Глазами смотрящего

      У Кавеха красивое тело. У него узкая талия. Подтянутый живот с короткой порослью светлых волос, уходящих ниже. Худые, покатые плечи. Выпирающие ключицы и острые лопатки. А ещё несколько родинок на спине, которые под определённым углом складываются в созвездие Райской птицы. И длинные пальцы, с мозолями на фалангах, потому что за ним всегда была дурная привычка неправильно держать перья, карандаши или чертежный уголь. У Кавеха красивое лицо. Узкий профиль с утонченными чертами: ровный, прямой нос, высокие скулы и губы, изогнутые тугим луком. И его глаза. Архонты всемогущие, какие же у него глаза. Обрамлённые длинными светлыми ресницами. Выразительного карминового цвета с янтарными вкраплениями у самых зрачков, заметными только в лучах солнца. Такого же ослепительно яркого, как и сам Кавех. А ещё у него мягкие волосы. Их так приятно пропускать сквозь пальцы — словно жидкое золото течёт по рукам.       Кавех красивый, но аль-Хайтам, конечно, никогда ему об этом не скажет. Как и не заикнётся о том, что от Кавеха вкусно пахнет. И запах у него почти всегда разный — иногда, забывшись в рабочей рутине, аль-Хайтам пытается угадать, какой сегодня день недели по его аромату. Например, он наверняка знает, что по выходным от архитектора веет таверной «Ламбада»: соль и холод морского ветра в сухом вине, сладость орехов угольных лепёшек и пьянящая терпкость. В четверг или пятницу архитектор часто навещает Тигнари, отчего бордовая накидка из бархата впитывает смесь сырости пресных рудников, сушеных лечебных трав и запеченного грибного ассорти. В последнее время с понедельника по среду Кавех нередко отправляется в Пустыню из-за какого-то там заказа — возвращается ближе к вечеру или поздней ночью, выжженный палящим солнцем, пыльный, потный, со скрежетом песка на зубах. Однако всё это путается, меркнет на фоне его собственного запаха — падисаровое мыло и дорогое парфюмерное масло с нотками ашаванского сандала, сумерской розы и туманного цветка. Так пахнет его кожа, и это сводит аль-Хайтама с ума. Но об этом секретарь тоже умолчит, будет лишь молча наблюдать за Кавехом, скользя внимательным взглядом вовсе не по книжным строкам, а по изгибам мужского тела.       У Кавеха есть дурная привычка — щеголять с утра пораньше без рубашки. Ещё ужаснее, что делает он это всегда после душа. Когда выбившиеся из замысловатой гульки пряди волос липнут к тонкой, изящной шее, покрытой испариной. Когда длинная челка убрана наверх и закреплена этими абсолютно дурацкими, по мнению секретаря, заколками, а на лице у него ещё более дурацкая маска. Кавех с весом псевдо-опыта уверяет его, что слизь крио-слайма помогает от синяков под глазами, унутовый муцин разглаживает морщины, а ещё экстракт персиков зайтун отлично увлажняет кожу. Но аль-Хайтам всё пропускает мимо ушей. Во-первых, потому что у него, как минимум, с десяток аргументов на тему того, что никакого эффекта от этой липкой дряни не будет и Кавеха в очередной раз бесчестно облапошили (не без помощи Дэхьи, посоветовавшей ему сей ужас). Во-вторых, потому что все звуки и голоса растворяются в густом антрацитовом гуле, пока аль-Хайтам следит, как капли воды неровными дорожками скатываются по обнажённой груди, ниже-ниже-ниже, теряясь за резинкой домашних штанов. Зрелище крайне увлекательное и вместе с тем безбожно жестокое, нагло испытывающее выдержку аль-Хайтама.       Кавеха хочется трогать. Гладить. Обнимать. Просто касаться его. Везде. Зарываться пальцами в его мягкие волосы, высветленные зенитным солнцем. Прижимать к груди его стройное тело, вырисовывая на спине Райскую птицу — аль-Хайтам сможет повторить точное расположение родинок даже с выколотыми глазами. Хочется прижаться к шее, вдохнуть его запах, там, где он ощущается особенно ярко. Аль-Хайтаму нравится чувствовать, как архитектор напрягается, когда он ведёт пальцами по внутренней стороне ладони. Едва ощутимо, почти не касаясь подушечками. Но Кавех всегда был чувствителен к его прикосновениям. От того и вздрагивает, когда секретарь переплетает их руки. Аль-Хайтам заворожённо вслушивается в тихие вздохи, опаляющие шею горячим дыханием, и аромат падисарового мыла, окутавшего их душистым шлейфом. Кожа Кавеха тёплая после кипяточной ванны, но сам он жаркий именно от его прикосновений. Архитектор слабеет в кольце крепких объятий, плавится под невесомыми движениями сильных рук, сжимается до приятной дрожи. Аль-Хайтам рисует на его плечах-шее-груди мазками сладкоистомной краски.       Кавех, раскрасневшийся и в амуровых следах, прекрасен. Но аль-Хайтам ему в этом ни за что не признается.