***
Ева выходит из сна, как ныряла бы в мутную воду: как в неизвестность. Воздух всё такой же спёртый, отдающий душком плесени; в этом неизвестном помещении дышалось действительно сложно. Ева без понятия, куда её притащил Прайм, но тут точно стоит полная антисанитария. От этого Еве становится жутко: она всегда была брезгливым человеком, но что она сейчас в состоянии сделать? … Еве лишь сильнее убеждается в своих мыслях, когда смутное чувство тяжести на щеке превращается в чёткое ощущение. На ней кто-то сидит. Длинный. Перебирает ножками, будто мостится поудобнее. Ева тут же поджимает губы, а внутренне холодеет. Нет, она не боится насекомых; она боится, что насекомые отложат свои яйца прямо в её теле… Ева не знает, может ли человек умереть от этого; но страшные муки ей гарантированы. Все эти ползучие мрази ведь жрать её начнут заживо!.. Существо начинает своё движение по лицу Евы: пролезает по провалам глазниц, встаёт на кончике носа. Потом сползает по губам, к подбородку, а там уже к шее. Ева судорожно вздыхает, стараясь не плакать. Это просто жучок. Или паук. Или сороконожка. Если не обижать их, то и они не будут, верно? В ответ на эту детскую мысль Еву пробивает ужасная боль над правой грудью. Тварь, спустившаяся на жалкие остатки её тела, по всей видимости, решила полакомиться доступной беззащитной плотью. Ева дёргается в сторону, а после начинает движениями напоминать извивающегося земляного червяка, которого поймали для рыбалки. Её тело рефлекторно скручивается от боли и страха: второго больше, но и физические ощущения не из приятных. Это, конечно, не сравнится с ощущением коннектора, рвущего узкие стенки влагалища, но… Ева молится на Прайма; хочет верить в то, что он вот-вот придёт и спасёт её. Потому что если он погиб, то она об этом не узнает до своей смерти. И Ева хочет, чтобы он сдох. Чтобы его Искра погасла навсегда; чтобы посеревший корпус больше не смел посягать на неё; чтобы голубые окуляры стали такими же тёмными, как провалы в её глазницах. Но Ева не хочет погибать вместе с ним.***
— Ну же, Ева. Ешь, — Оптимус зажимает острые скулы своей Искры между большим и указательным пальцем, надавливает. Та послушно открывает рот, и он вливает ей в глотку питательный раствор. Оптика с неудовлетворением подмечает гноящиеся шрамы, оставшиеся после операции. Мех был уверен в том, что всё почистил; но его знаний в человеческой анатомии оказалось недостаточно. Теперь травма Евы — это одна из причин, по которой Прайм не даёт ей твёрдую пищу. Ева мотает головой, но не потому что не хочет есть; а из-за того, что адская боль дерёт горло. Это пытка — словно раскалённым металлом поят. Хотя, нет. Горячий металл в желудке убил бы её; питательный раствор муки продлевает. — Пожалуйста, прекрати вести себя так, — голос Прайма становится снисходительным. — Голодовка ничего не решит. Я всё равно буду поить и кормить тебя, Ева. Та на это ничего не отвечает; лишь своя агония волнует её сейчас. … а в иные дни, когда Оптимус отсутствует дольше положенного, и когда человеческое тело начинает сходить с ума без капли воды, Ева начинает молиться за Оптимуса ещё сильнее. За то, чтобы он вернулся к ней; и тот приходит, к её величайшему разочарованию и глубочайшей радости. В такие моменты Ева тянется к манипулятору Прайма, но тот не всегда понимает её жажду с первого раза. Порой он просто даёт ей целовать его манипулятор: в его искаженном болезнью процессоре это представляется, как игра возлюбленной. Ведь люди любят целовать тела друг друга, не так ли? И Ева — его милая Ева — тоже унаследовала этот аспект человеческой культуры отношений. … когда же Прайм всё же поит Еву, то вся её немая вынужденная благодарность воспринимается им, как нечто само собой разумеющиеся. Люди всегда говорят «спасибо», когда их кормят. Мех не сомневается в том, что Ева очень вежливый человек. В такие моменты Прайм больше всего жалеет о том, что не может кормить её через штекеры. Он думает о том, что когда киберформирует Еву, то ей ни цикла не придётся питаться не переработанным энергоном. Мощности его корпуса хватит на то, чтобы поддерживать её энергию миллионы эонов.***
Для Евы больше не существовало времени. Нет, конечно, оно было. Шло, не замедляя свой ход ни на миг, протекали всевозможные процессы. Ева спала, когда проходило какое-то время и тело уставало; Ева хотела есть, когда организму требовалась пища; Ева хотела в туалет, когда нарастающее давление в мочевом пузыре уже было невозможно сдерживать. Но было кое-что, что Ева хотела теперь ежесекундно. Смерти. Ева хотела сдохнуть. Плевать, как и при каких обстоятельствах: она была согласна на любую авантюру, которая прекратила бы эти страдания. Но ничего не случилось. Девочка не отзывалась на безмолвные мольбы; Автоботы не приходили. Десептиконы на горизонте не появлялись. Ева знала об этом точно. Она могла только слышать — да, но слуха ей было достаточно. Это было единственное, что он не отобрал у неё. Пока что не отобрал. Умение быть хорошей и чётко следовать правилам для спасения себя любимой — это всегда было жизненным кредом Евы; но сейчас психика стала сдавать. Теперь и слёз стало больше, чего раньше она себя никогда не позволяла. Да, без глаз плакать было можно, хоть и очень больно. Слёзные протоки удалены не были, шутка ли? Ева опять думала о том, что это очередное проявление ненависти Прайма к ней. Очередная психологическая пытка. … Ева напряглась, услышав тихий звук разъезжающихся автоматических дверей. Она не знала, где Оптимус прячет её; но, честно говоря, это было и не важно. Даже если он прямо сейчас расскажет ей адрес, то что она с ним сделает? Верно. Ничего. Безрукий, безногий инвалид, без глаз и голосовых связок — вот кем она теперь была. Ева была абсолютно беспомощна. Намного больше, чем раньше. Зря она кляла свою судьбу, когда Рэтчет переселил её в деревню на краю света. Там у неё была безопасность. Теперь нет ничего, кроме существования. Оптимус молча наблюдал за Евой. За этим прекрасным существом, посланным ему Праймусом. Или, нет. Юникрон породил Землю. Последний из Праймов был благодарен Тёмному Богу. — Здравствуй, моя Искра. Ева отвернула лицо в другую сторону от той, где по звукам раздававшегося голоса находился Оптимус. Видел Бог — или Дьявол — Ева не хотела слышать Оптимуса. Чёрная ненависть проросла в её душе очень быстро; а она ведь даже не могла плюнуть ему в фейсплейт. Точнее, могла. Оптимус бы даже проглотил её слюну, потому что у него действительно нет причин отказываться от того, что дала ему Ева. Поэтому, да, Ева могла, но не хотела доставлять столь извращённое удовольствие этому ублюдку. После того, что он сделал, она хотела его только убить. Без пыток, без всей прочей мишуры. Просто уничтожить, развеяв металлическую крошку по космосу. Ева знала, как глупо это звучит; знала, что это невозможно. Но исступлённо клялась себе, что если всё же сможет каким-то образом выбраться из этого Ада, то доберётся до Мегатрона и расскажет ему всё. Весь сюжет, вплоть до мельчайших деталей; дело Автоботов сгинет вместе со своим Лидером. И Ева вымолит у Мегатрона возможность жить в последние секунды актива Оптимуса Прайма. Ева была уверена в том, что у Лорда десептиконов не было бы причин отказывать ей. Он продолжает рассказывать его Искре про Кибертрон. Ему хочется верить в то, что Еве интересна его планета также, как и ему Земля. Нет, не так. Он знает это. Иначе почему её лицо такое умиротворённое, когда он даёт краткую историческую сводку на тему Иаконских архивов? — … Иаконский библиарий хранил в себе более миллиарда датападов… О, Ева, кажется, опять отключилась от реальности. Такое в последнее время случалось всё чаще и чаще: она с трудом могла сосредоточить свой слух на голосе Оптимуса. А тот, кажется, этого не замечал. Прайм приходил часто (Ева не знала, насколько «часто», но подозревала, что он и не уходил надолго) и говорил с ней. Говорил, говорил, говорил. Бесконечно рассказывал что-то о Кибертроне, о его истории и литературе. Ева не знала, зачем ей всё это. Зачем он пытался вести себя так, словно не был насильником и психопатом? Неужели ему не хватило того унижения, которое и без того обрушилось на неё? Он безумен — да, но ведь должна же где-то быть грань этого сумасшествия?! Ева дёрнула головой, попытавшись этим движением сбить непрошенные слёзы с щёк. Вытереть она теперь себе ничего не могла, и это было унизительно. Господи, как это всё было унизительно. Когда Оптимус решил помыть её в первый раз, Ева подумала, что сойдёт с ума от страха. Она пыталась отбиваться, но что сделает жалкий инвалид против металлического титана? Ничего. И ей пришлось терпеть чужие прикосновения — целомудренные, мать его, прикосновения, — на бёдрах, голове, между ног… Да, он, конечно, не насильник. Он бы не посмел склонить свою Искру против воли к интерфейсу. То, что было в том доме — это недопонимание. Он, конечно, не рассчитал силы; но Ева ведь получила удовольствие, не так ли? Именно поэтому пока он её моет, то касается предельно нежно. Пусть Ева чувствует, что он хочет ей только добра. Пусть верит ему и в него. … безусловно, он мог бы скормить ей какой-нибудь наркотик и наблюдать за тем, как она умоляет его взять её; но он не насильник. Ему не нужны эти грязные методы, когда он может добиться своего правильным путём. Это десептиконы позволили бы себе настолько низко нравственно пасть: отчего-то Прайм не сомневался, что будь у Мегатрона человек, то он бы так и поступил. Оптимусу искренне нравилось ухаживать за Евой. В отличие от Мегатрона, искренне презирающего органику и все её производные, Прайм брезгливостью не страдал. Разве может быть мерзким то, что производит организм Евы? Для людей подобные процедуры были смущающими, но Оптимус ни разу за это время не дал Еве повода думать о нём, как о насильнике, да? Он касался только там, где требовались его касания. Верно? Его не смущала кровь Евы, раз в месяц выступающая из лона — это было особенностью женского человеческого организма, и Прайм принимал это. Что ему не нравилось в этой ситуации, так мелкие органические существа, пытающиеся присосаться к крови Евы; а ещё что он не мог выдерживать, так это болезненные вздохи Евы: в такие моменты он прикладывал ладонь к её животу, увеличивая тепло корпуса. Нет, это было не просто унижение. Еве казалось, что она знает, что хочет Оптимус Прайм. Он хотел свести её с ума! Сделать такой же дефектной, как и он сам. Тогда бы их стало двое сумасшедших, и, возможно, они бы зажили счастливо в больном испорченном мире. Ева не хотела доставлять этому ублюдку такого удовольствия. Видит Бог, не хотела. — Ева? Она очнулась от ужасных мыслей, но вывел её из них вовсе не голос Оптимуса, а его ладонь, вытирающая слёзы. Прайм не был слепцом и замечал, что порой Ева плачет. Человеческий аналог омывателя на её прекрасном лице ранил его Искру; Ева больше не могла поделиться своими печалями. Оптимус догадывался о причинах этих слёз, но также знал, что по-другому поступить было невозможно. Пройдут тысячи ворнов, и Ева примет его поступки, как нечто логичное. Она поймёт его, а он подождёт, как ждут верные киберлисы своих хозяев. Прайм готов был быть её рабом, если это заставит Еву полюбить его также, как и он любит её. Еве казалось, что под его прикосновениями у неё начинает гореть кожа; продавливается, лопаясь под ужасным жаром, и невыносимый запах палёной плоти наполняет пространство, смешиваясь с отвратительным душком плесени. Этого не было, но Еве чудилось, что происходило именно так. Ева заорала бы, будь у неё связки, когда ребристые штекеры залезли под ткань одежды. Одежды, надо сказать, ничего не прикрывающей и почти не греющей. Чистый символизм, оставленный просто так, чтобы было. Ева забилась, будто в припадке: обрубки ног и рук били в воздух, силясь попасть по корпусу Прайма, но вместо этого движения лишь забирали так нужные ей силы. Оптимус хмурил оптограни, видя истерику Евы. Её пульс скакал, как взбесившийся скраплет, и меху это не нравилось. Да, он поступил несдержанно раньше. Ему не было оправдания в травмах, которые Прайм причинил своей Искре, но они ведь уже зажили. Это было сигналом к тому, что тело Евы готово принять его вновь. — В прошлый раз я обошёлся плохо с тобой, — для Евы голос Оптимуса звучал отовсюду. В целом мире не было ничего, кроме его голоса. Кроме самого Оптимуса Прайма. Он был её миром, её жизнью. В буквальном, чёрт его дери, смысле. — Прости мне нетерпение, моя Искра. Я искуплю свою вину. Сперва Ева ничего не чувствует, но совсем скоро нечто мягкое и тёплое касается её внизу, и у неё перехватывает дыхание. Еве неприятно, Еве мерзко. И бесконечно стыдно и беспомощно. Человеческий мозг не всегда может полностью контролировать тело, и через некоторое время Ева расслабляется. Темнота вокруг больше не столь угрожающая, а жар внизу — уже не такой неприятный. В груди всё равно быстро-быстро бьётся сердце, разгоняя кровь по венам; дыхание прерывистое. Тяжёлое. Ева не знает, как давно она чувствует себя так расплывчато, но, наверное, уже несколько дней (недель?) как. Этот жар — это не возбуждение. Это преддверие болезни. … Ева думает о том, почему Оптимус не изнасиловал её ещё раз раньше. Скорей всего, ждал заживления прошлых ран, но чёрт побери, как же это ужасно звучит. Еве не хочется верить в то, что персонаж детского мультика может быть таким, но она уже знает это. Хотя, откуда ей знать, что это персонаж мультика? Может, и не было у неё никогда другой жизни? Она уже родилась такой: без рук, без ног, без глаз и голоса. И тьма, тьма, тьма… Еве хочется верить, что её лицо не выражает никаких эмоций: что жива она, что мертва — не отличить. Ей не хочется доставлять удовольствие тем малым, что у неё осталось. Он же не отберёт у неё лицо, не так ли? Оптимус усилием воли заставляет себя отпрянуть от раскинутых бёдер его Искры. Он регистрирует мельчайшие вздохи Евы, и интерфейс-протоколы перекрывают все другие менее насущные задачи. Прайм с трудом контролирует свою силу, боясь оставить синяки на белой коже. Через миг Ева чувствует чужие губы на своих. Дермы кибертронцев состоят из очень мягкого металла, но Ева продолжает убеждать себя в том, что даже такие нежные поцелуи ранят её. Морально. Физически. Звук открывающейся паховой брони заставляет Еву немного вынырнуть из сладко-приятного морока. Тело напрягается, но Оптимус успокаивающе проводит манипулятором по её плечу. Жест, призванный успокоить, только больше отрезвляет. Ева в немом крике открывает рот, и тут же выгибается, когда чувствует острую боль внизу. Опять. Неужели он не в состоянии её опоить чем-то или хотя бы должным образом подготовить?! Ева не понимает этой абсолютно ненужной жестокости, но что она может спросить с безумца?.. Толчки в этот раз медленные: Оптимус либо хочет растянуть своё развлечение, либо продлить её пытку. Возможно, он думает, что поджатые губы — это признак удовольствия, но в действительности Ева не знает, куда себя деть. Те маленькие крохи наслаждения, которые он всё же потрудился доставить ей, пропали довольно скоро. Ева пытается контролировать дыхание и максимально абстрагироваться от происходящего с нижней частью её тела. Она хочет представить себя говорящей головой… Слушающей головой. У неё нет тела, нет глаз и связок. Она — это недоразумение, отчего-то в таком виде появившееся на свет. Она не делает зла этому миру; и мир её в ответ не губит. … Ева мысленно скулит, когда её, как тряпичную куклу, сперва сажают на коннектор, а потом начинают поднимать и опускать. Обрубки ног глупо и беспомощно скользят по платформе, Ева в очередной раз (сотый? Тысячный?) проклинает этот мир. Ей хочется, чтобы это ужасное чувство боли и заполненности пропали; и она пытается напрячь тело, чтобы Оптимус заметил дискомфорт и остановился; но вместо этого штекеры обхватывают её за пояс, насаживают ещё сильнее. Оптимус шумно вентилирует, видя, как Ева в преддверие оргазма хочет приподняться с него. Мех глушит в себе желание ухмыльнуться: сегодня его Искра особенно ненасытна. Что же он не против дать ей то, чего она хочет. … Еве хочется верить, что у этого Ада есть конец. Что она не будет прозябать вечность в качестве насадки для инопланетного члена, но света в конце туннеля не видно. Время опять теряется, пропадает в бесконечной тьме. Ева не знает, сколько Оптимус её трахает, но скоро горячая жидкость заполняет её нутро и становится как-то совсем спокойно. Оптимус в восторге от того, как Ева обхватывает его. Плоть её нутра мягкая, горячая, судорожно охватывающая его коннектор. Красивая. Она такая красивая в таком виде. Прайм сохранит эти воспоминания в самых глубинных файлах своего процессора; он сделает так, чтобы они никогда не попали в Матрицу Лидерства, даже если это будет значит, что артефакт придётся уничтожить. Только он может видеть Еву такой. Она такая только для него. Оптимус не сдерживает стона, когда перезагрузка настигает его; вместе с тем ему мерещится громкий хруст, и Ева обхватывает его ещё плотнее. Ей точно это нравится — Прайм уверен в этом. Все её жесты, выражение лица — всё говорит об этом. Всё закончилось. На сегодня всё завершилось. Эта мысль успокаивает Еву настолько, насколько возможно быть спокойным в этой ситуации. Она чувствует, как сжатие штекеров и хватка манипуляторов слабеют на ней; и ей хочется улыбнуться. Кажется, по подбородку у неё течёт нечто горячее и металлическое на вкус; да и дышать стало как-то совсем сложно. Неужели Оптимус в порыве страсти так сильно сжал её, что сломал рёбра, а те проткнули лёгкое?.. Но Евы всё же улыбается. Не Оптимусу. В темноту. Туда, где света не было, и он не планировал появляться. — … я решил, что превращать тебя в кибертронца сейчас нецелесообразно, — голос Оптимуса доносится будто из-под воды. — Если я сольюсь с тобой Искрами, то моя многоворновая память подавит твою личность. Ты растворишься во мне. Это недопустимо. — Ева чувствует, как сердце начинает биться галопом. Он… что?! — Я проведу операцию, которая позволит тебе жить в органическом теле тысячи лет. Спустя пару десятков эонов, когда твой опыт станет соизмерим с моим, я исполню своё обещание. Ты станешь прекрасной феммой, моя Искра. Тебе не будет равной в мире. Ева не находит в себе сил на то, чтобы даже мысленно заорать. Глотку будто пережало стальными тисками. … но между тем Прайм полностью отдаёт себе отчёт в том, что причина отсрочки киберформирования Евы в другом. Он боится не сдержаться. Боится, увидев Еву в корпусе кибертронца, взять её там же, слиться Искрами. Поломанные детали заменить он сможет; но не сломанный разум, пропавший в чужой памяти. В такие моменты ему хочется проклясть этот мир из-за несправедливости. Ему не нужен ни титул Прайма, ни даже победа в многомиллионной войне; он хочет спокойного актива вместе с Евой. В конце концов, Оптимус Прайм считает, что нет ничего, хуже безумия. Он видел, во что превратил Мегатрона тёмный энергон. И лидер автоботов рад, что его и Еву это бремя обошло стороной. Чужой голос замолкает, оставляя её на съедение собственному безумию. Где-то в области грудины расползается могильный холод. И Ева всё же улыбается темноте. … улыбка застывает навсегда, когда маленькая сороконожка, отложившая свой выводок в ушной раковине Евы несколько дней назад, выползает оттуда. Её малыши уже вылупились из своих белых коконов и стремятся прогрызть путь наружу: сквозь мягкую плоть и жидкость. Они успеют не только пообедать вдоволь, но и обустроить в этом тёплом мокром месте, защищённом белой костью, свою колонию. Слух у Евы пропасть не успевает — первой уходит жизнь.***
«Светлая» Тьма оставалась неподвижной. Туман клубился у самых ног, но это было настолько привычным образом для этого места, что уже никем и ничем не воспринималось. Девочка сидела за дубовым столом, поджав тонкие губы: весь её вид выражал нервозность. Проводник, сидевший напротив, лишь обессиленно опустил плечи. Маленький кот спокойно спал у него на коленях. — Я бы блеванула, если бы было чем, — Девочка взяла с шахматной доски одну пешку, покрутила в руке. Рассмотрела, будто видит впервые. — Давно меня так не развлекали. — Вычеркиваю эту, — вздохнул Проводник, смотря за спину Девочки. Там ему чудилась армия человеческих теней: переломанные, безрукие и безногие. Все — мёртвые и измученные. — Эта — всё. Девочка лишь кивает, а после пешка вспыхивает алым пламенем в её руке; осыпается пеплом на мраморный пол. Сильный порыв ветра тут же уносит его прочь с глаз. — Да поможет нам Бог, — заминка. — Да поможет он им. — Аминь.