— Да ёб твою душу мать!
Дрова полетели на пол, пока Ева пыталась восстановить дыхалку вместе с равновесием. День этот выдался тяжёлым, долгим, а главное, абсолютно издевательским по отношению к ней.
Ева всегда была городским человеком. Дача была дачей, да, но и там работы было по минимуму: пока другие горбатились в саду и огороде, Ева спокойно загорала на солнышке. Кто же знал, что в будущем в другом мире жизнь повернётся к ней такой задницей?
Нет, Ева умела учиться, когда была острая нужда. Например, как сейчас. И всё же, учиться — это одно, а радоваться процессу — совершенно другое. Чёрт, и ведь даже другой свет, другая вторая (или третья?) жизнь ничего ей не принесли. Были бы у неё силы, то она застрелилась бы.
Но сил не было. И воли тоже. Только почти что животное желание избежать неизвестного (известного) ужаса. Ева не любила соглашаться с другими, особенно тогда, когда имела своё мнение; но жизнь её тоже имела беспощадно.
С другой стороны, может, Ева зря проклинает свою судьбу? Порой — особенно по ночам — её преследовали странные… Воспоминания. Она будто на миг переносилась в другой мир, где видела красные отблески с примесью фиолетового. Что-то знакомое было в этом расплывчатом образе, но сколько не пыталась Ева понять, что это, так и не смогла.
Наверное, — так думала она, — наверное, это стресс.
Стресс? О, у Евы были причины стрессовать. Спасибо блядскому Рэтчету и его откровению. Пусть в следующий раз принесёт ещё более «добрую» весть, чем сумасшедший предводитель инопланетной расы, желающий её!
Ева знала, каким была человеком. Точнее, нет, не так. Ева понимала, кем была. Её пороки были обширны, захватывали собой все семь смертных грехов, но, главное, добавляли и свои, дополнительные. Да, она была неблагодарной тварью, не сказавшей даже банальное «спасибо» существу, которое предостерегло её и спрятало на краю света в Богом забытой деревушке.
С другой стороны, она ведь была всё такой же жертвой обстоятельств, не так ли? Год относительного спокойствия — это тоже неплохо для неё.
Ева хотела было наклониться за рассыпавшимися дровами, но замерла.
Застыла безмолвной статуей, подобной тем, которые стоят вместо надгробий над могилами. Тут же схлынула с лица вся краска: Ева шумно сглотнула.
Там, за сотни метров от неё, вдоль самой кромки леса ехал грузовик. Вдалеке он казался маленькой неясной точкой, больше похожей на морок, чем на реальность, но ведь если Ева даже через такое расстояние видит его, значит ли это…
В следующий миг Ева покачнулась, едва не потеряв равновесие, а потом быстро бросилась в дом. Ей не хотелось знать, кто там ехал: случайный дальнобойщик, один из сельских рабочих или… Нет! Чушь, это не мог быть Оптимус Прайм!
Мог.
Больно ударившись о стул, Ева всё же упала, подняв громкий грохот. Коленки ответили острой болью, но едва ли она могла отрезвить Еву. Тот самый страх, казалось бы давно забытый, вернулся в трёхкратном размере.
И вроде бы, не было причин бежать; и, наверное, страшного ничего не случится, если старый знакомый решит её навестить, но…
— Он болен.
— Что?
… но Рэтчет очень чётко донёс Еве, почему ей стоит держаться подальше от лидера автоботов.
Желательно, стоит быть в другом городе.
Стране.
Времени и вселенной.
За окном послышалось дребезжание насыпи: тяжёлые шины продавливали под собой мелкие камни, и те издавали громкий неприятный звук.
Ева кинулась глубже в дом, осмотрелась по сторонам. Некуда было бежать: помещение и без того было небольшое, она сама загнала себя в ловушку.
Хотя, нет. Чёрт бы её побрал, она не станет наговаривать на себя. В этой ситуации была чья угодно вина: Оптимуса, Рэтчета, Девочки, Господа Бога, но не её! Она сделала всё, что от неё требовали: ушла по первой просьбе и не отсвечивала.
И они — всё это дурачьё — не смогли удержать в узде одного-единственного идиота!
Расхлёбывать это придётся ей.
За окном затихло, и мир будто принял повадки поведения затаившегося хищника. Ева же была никем иным, как добычей. Приевшаяся за год обстановка теперь казалась зоной повышенной опасности.
Безусловно, Еву радовало одно: Оптимус при всём желании не смог бы зайти в дом. Уничтожить к чёртовой матери, сжечь деревянный домишко вместе с ней внутри — это да, мог бы. Но не зайти внутрь. Второй раз за всю жизнь Ева искренне радовалась тому, что кибертронцы больше людей.
Ева медленно моргнула, приводя мысли в порядок. Чёртов Рэтчет настолько запугал её, что в голову лезет такая… Херь.
Медленный треск несмазанных петель стал для Евы и приговором, и надеждой. Она опять замерла, как заяц перед удавом; подумала, что эти звуки ей чудятся. Слуховая галлюцинация! Не мог к ней никто прийти, а если бы пришли, то постучали бы.
Но реальность диктовала свои правила.
Под чужими тяжёлыми шагами заскрипели половицы. Натужно, едва ли не ломаясь. Ева могла представить, как прогибается дерево под…
Металлом.
В проёме появился знакомый силуэт. Прайму пришлось чуть пригнуться, чтобы зайти в комнату, но мех сделал это статно.
— Оптимус, — Ева попробовала выдавить из себя улыбку, но даже не смогла убрать со своего лица выражение животного ужаса. — Рада тебя видеть. Ты… — Ева замялась, не зная, что сказать. Это был Оптимус — да, но уменьшенный. Всё ещё титан, но соизмеримый человеку.
— Здравствуй, Ева, — Оптимус, казалось, не был ничем смущён. Наоборот, линзы его засветились ярче, а механизмы заработали громче. Он был…
Рад.
Да, именно так. Рад. Чертовски доволен тем, что может спустя год — всего лишь один земной год, ставший для него миллионом ворнов — видеть Еву. Слышать её запах. Слышать голос.
— Ты… Как ты… — Ева нахмурилась. Ладно, стоило играть с теми картами, что у неё были. Визит Оптимуса был неожиданным и нежеланным, очевидно, но раз пришёл, то пусть объясняется.
— Массовое смещение, — Оптимус подошёл ближе к Еве, встал почти вплотную. Мех чувствовал мягкость чужой кожи и интерфейс-протоколы невольно начали активироваться. До этого клика Прайм и сам представить не мог, насколько скучал по Еве. — Я сам спроектировал этот апгрейд для себя, — Оптимус никогда не славился самодовольством, но сейчас ему хотелось одобрения Евы. Её восхищения.
Ева не нашла в себе сил отойти, хотя очень хотелось отшатнуться. Оптимус не был ей неприятен, но страх, который вложил в неё Рэтчет своим откровением, бил сейчас ключом.
Оптимус Прайм опасен для неё; и никто сейчас ей не поможет, если этот Дефект решит проявить себя.
— Я не только про это, — Ева устало выдохнула, — почему ты здесь?
— Ты против?
Вопрос повис в воздухе, заставил Еву прикусить себе язык. Чёрт, её тон был слишком вызывающим — таким тоном обычно кидают претензии; а не уточняют, почему это вдруг старый друг решил навестить.
— Просто неожиданно, — Ева хотела было сделать шаг назад, как почувствовала на своём предплечье хватку стальных пальцев. Оптимус не сжимал её, ни в коем случае! Лишь придерживал, не давая отстраниться.
Металл на контрасте с кожей показался Еве очень горячим, и по ней пробежала стая мурашек.
— Нам нужно поговорить, Ева, — Оптимус говорил доброжелательно, и Ева бы повелась на этот тон, если бы не знала, с кем имеет дело. — Позволишь? — Прайм сделал шаг в сторону, побуждая Еву следовать за ним; а после медленно опустился на кровать, сажая недоумевающую Еву к себе на коленные сегменты.
Кровать заскрипела, прогнулась, но вес кибертронца и человека выдержала.
— Как ты здесь живёшь?
Ева чуть не прыснула, услышав вопрос Оптимуса. Он решил завести светский разговор в тот момент, когда она сидит у него на коленках?!
— Хорошо живу, — Ева даже не попыталась подняться. Понимала, что это бесполезно, а вот спровоцировать Прайма на что-либо вполне могло. — Знаешь, как миллионы других людей. Пыталась, — добавила злобно, и тут же прикусила себе язык.
Ева нутром почувствовала, что настроение в комнате изменилось. Опасность теперь не была фантомной, нет. Она концентрировалась в могучем красно-синем корпусе, в свете синих ледяных линз. Ева готова была поклясться, что в этот момент произошло что-то неотвратимое. Будто промолчи она, то можно было бы обойтись меньшей кровью, но уже было поздно. Длинный язык не раз и не два подводил её. Теперь Ева доигралась.
— Ты ошибаешься, — Оптимус медленно, почти лениво обхватил ладонью шею Евы; провёл большим пальцем там, где судорожно билась ярёмная вена. — Это не «хорошая» жизнь. Ты знаешь, что может быть лучше, Ева.
— Я не понимаю, о чём ты говоришь.
Попытка встать рывком была пресечена сжатием чужой ладони. Ева захрипела, больше от испуга и неожиданности, чем от дискомфорта; но тут же присмирела, оставаясь сидеть ровно.
— Рэтчет тебе всё рассказал про Дефект, и ты испугалась, — Оптимус говорил тихо, вкрадчиво. — Я прощаю тебя. Ты человек, и я позволил себе ошибку: забыл про это.
Ева поджала губы, не понимая, к чему в конечном итоге клонит Оптимус. Если он знает о том, что ей известна его болезнь, то какого чёрта приехал к ней?! Только если…
— Этот апгрейд я придумал для тебя, Ева, — Оптимус, наконец, отпускает многострадальную шею органики, подталкивает ту на кровать. — Я был глупцом: думал, что одно моё предложение быть Бондмейтами сделает тебя более благосклонной ко мне. Но ты не знаешь кибертронской культуры; ты не воспитывалась в ней. Я хочу, чтобы наш союз сперва был таким, каким видят его люди. Так будет лучше для тебя, Ева.
Ева застыла в неудобном, почти смущающем положении; и оно стало ещё более некомфортным, когда Оптимус навис над ней. Теперь Ева могла разглядеть его подробно вблизи и поняла: нет, не только размер меха изменился. На Прайме стало куда меньше острых углов, он будто снял какую-то часть своей брони.
— О-Оптимус, я…
— Тише.
Ева стиснула зубы, чувствуя, как горячие металлические ладони исследуют её тело; срывают, нет, рвут одежду, оголяя всё больше и больше кожи. Ткань натягивалась, оставляя на краткий миг красные полосы. Их замечал Оптимус, и мягкий метал глоссы тут же успокаивал ноющую боль.
Нет, раньше Ева не знала, что такое страх.
— Пожалуйста, — Ева тяжело дышала, пытаясь то ли отбиться, то ли содрать себе кожу с костяшек кулака. — Оптимус, остановись, — голос дрожал, поддавался с большим трудом. К горлу подступали рыдания.
Оптимус молчал; он продолжал всё это делать с этим ужасным молчанием и казался Еве безмолвным к её мольбам.
Но это было не так, нет! В Искре у Прайма бушевала битва. Оптимус не хотел делать Еве больно: он готов был уничтожить любого, кто посмеет причинить зло его будущему Бондмейту, но между тем что-то тёмное нашёптывало ему, что ушедшего человека стоит наказать. Привязать к себе невидимыми пока что путами, сломить это глупое желание уйти от него.
— Ева, хватит, — мысленный короткий приказ, и штекеры медленно вышли из разъёмов, крепко, но нежно связывая человеческие руки. — Ты сделаешь хуже только себе.
Оптимус на клик замер, окинул взглядом нагое тело Евы. Мог бы кто на Кибертроне подумать о том, что сам Оптимус Прайм готов назначить своим Бондмейтом органику?
Их мнение учитываться не будет: он всё ещё оставался политиком и мог убедить кибертронскую общественность в том, что этот союз нужен. Они полюбят Еву как Искру своего Прайма или замолчат навсегда.
Оптимус аккуратно проводит манипулятором по груди, слегка сжимает. Его привлекает эта часть человеческого тела. Нет, не так. Евиного тела.
Ева под ним дрожит сильнее, её губы продолжают беззвучно что-то шептать.
Как же он хотел, чтобы это была мольба о большем. Но в любом случае, он отдаст ей всего себя, даже если она не попросит.
Это ведь всё равно вопрос времени, не так ли? Люди внушаемые, люди пугливые, люди слабые. Ева несёт в себе всё те же пороки своего вида: стоит лишь ему — Оптимусу Прайму — показать её место, то её поведение изменится. Это жестоко, но он тысячи ворнов принимал тяжёлые решения.
Это станет самым страшным, но таким желанным.
Оптимус наклоняется к лицу Евы, аккуратно целует. В процессоре на клик глючит, и мех с трудом заставляет себя прекратить. У него будет время, чтобы насладиться Евой сполна, каждой её частью.
Ева инстинктивно пытается сдвинуть ноги вместе, но Прайм не даёт ей этого сделать, пристраиваясь между них. Секундой назад Ева услышала, как ушли в пазы паховые пластины меха, и теперь осознание окатило её холодной водой.
Оптимус не подготавливает её: он входит одним резким толчком. Ева делает рефлекторный рывок в сторону, чувствуя, как в ту секунду у неё отнимаются ноги. Это не просто больно — это нестерпимо. Ей даже кажется, что она слышит звук рвущейся плоти внутри себя.
— Ст!..
Ева не успевает крикнуть хоть что-то членораздельное, ещё один грубый толчок выбивает весь воздух из лёгких. Теперь вместо слов из глотки вырываются лишь болезненные стоны.
А потом Оптимус начинает двигаться. Медленно, растягивая пытку и сладостную муку для него. Нейроцепи плавит от осознания, что она наконец принадлежит ему. Да, частично; да, так, как принято у людей, но принадлежит.
Ева хочет вопить, но чужие губы не дают издать ни звука. Толчки становятся рваными, но всё такими же глубокими. Боль кажется Еве всеобъемлющей: от неё не скрыться, не уйти в спасительное забытье.
— Мы будем вместе, — он переходит на древнекибертронский. Это происходит произвольно, но нейроцепи выводят логическую цепочку: родной язык — дом.
Она его дом. — Ты забудешь об этом, моя Искра.
О, да, он сделает действительно всё, чтобы она забыла об этом. Привлечёт лучших мнемохирургов; заменит эти логи с памятью своими. Он не боится, что это может повредить ей рассудок: в любом случае, он будет рядом, чтобы помочь.
— Тише, — он аккуратно гладит бедро, разжимая хватку; успокаивающе ведёт ладонью ниже. — Тебе будет хорошо, Ева. Верь мне.
Люби меня. Желай меня. Смотри на меня.
Ева мычит; в глазах темнеет, и отчего-то ей кажется, что потерять сознание сейчас — это не спасение, а ускоренный смертный приговор.
Оптимус перезагружается молча, но не сводит взгляда с лица Евы. Возможно, оптосенсоры его обманывают, но разве Ева сейчас не закатывает глаза в удовольствии?
Разве её лоно не сжимается на его коннекторе в преддверии оргазма?
Разве она не счастлива сейчас быть с ним?
Трансфлюид медленно вытекал из травмированного лона, смешиваясь с кровью. Оптимус фиксировал это и чувствовал досаду: сегодня он был нетерпелив, не подготовил должным образом Еву к нему. Даже в массово смещённой форме он и все его части были большими. Это его ошибка, да.
… он не мог не признать, что эта разница в размере была очаровательной. Ева была такой слабой рядом с ним: он, как Прайм и её Бондмейт, будет защищать ценой своей Искры её жизнь.
Он искупит свою вину. Конечно, безусловно, искупит.
Оптимус гладит мокрые от пота спутанные волосы, пытается поймать чужой мутный взгляд. Но Ева не смотрит на него; она вообще никуда не смотрит. Ей хочется исчезнуть из этого мира, умереть. Окончательно, как и должно было быть, а не лежать в нелюбимом доме, будучи изнасилованной теперь уже ненавистным существом.
Может, уровень Игры всё же был Адом?
Ева качает головой: медленно, надломлено и плачет. Теперь уже навзрыд, от боли, от страха, от унижения. Она не чувствует от сидящего рядом Оптимуса и толики сожаления, только что-то дикое проскальзывает в спокойном по обыкновению выражении фейсплейта.
— Всё будет хорошо, Ева, — он поднимается, аккуратно подхватывая Еву на манипуляторы. Голова её безвольно висит, но мех предельно спокоен: он продолжает регистрировать дыхание и сердцебиение Евы. Большего ему сейчас и не нужно.
Всё будет так, как захочет он — её будущий Бондмейт.
***
Ева медленно приходит в себя. Больше нет сильной рези между ног, но голова отчего-то тяжёлая и мутная.
Перед внутренним взором скачут неясные тени, переплетаются в бессмысленном танце. Их движения не нравятся Еве: её начинает мутить. Но сколько не пытайся отогнать это видение, оно продолжает возвращать девушку к реальности.
Ева открывает глаза.
Нет, не так.
Ей кажется, что она открывает глаза.
Ева подаёт чёткую команду: открыть глаза. Но не открывает. И вокруг всё какое-то странное. Нет привычной темноты, которую видит человек только проснувшись, но не разомкнув веки. Есть лишь бесконечное ничего. То самое «ничего», которое видит палец, или нога, или шея.
Ева пытается встать, шевелит руками и ногами, но что-то ей в своём теле не нравится. Она сама себе кажется излишне лёгкой, а конечности короткими.
Очень короткими.
Ева не понимает.
Впереди слышится шум, а после медленные степенные шаги в её сторону. Ева знает, кто это, но остаётся настолько поражённой этим странным своим состоянием, что даже не решается что-то сказать.
Вместо этого первым к ней обращается Прайм.
— Как ты себя чувствуешь, Ева?
Голос раздаётся аккурат спереди, и Ева тянется туда. Пытается тянуться.
— Что со мной? — голос поддался не сразу. Звучал глухо и слабо.
— С тобой всё хорошо, — Оптимус говорит успокаивающе, словно она неразумный ребёнок. Еве кажется, что выражение его фейсплейта принимает снисходительное выражение. Но проверить не может. — Я ампутировал твои руки, ноги и удалил глаза. Надеюсь, ты понимаешь, что это вынужденная мера?
Еве хочется медленно моргнуть, чтобы отогнать наваждение, но она терпит очередной провал. Смысл слов Прайма до неё долетает обрывками; а когда всё же доходит полностью, то Ева всё равно не верит.
Воцарившуюся тишину прерывает глухой смех.
— Ты получишь тот корпус, который пожелаешь, — Оптимус стоически игнорирует хохот. Тихий голос её палача дотрагивается до самых глубинных струн души, и Ева начинает задыхаться. Она умирает, она уже мертва. — Это временная мера, Ева. Ты поймёшь меня однажды.
Она судорожно качает головой — это всё, что остаётся делать. Ева до конца не верит, что Оптимус решился на такое; не хочет принимать эту гротескную реальность за чистую монету.
— Всё будет хорошо, — в который раз повторяет он, и Ева готова поклясться, что слышит в чужом голосе улыбку. — Я буду с тобой.
Еве ничего не остаётся кроме того, чтобы кричать в ответ, надрывая глотку. Не орать что-то вразумительное, а просто в ужасном припадке биться безумным существом, потерявшись и честь, и свободу и право на жизнь.
В обычном состоянии Ева бы презирала других за такое поведение; но сейчас испытывала лишь бесконечную жалость к себе и презрение к окружающему миру.
***
… на следующий день у Евы удаляют голосовые связки.
