Глазами смотрящего

      Аль-Хайтам словно удивительная скульптура, сотворенная виртуозными руками фонтейнского ваятеля Гильома Кустури. Такой высокий, что Кавех то и дело неосознанно приподнимается на мысках, чтобы секретарь хоть иногда не смотрел на него свысока. Острые углы плаща делают широкие плечи ещё шире. И ни эта отвратительная накидка, совершенно не вписывающиеся в эстетические убеждения архитектора, ни безрукавная водолазка не могут скрыть мускулистого тела. Наоборот, будто намеренно выставляют напоказ. Однако прятать его было бы ещё бо́льшим кощунством, хотя Кавех постоянно борется с диким желанием прикупить для соседа что-то более закрытое. Иногда произведениями искусства хочется наслаждаться в одиночку. Выдайся такая возможность, он бы бесконечно любовался, как выпирают тазовые косточки из-за кромки хлопковых дхоти. Как перекатываются под чуть загорелой кожей литые мышцы на руках, спине, везде. Как каменеет натренированный торс, стоит невзначай провести пальцами по оголенному животу. Как липнут к крепкой шее короткие седые волоски. Как ветвятся синеватые вены на напряжённых руках. Ладони у аль-Хайтама тоже большие — гораздо больше, чем у Кавеха. И мозолистые. Про длинные, ловкие пальцы вспоминать не хочется, можно в чувства не прийти. А его лицо — рельеф, любовно вырезанный рукой творца. Красивое и спокойное, как безбрежное в штиль Облачное море Ли Юэ. Чёткая линия челюсти вытесана в полном соответствии с «Божественными пропорциями». Тонкие губы ни грустны, ни радостны. Тёмные густые брови ровной дымкой подчеркивают чистый лоб. Но Кавеху больше всего нравятся его глаза — два маленьких изумруда нагадус в обрамлении прямых чёрных ресниц. Огненный опал прожилок в неестественной зелени делает их не такими холодными и ещё более привлекательными. Можно вглядываться до бесконечности, пытаясь разгадать тени и отголоски эмоций, скрытых за привычным равнодушием. Но в строгом патиновом взгляде не проскальзывает больше, чем секретарь намерен показать. Зато волосы у аль-Хайтама штормятся неровными прядями. Они непокорные и колючие, но их всё ещё до безумия приятно пропускать сквозь пальцы. Наверное, грозовые облака на ощупь именно такие.       Аль-Хайтам притягателен какой-то особой холодной красотой. От него невозможно оторвать глаз. Однако Кавех, скорее, язык себе откусит, чем признается в этом. Он предпочитает говорить о внешности секретаря с деланной язвительностью, в душе надеясь, что его подколки примут за неумелый флирт. Но аль-Хайтам вряд ли вообще слушает в такие моменты (как и во многие другие). Поэтому в бессвязной чепухе об увлажняющем шампуне и менее откровенной одежде редко, тихим бурчанием, проскальзывают слова о том, как же потрясающе Хайтам, Апеп его раздери, пахнет. Грецкий орех в чернилах, ветхий пергамент из кабинета Академии и шипр сухих духов. Но, может, Кавех уже медленно сходит с ума и все ароматы просто надумывает. Потому что обычно к секретарю не цепляется ни один запах стороннего места, мыло у него обычное, без стойких отдушек, а сувенир Кавеха и вовсе лежит на дне тумбочки, вполне вероятно, даже не распакованный. А ведь он чуть не изжарился на солнце, стоя перед мучительным выбором у одного из немногочисленных прилавков в деревне Аару! Переслушал тогда всяческие вариации эфирных масел, даже ноздри в какой-то момент болезненно защипало от кофейных зёрен. Но чудо свершилось. Выбор стал очевиден, когда в руки попала неприметная жестяная баночка с тонкой, искусной гравировкой. Бергамот, ветивер болотистых джунглей Локапал и едва уловимые лимонные нотки лотоса кальпалата — столь терпкий и жёсткий аромат в подсознании Кавеха ассоциировался только с таким же сухим и колким аль-Хайтамом. Покупка стоила ему едва ли не целое состояние (конечно же, с учётом морального ущерба от нещадных торгов). От этого и того, что секретарь едва ли пользуется подарком, обидно вдвойне. Но Кавех хайтамовские устои изучил вдоль и поперёк, потому и знает, что остаётся только смириться. Как никак, секретарь тоже терпит многие из его дурных привычек, хотя вовсе не обязан.       Кавех тактильный, а аль-Хайтам чересчур уж раздражителен по отношению к лишним прикосновениям. Однако он стоически переживает внезапные осязательные замашки архитектора. Лишь тяжело вздыхает и смеряет недовольным взглядом, когда смолкает музыка в наушниках, уступив место бессчётным попыткам быть услышанным. Игнорирует «случайные» столкновения рук за ужином. Не ворчит (разве что иногда), вдруг оказавшись посреди ночи в кольце нежных объятий. Молчит под плавными движениями чужих пальцев, разминающих его затёкшие плечи. С напускным спокойствием продолжает читать, ведя по книжным строкам медленно стекленеющим взглядом, пока под тонкой кисточкой, скользящей по спине, рождается какой-то узор. Кавех золотой хной рисует геометрически абстрактного сокола, из острых, тупых и равнобедренных треугольников, произвольных трапеций и ромбов. Щекотно и до странного приятно. Медленный поворот головы демонстрирует красивый хайтамовский профиль. Лаконичное «ты закончил?» и короткий кивок в ответ. Плотный полумрак разглаживает резкие углы гостиной и, кажется, замедляет скорость восприятия происходящего, потому что Кавех не замечает, как они меняются местами. Вот он уже лежит на нагретых чужим теплом диванных подушках. Сколько прошло времени? Минута? Пять? А может один век одной небольшой вселенной? Однако это теряет всякий смысл под пьянящим жаром ладоней и мажущими огнём губами. Аль-Хайтам скуп на прикосновения, Кавех жаден до каждого его касания.       Аль-Хайтам, в муаровых разводах золотой краски, прекрасен. И Кавех, кажется, прикусил язык, пока шептал ему об этом в сиеновых тенях гостиной.