесполезно. — Хорошо, — сбавил тон, пытаясь взять себя в руки. — Пойдем, я уложу тебя. — Я сама! И вообще, — она кокетливо провела пальчиком по его верхней губе, — я не хочу спать. Алекс знал, что все еще любит ее, до смерти любит, но… понял, что уже не хочет. Страсть улеглась, и ее тело в его руках не вызывало былого прилива желания, которое туманило разум и сбивало ритм сердца. — Пойдем, — он обнял ее за плечи и отвел в комнату, раздел, как ребенка, игнорируя ее бурчание. Она заворочалась, после возлияний ее чаще всего тянуло на приключения, но Саша сел около двери, подпирая ее спиной, чтобы пресечь любую возможность выбраться, достал мобильный и привычно позвонил одному хорошему человеку, который последнее время стал частым гостем в их квартире. Пара уколов, капельница, и наутро Кира, свежая, без малейших следов вчерашнего разгула, спешила на работу. — Сашк, ее надо лечить, — они курили на кухне. Петька наверняка догадывался, что в их отношениях с сестрой не все так просто, но сейчас Саше было наплевать, считают ли его извращенцем или нет. — Я понимаю, но где? И что это даст? Петька, затянувшись, пожал плечами: — Тебе честно? Или обнадежить? — Честно. — Единственное, чего можно добиться — стойкой ремиссии, но угроза, что она сорвется, будет всегда. Абсолютно. Она не перестанет быть алкоголиком. Понимаешь? Это хроническая болезнь, и относиться к ней надо соответственно, не делать вид, что проблемы нет. — Хорошо, куда ее везти? Мне кажется все самые приличные места мне известны. И толку от них никакого. — Я узнаю. Да, вариантов-то много, но я найду вам что-то подходящее. — Моя благодарность… — Ладно, я знаю, ты чертовски щедрый парень, — Петька заторопился, получив новый вызов, а Саша так и сидел, обхватив голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах смириться с очевидным. *** Я бы никогда не подумал, я даже представить не мог, что смогу поднять на нее руку. Но однажды… Я не люблю это вспоминать, но иногда, помимо моей воли, воспоминания наваливаются, и я вижу эту сцену, будто со стороны. Кира пришла опять под утро, я опять не спал — в который раз. Метался не хуже зверя, запертого в тесную клетку. В тот раз она была хмурой, хотя обычно алкоголь приводил ее в состояние крайнего веселья. Не знаю, до сих пор не знаю, что произошло. Помню, что когда я подошел к ней, она резко сказала: — Отвали! — и оттолкнула меня грубо. Я стерпел. Столько, сколько я терпел от Киры, я не терпел ни от кого. Даже от родителей. — Кира, — я постарался, чтобы голос звучал ровно, — где ты опять была? Ты знаешь, сколько времени? — Знаю, — она, пошатываясь, пыталась стянуть с себя узкие сапоги. Получалось у нее плохо, рука скользила по стене, и Кира то и дело прислонялась к стене плечом, переводила дух и повторяла попытку. — Ну, может, поможешь? — она обессиленно опустилась на банкетку. Я подошел и молча стянул с нее сапожки. Она раздраженно высвободила свою ножку, вскочила: — Саш, ну что ты со мной как с… с маленькой, — запинаясь выговорила она, — я большая девочка, в конце концов, и ты не должен меня опекать! — Не должен, — я начал заводиться, и с каждой минутой сдерживать себя было все труднее. — Может, ты скажешь, что я тебе только и исключительно брат? Может, появился кто-то наподобие Жданова, с кем можно свить гнездышко? Я шел за ней по коридору, при упоминании Жданова Кира остановилась резко, я автоматически сделал шаг и безотчетно протянул к ней руки, обнял, зарываясь носом в волосы: — Ки-ра! Что происходит? — Оставь… меня… в покое… — ответила с такой злостью, что я даже опешил. На секунду показалось — она трезвая и только притворяется пьяной. Я развернул ее к себе лицом: мутные глаза, становящиеся с каждым днем все прозрачнее, перекошенный рот и запах виски. Нет, она была пьяной. Может, чуть меньше чем обычно, но была. — Ты… ты… — она оттолкнула меня, — ты сволочь и мерзавец! — прошипела мне в лицо. Вот в этот момент вся моя хваленая выдержка полетела к чертям. Я сжал ее запястья так сильно, что она вскрикнула: — Больно, придурок! — завизжала, но добилась только того, что я разозлился еще больше. — Я, значит, мерзавец? Я? Тот, который все время, все силы, всю жизнь тратит на тебя? Да? Она залилась истерическим смехом: — Ты делаешь все ради меня? Сашка, ты все делаешь для себя, а не для меня! И со мной возишься только по этой причине! Ты мной не наигрался. — Что ты говоришь? — я наступал, она отходила, пока не уперлась спиной в стену. — Значит, я тобой играю? Значит, это все игрушки, да? — рычал я ей в лицо. — Да! Да! Да! — закричала она. — Пройдет немного времени, и ты выбросишь меня, а разве не так? Я вижу, как ты смотришь на других девиц! Всегда смотрел! Ты меня больше не хочешь, я чувствую это. Я чувствую, я тебе больше не нужна! Кобель, сволочь! Ненавижу! И тут я не выдержал и залепил ей пощечину. Ее голова со стуком ударилась о стену. Она смотрела на меня расширившимися от удивления глазами, потирала щеку и оседала по стене, к моим ногам. А я, вместо того, чтобы броситься к ней и умолять простить меня, стоял и сжимал кулаки, пытаясь подавить бушующую ярость. Сейчас вспоминаю и никак не могу понять, что именно так вывело меня из себя? Ее слова? Вряд ли — мало ли что она говорила в таком состоянии, я никогда и слушал особо. Нет, просто накопилась такая усталость, и будущее рисовалось только темными, серо-бордовыми красками без единого вкрапления другого, солнечного цвета. Еще пара таких выступлений, и предложение Петьки стали представляться мне единственно возможным выходом. — Сколько раз еще я ее вытяну? — спрашивал он меня чуть больше двух недель назад. — Сколько она протянет? Ты что, не видишь — она себя гробит просто. Она себя гробит. Так и есть… — Почему, Кира? — спрашивал я ее, когда мы ехали в эту клинику — я за рулем, а она свернувшись калачиком на заднем сидении. — Мы не заслуживаем счастья, — едва слышно сказала она. — Что значит — не заслуживаем счастья? Кир, что за настроения? — я очень старался выглядеть веселым. Она не ответила. И вот я возвращаюсь в Москву, оставив Киру среди заснеженных лесов. Месяц. Пройдет месяц, а потом мы попытаемся начать все сначала…. *** Кира сидела в холе, с интересом разглядывая гуляющих пациентов. Пятнадцать минут свободного времени, потом занятие в группе, потом ужин, потом «хобби» (Кира с сарказмом ответила медсестре, что ее хобби — портить другим жизнь), а потом — отбой. Подъем в полшестого утра. Веселенькое местечко, ничего не скажешь. К Кире подошла женщина со смутно знакомым лицом. Воропаевой казалось, что она должна знать эту полную блондинку, только выглядеть незнакомка должна немного по-другому. — Вижу, ты меня узнала, — женщина плюхнулась рядом. Кира отрицательно покачала головой. — Нет? — неподдельное удивление. — Раньше меня вся страна знала! — гордо заявила блондинка. — Мои песни все пели! Мимо прошла медсестра, и женщина замолчала, но как только они остались в относительном одиночестве, наклонилась к Кире и зашептала: — Если хочешь, у меня тут кое-что припрятано! Пусть мои родственнички не надеются! Ха! Думали, загнали меня в глушь и все, списывать меня можно? Фигу им! — и женщина показала кому-то невидимому неприличный жест. — Я знаю, как устроиться! Если есть бабки, выпивку всегда достать можно… — и замолчала, ожидала ответа. Кира улыбнулась, протянула руку: — Давайте познакомимся? Меня зовут Кира Воропаева… 2 Он шел по коридору «санатория» размашистой походкой, сурово сдвинув брови, и никак не реагировал на лепет еле поспевающей за ним женщины. Она сбивчиво объясняла что-то, извиняясь, и все повторяла и повторяла, что такое здесь случается впервые, что больные очень хитрые, а суррогатный алкоголь очень опасен. Алекс хотел с усмешкой сказать, что не суррогатный не менее опасен, но знал - стоит сказать сейчас хоть слово, ослабить контроль над бушующей внутри яростью, как он уже не совладает с собой и начнет крушить все вокруг, но сейчас было не до этого. Он успеет, он еще разберется с виноватыми, и они пожалеют, что родились на свет. Сейчас же важно увидеть Киру, убедиться, что все под контролем, и позволить себе немного расслабиться и отвлечься на другие чувства. У одной из двери женщина, все повторяя: «Это ЧП, это просто ЧП», остановилась, тихонько постучала и с явным облегчением сбежала. Комната была до омерзения белой: белые стены, потолок, пол, кровать. Черные кляксы многочисленных приборов, о назначении которых можно было только догадываться. За обилием техники и сплетением проводов Алекс не сразу заметил лежащую на кровати женщину. Сердце ухнуло, остановилось, он уже было хотел сказать в своей излюбленной манере усталого барина: «Позвольте, это не моя сестра», но слова застряли в горле и вместо них вырвался лишь сдавленный полувсхлип–полухрип. Женщина, лежащая на кровати, была похожа на Киру — у нее были ее волосы, ее глаза, ее тонкие руки и ее улыбка, но… эта старуха с желтой кожей не могла быть Кирой. Он кинулся к ней, медсестра сделала протестующий жест и жестко сказала: — Обойдите с другой стороны, вы что, не видите, провода! — в ее голосе было столько претензии, словно ее вынуждали находиться здесь против воли. — Вон! — злобно прорычал Воропаев, поворачиваясь к девушке всем корпусом. Она хотела возразить, уже открыла рот, но, видя, как он сжимает кулаки, как перекошен его рот, сочла за лучшее удалиться, не забыв напоследок закрыть дверь, с силой хлопнув о косяк. — Кира… — он подвинул к кровати стул, взял в руки ладонь сестры. — Кира, что же ты наделала? — Саш, — и голос был не ее, скрипучий, ломкий. Каждый звук звучал словно бы отдельно. — Тсс, молчи. Все будет хорошо, сестренка! Я увезу тебе отсюда, вылечу. Мы уедем из этого города, из этой страны. — Нет, Саш, я… просила, чтобы ты приехал, чтобы… — она вздохнула, прикрыла глаза. Холодный пот тек по позвоночнику, его колотило, хотя в комнате было, пожалуй, жарко. Он испугался и еле удержался, чтобы не начать трясти Киру за плечи. Она открыла глаза: — Я не хочу ничего больше. Пообещай, что ты не будешь ничего делать, ладно? — Кира, что ты… — зашептал он, касаясь губами ее ладони, положил голову рядом с ней, на подушку и нежно, как только мог, стал уговаривать. Он говорил и сам начинал верить, что сможет вытянуть ее из пропасти. Она слушала его, не перебивая, но как только он замолчал, прошептала: — Отпусти меня… и себя отпусти, Сашка. Дело не в моей болезни, не в выпивке. Неужели ты не понимаешь? Мы же говорили об этом, когда ты только меня привез сюда… Я слишком плоха, чтобы отказаться от тебя, и слишком хороша, чтобы жить с родным братом, как… Я не умею быть счастливой, тебе придется постараться и за себя, и за меня. Ты мне пообещай, что не будешь… не будешь один. Я хочу, чтобы у тебя была семья… — Кира, замолчи, — зашипел он, — замолчи. — Саш, я умираю. Даже если ты вытянешь меня сейчас, это только отсрочит… И я видела, как ты посмотрел на меня. Я теперь некрасивая, да? Я знаю, — она опять закрыла глаза. Было так очевидно, что разговор ее утомляет и на длинные реплики не хватает сил. — Отдохни, мы поговорим потом. Она кивнула, еле-еле пожала его ладонь. Воропаев вышел в коридор, прислонился к стенке. Медсестра стояла рядом. Он посмотрел на нее с удивлением, думая о том, что Кира умрет, а эта девочка — совсем молоденькая, будет жить. — Я хочу видеть главного врача, — сказал Саша спокойно. — Это невозможно, он в Москве, — нагло глядя ему в глаза, ответила девушка, чем упрочила уверенность Алекса в том, что главный от него прячется. Что бы ему ни стали внушать, Алекс, увидев палату, в которой лежала Кира, убедился, что такие случаи в клинике не единичные. И еще он был уверен, что главный пойдет на что угодно, лишь бы эта история не выплыла наружу. Если бы Кира хотела жить, хотела лечиться — он бы разобрал этот гребаный санаторий по кирпичику собственноручно и заставил перевести Киру в нормальную клинику, но на ее защиту, точнее, на защиту ее глупого желания умереть, персонал встанет стеной и всем наплевать… наплевать… Он почувствовал дикую, непроходимую усталость. Сколько месяцев он жил в аду? Поначалу он ездил к Кире раз в неделю, но она была так холодна и каждый раз так стремилась отделаться от него как можно быстрее, что он, наступив на горло своим желаниям, сократил количество посещений до двух в месяц. А потом его перестали пускать вообще. Врач говорил, что сестра идет на поправку, но, когда Саша пригрозил большими неприятностями, «которые, будьте уверены, я вам обеспечу на все сто», врач, вздыхая, показал записку Киры, в которой она просила не пускать к ней брата, мотивировав тем, что он плохо влияет на ее психическое здоровье. И он обиделся. Сказался стресс или что-то еще, но он обиделся, плюнул и решил проучить Киру, хоть раз в жизни сделав по-своему. Он загрузил себя работой, мотался по непонятным командировкам, жил в самолетах. Однажды встретил Аню, но даже не стал с ней говорить, буркнул невразумительное «Здрасьте» и поспешил дальше. Но мысли о Кире его не отпускали. Это сейчас он понимал, что она уже тогда тайно пила, и если этого не замечали врачи, то он, ее брат, не заметить не мог, о чем она прекрасно знала. Она планомерно и целенаправленно убивала себя и преуспела в этом. Сейчас он отчетливо понимал, что все разборки и поиск виноватых, возможно, немного притупят боль, но не смогут вернуть Киру. Диагноз звучал, как приговор. Ей остался месяц, ну, максимум, два — это была вторая фраза встретившей его на пороге врачихи. Тогда он наивно верил, что это какая-то нелепая ошибка, что такого просто не может быть, но теперь, увидев сестру… два месяца, — думал он — это оптимистично. Он вернулся в палату, Кира спала. Он сидел на стуле, нервно раскачиваясь взад и вперед, бросал на сестру быстрые взгляды, а мозг, между тем, как сумасшедший, просчитывал все возможные варианты. Алекс знал — это тот случай, в котором выиграть невозможно. Не помогут ни деньги, ни связи, ничего. Разве только продать душу дьяволу, но даже рогатому его душонка не нужна, и он не появится в последний момент, как не появится и ангел с крылышками, чтобы закрыть от невзгод. Когда Кира вновь открыла глаза, Алекс подскочил к ней, встал на колени у кровати: — Привет… — Привет… — Я хочу забрать тебя домой… — Не надо Саш… — Поедем на родительскую дачу… Сейчас лето, июль, цветы цветут, воздух такой… свежий и так замечательно. Мы будем рядом, до последнего, — как тяжело давались эти слова. Она помолчала. — Ты мне обещаешь, что не будешь ничего делать, чтобы… — Не буду, — он вздохнул. — Хорошо, — она снова закрыла глаза и улыбнулась. Он перевез ее через пару дней. Были наняты две женщины — обе первоклассные медсестры, молчаливые, строгие и не понаслышке знакомые с такими случаями. Они не задавали лишних вопросов, скользя по старому дому, как тени, и только скрип растрескавшихся половиц под их ногами доказывал, что они живые люди. Прошло три недели, и однажды, приехав с работы, Алекс не нашел Киры в ее комнате. Он перепугался, пронеся по дому, вылетел на террасу и обнаружил Киру в легком сарафане, сидящую в кресле-качалке, с книгой в руках. Рядом стояла мисочка с клубникой. — Кира, тебе лучше? — не веря своим глазам, спросил он. — Ага, — она лукаво улыбнулась, — клубнику хочешь? — Да… — он ослабил галстук, потом стянул его совсем, сел у ее ног, взял с тарелки крупную ягоду и съел с уже подзабытым удовольствием. Это был чудный день и не менее прекрасный вечер. Тихо трещали за окном кузнечики, старая лампа освещала стол, стоявшие на нем вперемежку чистые и грязные чашки из-под чая и кофе, надкусанный и брошенный бублик, колоду карт… Кира вспоминала истории из детства, смеялась и он, запрокидывая голову, смеялся вместе с ней. Он на руках отнес ее в спальню, когда часы пробили два. А утром ее не стало… Все, что было потом, он помнил смутно. Прилетела Кристина и, вмиг став серьезной, взяла на себя все хлопоты. Она поила его какими-то вонючими каплями до отупения, а он, раньше презрительно называвший все эти успокаивающие «дамскими штучками», покорно пил. Его сознание застряло в последнем дне жизни Киры: ночью ему все время снилось, что он сидит рядом с ней и они едят клубнику, а днем он ждал, что услышит ее смех. Он заперся на даче и почти не выходил из дома. В Министерстве, где сквозь пальцы смотрели на то, что вот уже месяц он работал спустя рукава, его все же не выкинули с работы — кто-то подсуетился и ему дали отпуск. Как оказалось, за все годы работы, у него накопилось просто немыслимое количество отпускных дней. Ему звонили, соболезновали, сообщали новости, но он все воспринимал, как сквозь почти непроницаемое стекло. Кристина, навещавшая его, заботилась о том, чтобы в доме была еда и относительный порядок, не надоедала разговорами, только вздыхала украдкой. Он не знал, сколько времени прошло. Каждый день последнего летнего месяца был похож на предыдущей, жара не спадала, и Алексу всерьез стало казаться, что он все время просыпается в один и тот же день — день ее смерти. Но однажды небо заволокло тучами и полил дождь. Саша стоял на крыльце, по лицу катилась вода, вся одежда была мокрая, а он стоял и ловил ртом капли и плакал. Он больше не мог так, захотелось умереть, но вместе с желанием смерти пришли другие желания, противоречившие первому. Начался новый виток страданий. Он рыдал, скорчившись на полу ее комнаты, разбивал в кровь кулаки о стены, а потом в апатии лежал и смотрел, как по потолку медленно, но упорно ползет паук. В какой-то момент он смог подняться, зацепившись ногой за стул, начал крушить все, что попалось под руку, воя и выплевывая ругательства в адрес неба. Он не знал, зачем ему жить дальше, лихорадочно искал, но не мог найти ответа. Смысла в жизни не было, не было ничего и никого, что удерживало его, но смелости положить этому кошмару конец он в себе не находил. Если он позволял себя задуматься о том, что его ожидает дальше, он видел беспросветную серую пелену. Он не верил, что когда-нибудь сможет смеяться, что когда-нибудь сердце перестанет болеть, что он сможет смотреть на вещи и не вспоминать, какое отношение к ним имела или могла бы иметь Кира. Август кончился, желтые листья березы устилали столик на веранде, ветер пригибал к земле потускневшую траву. Постепенно пустели окрестные дачи, и никому не было до него дела. Кристина укатила на Тибет или на Сейшелы — он не очень помнил. Одиночество. Возможно, он наказывал себя за то, что не уследил за сестрой, за единственной дорогой и любимой женщиной, а возможно — просто не знал, как жить автономно, без постоянного, пусть иногда неявного ее присутствия. Он никому бы не сказал, но он верил, что она вернется. Нет, сознание четко зафиксировало момент, когда первые комья земли полетели в разверзнутую пасть могилы, но оказалось, что детская вера в невозможное все же жила в нем. Он ждал, что она появится — хотя бы видением, придет, положит прохладную руку на лоб и отпустит ему грехи. Но ничего не происходило. Одиночество смыкало над ним своды, давило прозрачными стенами, оставляя все меньше воздуха. "В сущности, — думал он в момент вновь напавшей апатии, — сейчас я свободен, как никогда. Меня ничего не держит: у меня пропало честолюбие и амбиции, мне не за кого бояться. Свобода… Но, черт возьми, кто придумал, что свобода — это счастье? Почему никто нас не предупреждает, что свобода — это синоним постоянной боли и чувства вины, что это почти невыносимый груз, который априори не с кем поделить?" В один из дней он, проходя мимо все еще занавешенного черной шалью зеркала, содрал походя тряпку и вздрогнул, увидев себя: впалые щеки, пустые глаза, отросшие волосы, закрывающие уши, борода, мешком висящие джинсы и растянутая майка… Он сам себя с трудом узнал и не сомневался, что другие вообще не узнают: в нем ничего не осталось от того Александра Воропаева, которым он был еще не так давно. И тут появилось новое, почти подзабытое чувство - злость. Как он мог так опуститься? Как он позволил горю так подмять себя? Дрожа от возмущения, он решил хотя бы принять душ, но кран, пофыркав, выдавил из себя пару капель мутно-ржавой воды. Тогда, матерясь на себя, Алекс закрыл дом и уехал в Москву. В квартире боль снова накинулась на него, ударила под дых, обрушивая воспоминания: тут они жили вместе, тут они были счастливы, пусть недолго, но были. Он торопливо принял душ, бриться не стал, грязную одежду бросил в корзину, переоделся, собрал сумку: несколько смен белья, запасные джинсы и рубашка, несколько случайных книг, оказавшихся под рукой. Он фактически сбежал… В машине он уже не раздумывал — решение пришло внезапно, но он не стал оценивать его целесообразность: он ехал в Санкт-Петербург. Там он пробыл пару недель и уехал, утвердившись в простой истине, что от себя не убежишь. Пусть этот город не хранил памяти о Кире, она жила в нем самом, и было глупо надеяться, что смена декораций принесет облегчение. Однако — то ли время незаметно затягивало раны, то ли он просто сжился со своей болью, но возвращение в Москву, а впоследствии на работу, далось ему пусть и с усилием, но без ненужных срывов. Он стал еще более замкнутым, его еще больше ненавидели все вокруг. Разница была только в том, что если раньше это его забавляло, то теперь ему было абсолютно наплевать. Приехавшая ближе к Новому Году Кристина была обрадована тем, что брат ведет относительно нормальный образ жизни, но не могла не заметить, что он ни с кем не общается — если это не было связано с работой. — Ты жив, ты понимаешь? — их разговор продолжался третий час, а они не сдвинулись с мертвой точки. — Ты должен жить! — Я живу, — он отпил коньяк, поморщился. — Крис, ты просишь от меня слишком многого. — Почему? Нет, я тоже любила Киру и скорблю, но ты… это переходит границы. — А они есть? — с неожиданным интересом спросил Сашка. — Есть границы у боли? Я вот не заметил. Мне кажется, это самообман, а я не хочу обманываться. — Ты нормальный молодой мужчина, тебе нужна семья! — втолковывала ему Крис. — Я — ненормальный, — прошипел Алекс, наклоняясь к ней ближе. Кристина помолчала, осененная догадкой, но тут же отбросила неприятную мысль о том, что ее брат питал к родной сестре совсем небратские чувства. — И, тем не менее… ты хотя бы попробуй. — Хорошо, Крис… Я попробую, — сказал Алекс с единственной целью — закончить разговор. Новый год прошел как любой другой день его жизни. Он не почувствовал в душе никакого шевеления: его уже не раздражала праздничная суета, но и не увлекала. Он бы с удовольствием уклонился от посещения вечеринки в Министерстве, но такого он себе позволить не мог: праздник носил добровольно-принудительный характер, мало того — был благотворительным. Держа в руках бокал с шампанским, ожидаемо кислым и теплым, он лениво рассматривал толпу радующихся сотрудников. Взгляд скользил по лицам, таким знакомым и неинтересным, потом кто-то толкнул его в локоть, и где-то сбоку пропищала уже изрядно выпившая Марина: — Александр Юрьевич, вы танцуете? — Марин, вы бы посидели лучше, — ответил он с легким пренебрежением — по понятной причине женщины в сочетании с алкоголем у него вызывали глухое раздражение. Марина пожала плечами, обижено поджала губы и нетвердой походкой побрела в сторону. — Зачем вы так? — рядом стояла невысокая женщина, вертела в руках почти полный, как и у него, бокал. — Вы ее обидели. — Вам какое дело? — спросил он, подпуская в голос рычащие нотки больше по привычке, чем от злости. — Меня мама все время спрашивает о том же — почему мне до всего есть дело, — незнакомка подошла ближе. «Если бы она была похожа на Киру…», — мелькнула у него мысль. Нет, ничего похожего. Более плотное телосложение — хрупкой ее не назовешь, скорее стройной, темно-каштановые волосы, собранные в высокий хвост, глаза цвета некрепкого чая или его любимого коньяка. — Вы меня с кем-то сравниваете? — с неподдельным интересом спросила незнакомка. — Нет, а вы всегда столь… эм… непосредственны? — Да, — она улыбнулась, — в этом моя проблема. Я всегда говорю, что думаю. Так что немногие со мной выдерживают. Говорят, надо быть хитрее, а я не умею, — она подошла к нему вплотную, протянула руку и представилась: — Надя, Надежда, — и почти без паузы: — Вы мне нравитесь. Он удивленно приподнял брови, уже собирался сказать, достаточно грубо, чтобы поставить эту девчонку на место: «А вы мне нет», но передумал, только кивнул головой. — Потанцуем? — продолжила она, ничуть не смутившись. Он вздохнул, посмотрел в ее глаза. Она смотрела на него прямо и спокойно и, видя его нерешительность, добавила: — Вам плохо, я вижу, и я вас не оставлю и не просите. Он покачал головой, взял ее руку и вывел в круг: — Вы не представляете, с кем собираетесь связаться, — сказал, обнимая ее за талию. — Знаете, женщины раньше мужчин понимают, что их ждет дальше… — ответила она. — Пожалуй, тут вы правы, — и привычно, от макушки до пяток, прошла волна болезненных воспоминаний о Кире. Он ожидал, что, как обычно, боль занозой засядет в голове, но прикосновение тонких прохладных пальцев к виску заставило его очнуться и с удивлением посмотреть на партнершу по танцу: — Все будет хорошо, я точно знаю, просто поверьте мне, пожалуйста, — Надя улыбнулась ему, и он неожиданно улыбнулся ей в ответ.