Глазами смотрящего

      В отсутствие Кавеха время в доме будто бы замирает в одном бесконечно долгом мгновении. Не шаркали зычно шаги. Не журчала в ванной кипяточная вода. Не звенела вымытая посуда, педантично расставляемая по полкам кухонных шкафов. Не витал в воздухе раздражающий, но слишком уж привычный аромат благовоний — хвойная щекотливость, освежающая мята и мягкая кислинка цитрусовых в натлановском пало санто. Не тянуло с кухни смесью приправ и пряностей. Не шуршали чертежи в кабинете. Никто не просил его сыграть дуэтом на дутаре. Всё просто застыло в умиротворяющей тишине, незыблемой шорохами, запахами и звуками. Аль-Хайтаму так гораздо удобнее — и наушники уже не нужны, и на душе сразу спокойнее. Но в то же время ощущалось в размеренной обстановке пустующего дома нечто неправильное. Чего-то в такие дни всегда не хватает, а тишина со временем перестаёт казаться долгожданной, неприятно звеня в ушах. Секретарь пытался исследовать в себе столь странное, колющее чувство. Однако, он бросал эти попытки самопознания довольно быстро, отчего следовал своим же устоям (не понимая, хорошо это или плохо): «В идеале каждый должен быть способен к размышлениям, но на практике это кажется невозможным». Чересчур углубляться в потёмки души не хотелось — всегда можно откопать в себе что-то неприятное и постыдное. Хотя аль-Хайтаму стыдиться вроде как нечего. Совесть его чиста, как и его разум. Однако разум занят порядком, он строит себя из света сознания, и законы его строги. Чувства же подобны тёплым и бьющим волнам, они текут в движении жизни, идут из ощущения тела. Чувства многоплановы и многозначны. И аль-Хайтам меньше всего хотел бы найти ответ на свои вопросы в чувствах, потому что там всё сложно, не однобоко и темно.       Чувства — это тело, погружение в его жизнь и инстинкты. И секретарю крайне не нравилось, как его тело реагирует на Кавеха. Есть в этом жгучем желании что-то вздорное, не поддающееся законам разума и логики. Хвала Архонтам, что преобладание чувств над разумом — не в его устоях. Поэтому, когда входная дверь разрывается от громкого многократного стука, секретарь не спешит кинуться ко входу со слепой надеждой. Он идёт неторопливо, ибо знает, что подобная манера — исключительно в стиле его эмоционального сожителя. Неспешно проворачивает в замочной скважине ключ и тут же натыкается на сверкающий злостным раздражением взгляд. Кружащий рядом Мехрак пищит куда более радушно.       — Бездна разверзнется быстрее, чем ты дверь откроешь, — Кавех вваливается домой с недовольным пыхтением под тяжестью многочисленных пакетов из таверны «Ламбада».       — Мог бы и сам в таком случае открыть, — бесстрастно пожимает плечами аль-Хайтам, проходя дальше по коридору вслед за архитектором.       — Во-первых, если ты не заметил, то у меня руки заняты, — Кавех звучно опускает пакеты на пол, и тихое шуршание упакованной еды разбавляется ярким звоном бутылок. — Во-вторых, ты снова забрал мой комплект ключей!       — Неужели? — скрестив руки на груди, спрашивает секретарь.       Кавех хмурит брови и показательно кивает на его руки. Проследив за многозначительным взглядом, аль-Хайтам и впрямь понимает, что открывал дверь не своими ключами. Котёнок в шестерёнке брелока хитро щурится. Уголки губ дёргаются в короткой усмешке.       — Я не виноват в том, что ты разбрасываешь свои вещи, где попало.       Архитектор заходится очередным потоком несдерживаемых возмущений, сотрясая воздух недовольством. Аль-Хайтам мысленно сетует на оставленные в комнате наушники. Всё-таки даже звенящая тишина была благословением.       Кавех скрывается за дверью ванной, обещая ему, что к этому разговору они ещё обязательно вернутся. Но только после того, как он смоет с себя прошедшие три дня, проведённые на землях Нижнего Сетеха, потому что у него «песок, кажется, даже в заднице». Знакомо зажурчала вода за едва прикрытой дверью, и секретарь, бросив беглый взгляд на настольные часы, улёгся на диване в гостиной. Книгу отложил в сторону — от торшеров недостаточно света для чтения. Смежив веки, аль-Хайтам прислушался. Кавех моется всегда до неприличного долго. Звенит баночками-скляночками со всякой отвратительной дребеденью, в названиях которой даже разбираться не хочется. Шуршит полотенцами, попутно напевая въедливый мотив порт-ормосовских музыкантов. Громко шлёпает босыми ступнями совсем рядом. И чертовски вкусно пахнет.       — Если хочешь спать, то лучше сразу иди в комнату, потому что я дико голоден и собираюсь наконец нормально поужинать, — на лицо упало несколько холодных капель. Кавех склонился над ним, глядя в упор. — Возможно, даже буду громко чавкать.       — В жизни не поверю, что Дэхья и Кандакия не кормили тебя в Аару.       — Ещё как кормили, но мой желудок тяжело переваривает блюда пустынников. Слишком много мяса, риса и специй. Клянусь, я чуть не умер при виде этих порций.       — Неженка, — хмыкает секретарь, приподнимаясь на локтях.       Расстояние сократилось до неприличного — подайся кто-то из них ещё чуть вперёд, и столкнутся носами. Аль-Хайтам чувствует его горячее дыхание, улавливает запах душистого падисарового мыла. На кончиках светлых волос дрожат капли воды. Кап. Одна падает на лоб. Кап-кап. Ещё две срываются на шею и скользят дальше, теряясь за воротом безрукавки. Кап-кап-кап. Уголки губ дёргаются, аль-Хайтам неприязненно морщится.       — Кто бы говорил, — фыркает Кавех, распрямляясь.       Аль-Хайтам цепляется взглядом за короткую поросль светлых волос, уходящую под кромку хлопковых дхоти, непристойно сползших едва ли не ниже лобка. Потому что штаны великоваты, совсем ему не по размеру. Потому что штаны — хайтамовские. Замечание с языка не слетает, застревает где-то в горле, пока глаза жадно скользят по чужим изгибам. Аль-Хайтам тело Кавеха, наверное, вдоль и поперёк изучил (кто только научил его щеголять чуть ли не в чём мать родила), но всё равно каждый раз внимательно рассматривает худощавое, эктоморфное телосложение: тонкие кисти рук, длинные виртуозные пальцы и узкие бёдра. Плечи у него покатые, но с виду так и не скажешь — Кавех долго и муторно выбирает одежду, распрямляющую силуэт. Комплексует. Аль-Хайтам его метаний не разделяет, но переубеждать не спешит. То ли из принципа, то ли просто забывает, потому что насмотреться не может.       Секретарь наблюдает, как Кавех копошится в одном из многочисленных пакетов, после чего ставит на край стола бронзовую баху́рницу с резной крышкой в виде лотоса кальпалата, украшенную изумрудами, лазуритами, агатами. По столу скользят причудливые отблески от игры света торшеров и драгоценных камней. Аль-Хайтам предмет узнаёт быстро, у архитектора таких уже несколько — сосед искренне верит в чепуху об ароматерапии и готов нещадно разоряться на подобного рода приспособления. Спорить с ним бесполезно, он ведь в своих устоях такой же дотошный и упёртый, как и сам аль-Хайтам. Так что секретарь просто поставил условие, чтобы на это уходили не его деньги. Да и запах благовоний кумарит только поначалу, потом постепенно привыкаешь, перестаёшь замечать. Хотя какого-либо эффекта от ароматных паров аль-Хайтам так и не заметил. Ещё одна бесполезная вещь в их доме. Кавех под пристальным взглядом секретаря щепетильно опускает в бахурницу маленькие дощечки для окуривания. В плотных сизо-серых завитках дыма аль-Хайтам улавливает густой древесно-бальзамический аромат.       — Что на этот раз? — сказано с деланной небрежностью, потому что именно таким тоном, в понимании секретаря, интересуются при главенстве разума над чувствами.       — Агаровое дерево, сандал и розовая вода. — Голос у Кавеха тихий, будто бы нерешительный.       Вместе с вязким дымом по гостиной разливается тягучее молчание. Архитектор торопливо распаковывает пакеты, водружая на стол всё больше и больше блюд. Запах горячей еды чувствуется даже сквозь сладкую пелену бахура. В душисто-сладком ворохе укропа рыбных рулетов улавливается тонкий аромат сумерской розы. Угольные лепёшки аджиленах с ягодным джемом ещё тёплые, отчего в воздухе чувствуется сладость орехов. Кавех ставит перед секретарём мясное рагу сабз — аль-Хайтам, напрочь забывший про ужин, сглатывает вязкую слюну. К себе он придвигает тарелку мятно-фасолевого супа, а на общее блюдо посреди стола выкладывает фаттех, перемешивая йогуртовую заправку с бобами и хрустящими лепёшками. Винная пробка с характерным чпоканьем вылетает из горлышка бутылки. Бокалы медленно полнятся сухим красным, но осушаются гораздо быстрее. К молчаливому хайтамовскому удивлению, едят они в тишине. Непривычно. Странно. Но спокойно. Кавех мыслями где-то далеко-далеко. Тоже неожиданно. Молча жуёт, лишь изредка шумно сглатывая, и много-много пьёт. Это уже нехорошо. Аль-Хайтам исподлобья наблюдает, как сосед отставляет на край стола пустую тарелку из-под супа и в пару глотков допивает бокал. Первая бутылка отправляется под стол.       — Волосы тебе держать не буду.       — Я тебя об этом не прошу.       — Чего ты так стремишься надраться, как грибосвин? — шумно вздыхает секретарь, отставляя свою пиалу в сторону.       — В прошлый раз ты сказал, чтобы я не позорился в таверне на глазах у всего Сумеру. Вот, позорюсь перед тобой. — изогнутые тугим луком губы кривятся в усмешке. — К этому мне не привыкать.       И без того нелёгкая пауза затягивается, давит своей тяжестью. Аль-Хайтаму впору бы спросить, уточнить, зацепиться языками, чтобы разговорить. Но он этого не делает, и Кавех молчание нарушает первым.       — Да и вообще, у каждого свои способы набраться смелости, — следящего взгляда архитектор старательно избегает, устремив глаза куда-то чуть ниже лица сожителя.       — Набраться смелости для чего? — густые тёмные брови непонимающе изгибаются дугой.       — Для этого…       Кавех резко подаётся вперёд, приникая глубоким уверенным поцелуем. На его губах — пьянящая терпкость вина и освежающая прохлада мятного супа. Аль-Хайтам шумно вдыхает: ноздри щекочет от тяжёлого аромата благовоний. Длинные тонкие пальцы оглаживают широкие плечи, скользят выше по крепкой шее, обхватывают лицо. Притягивают ближе. Он теряется. В долгом поцелуе и течении времени. Забывает, как дышать. Давится застрявшим в горле вдохом. Сознание возвращается только, когда лёгкие начинает нестерпимо жечь от невозможности выдохнуть. Отводит от лица чужие руки, отстраняется медленно. Кавех смотрит, широко распахнув глаза, и аль-Хайтам, кажется, видит в его глазах собственное отражение — потерянное и ошалелое. Он откидывается на спинку дивана, прикрывает веки и не знает, что и думать. Ощущает на себе его пристальный взгляд. Слышит шаркающую поступь — архитектор останавливается напротив. Чувствует, как начинает тихо потрескивать в воздухе напряжение.       — Мы ведь никогда не целовались… так…       Великий Небесный порядок, лучше бы Кавех молчал. Потому что он, черт возьми, прав. Между ними никогда не было настоящего поцелуя. Засосы, лихорадочные мазки губами по телу, случайные столкновения уголками губ — да. Поцелуи — нет. Аль-Хайтам и трогал его всегда легко, едва ли касаясь оголённой кожи. Спокойно выносил скользящие по телу чужие пальцы, но сам проявлял инициативу будто под пыткой. Так было проще. Ответные ласки — признак главенства чувств. Аль-Хайтам руководствуется превосходством разума.       Разум занят порядком. Кавех к чертям собачьим разрушает порядок аль-Хайтама. И подстраиваться под это уже не выходит.       — Во имя семерых Архонтов, Кави…       — Посмотри на меня. Пожалуйста, — глаза открывает неохотно и тут же натыкается на влажный рубиновый взгляд. — Почему? Только не уходи от ответа, не делай вид, будто не слышишь меня. Я этим уже по горло сыт. Ответь на вопрос, и тогда мы можем разойтись спокойно. Сделаем вид, что ничего не было.       — Спокойно мы уже точно не разойдёмся, — хмыкает секретарь, поднимаясь. Нависает. Смотрит свысока. Огненный опал прожилок в яркой зелени горит адским пламенем. — Мне это не нравится. Терпеть не могу все эти прикосновения и поцелуи. Потому что это бессознательно. И самое ужасное здесь – понимание того, что я боюсь потерять контроль, Кави. Мне слишком тяжело не обращать внимания, сдерживаться, не поддаваться твоим жестам. Я не хочу бездумно идти за своими чувствами, потому что это всё неправильно.       — Ты не хочешь или иначе просто не можешь? — Кавех смотрит с вызовом. — Постоянно твердишь мне о самообмане, вот только сам ничем не лучше. Ты так же регулярно и талантливо врёшь себе, а потом думаешь, что твоё поведение контролируемое и не противоречащее объективным обстоятельствам. Смех и только! Скажу тебе ещё одно: чувства твои вполне разумны, вот только разум – кривой.       — Я могу показать тебе, что значит «кривой» разум. — Вкрадчиво шепчет секретарь в красивое, утончённое лицо.       — Что ж, попро…       Ответ тонет в резком поцелуе. Грубом и сухом, но нестерпимо горячем, разливающем по венам огонь. Аль-Хайтам сталкивается с ним ртом. Прижимает ближе. Напористо сминает чужие губы. Мажет жаром по скуле-челюсти-шее. Прикусывает — не больно, но ощутимо. Достаточно сильно для сиплого полустона, вырвавшегося из груди. И от этого звука на внутренней стороне закрытых век пляшут искры, а по телу растекается сладкая истома, постепенно скапливающаяся внизу. Кавех лихорадочно шарит руками, медленно спускаясь ладонями ниже. На аль-Хайтаме до неприличного много одежды, аж бесит. И архитектор поддевает короткими ногтями чёрную органзу безрукавки, тянет наверх. Ногтями задевает живот. Его тонкие запястья перехватывают. Хайтам сам стягивает кофту, путаясь в воротнике от накрывающего безумия. Так кстати, чтобы Кавех бесстыдно скользнул дальше. Рука теряется за кромкой свободных домашних брюк, пальцы смыкаются вокруг крепкого стояка. Кавех, вовлекая в новый поцелуй, ловит губами смесь чужих междометий и рычаний.       Аль-Хайтам в отместку теряется широкими мозолистыми ладонями в складках хлопковых дхоти.       — Когда перестанешь таскать мою одежду?       — Когда ты снимешь её с меня и вставишь мне уже наконец, — хрипло выдыхает Кавех, вздрагивая под касаниями чужих рук на грани пояса штанов. В кои-то веки, отчётливыми и тяжёлыми. — Но это не точно.       Ухо обдаёт горячим дыханием и отборными сумерскими ругательствами в стиле порт-ормосовских грузчиков. Кавех намеренно ходит по краю, специально острит, выводя на эмоции. Аль-Хайтам вытаскивает его руку из своих штанов и тянет костлявое запястье на себя. Не отрывая глаз от архитектора, облизывает чужие пальцы, перекатывает на языке вкус собственной смазки. Кавех краснеет до кончиков ушей под томным, потемневшим от желания взглядом, и его смущённый вид жаром отзывается во всём теле. Хайтам откровенно любуется ярким румянцем, блестящими, как два агата агнидус, глазами и тяжело вздымающейся грудью. А потом с пошлым причмокиванием выпускает изо рта его пальцы и одним резким рывком разворачивает спиной к себе. Кавех приглушённо охает, врезаясь острыми локтями в стол. Неженка. Громко звякнули винные бокалы. В нос ударил уже древесный аромат бахура, стоящего совсем близко. Уже едва уловимый, но всё такой же развязный, томный и дымный.       — Там в пакете… — сипит архитектор в полуобороте, с придыханием от жара чужих ладоней на бёдрах. Договаривать не было нужды.       «Это всё неправильно» — мысль не даёт покоя, молотом по наковальне бьётся о стенки черепной коробки, отдаваясь звоном в ушах. Аль-Хайтам думает об этом, проникая сначала пальцами, а потом членом. Не отпускает идею, аккуратно погружаясь внутрь, давая возможность привыкнуть. Цепляется за неё, медленно двигаясь и пробуя разные ритмы. Хватается, как за спасительный трос, пока играет с глубиной проникновения — то выходит, оставив внутри только головку, то снова мучительно медленно входит до основания. Но остановиться уже не может. Особенно, когда Кавех перед ним, такой открытый, прижимается влажным лбом к холодному столу и развратно стонет в стеклянную поверхность, пытаясь подвиливать бёдрами. И среди громких полувскриков на грани хрипа секретарь слышит глухое «быстрее».       «Это всё неправильно» — выжигается в подсознании, пока Хайтам вбивается в него как умалишённый, рваными влажными шлепками. А перед глазами пятна разноцветные пляшут: у Кавеха — от оглушительного чувства наполненности, у аль-Хайтама — от жаркой тесноты его задницы. Он наваливается сзади, прижимается взмокшим животом к худой спине, опирается на стол, одной рукой удерживая вес собственного тела. Второй тянется к члену Кавеха: обхватывает у основания, ритмично поглаживает. И толкается, насаживает. Быстрее. Глубже. Мажет губами по выступающим позвонкам и россыпи родинок в виде созвездия Райской птицы. Жадно и больно кусает в предплечье.       Аль-Хайтам чувствует, как Кавех кончает ему в ладонь. Двигается сам ещё несколькими размашистыми толчками и замирает в сладострастной истоме. Ноги не держат, и он заваливается на диванные подушки, утягивая с собой и архитектора. Водит носом по светлым прядям и липкой от пота шее. И наслаждается дымным ароматом бахура в спутавшихся локонах.       — Спокойно разойтись точно не получилось, — хрипло выдыхает Кавех, вовлекая его в поцелуй. Уже не жадный и кусачий, а нежный и трепетный.