Protège-moi

В длинных безжизненных коридорах Интерната №1 для псиоников едва ли могло скрываться что-то неприглядное. Темнота не страшна, верно? Страшно то, что она может услужливо предложить. Впрочем, едва ли подобные трюизмы способны успокоить, когда мозг выедает почти животный страх, подпитанный детской беспомощностью перед неизвестным. Рене помедлила перед узкой белой чертой порога, покачалась на носках. Вытянула шею, шмыгнула носом. Ей уже одиннадцать лет, а значит, не пристало бояться столь нелепых вещей. Так говорят. То, что у страха нет возраста, а также прочих отягощающих человечество ярлыков, ей пока неведомо. Поэтому она отчаянно храбрится, мучительно, до боли в глазах, вглядываясь в ненавистную темнеющую властность. Сложную этическую дилемму одиннадцатилетки прерывает отчаянный писк, долетающий из приоткрытого коридорного окна, от которого у неё мгновенно заходится сердце. Полы осуждающе поскрипывают, пока Рене, оскальзываясь на вымытом до блеска линолеуме, вихрем вылетает в слабо освещённый двор. Учили же её, что проблемы надо решать по мере их возникновения — а значит, она всего лишь следует советам. Позорная слабость в коленях минутой ранее — уже фактор второстепенный. Она слышит смех, от которого становится дурно. Всё, всё в этом сочленении звуков не так — так не смеётся влюблённая парочка старших, ускользнувшая от бдительного ока воспитателей. Так не смеются её сверстники, играющие вместе в мяч или взлетающие ввысь под надрывный скрип старых, но верных и крепких качелей. Так не смеются взрослые, перебрасываясь шутками во время недолгого отдыха после очередного тяжёлого рабочего дня. Так смеются те, кто чувствует безнаказанную власть, оттого бессмысленную и жестокую, словно автомобильная авария в непогоду, настигающая ни о чём не подозревающего пешехода. У судьбы, впрочем, наверняка есть свои мотивы так поступать. А у них? Их Рене знает. Некогда разбитый нос мгновенно откликается фантомной болью, руки рефлекторно сжимаются в кулаки, помня, как она впивалась ногтями в ладони, пока её били вон за тем старым дубом, уча покорности, и чтобы знала место. Хотя нет, не били. Задать трёпку — вот как это называется. Трёпка — это не просто так, это необходимость, когда мелкая заносчивая дрянь мешает старшим заниматься делом. Заниматься делом — это ещё один островок в мире увлекательной интернатской терминологии. Обычно под этим подразумевались карманные кражи, распитие алкоголя, избиение хоть и не младенцев, но более младших обитателей интерната с целью наживы, а также прочие развлечения, призванные скрасить однообразные и выцветшие, точно глаза настоятеля, будни. Вмешивалась Рене далеко не всегда. Только когда, прикинув шансы, видела хоть какую-то возможность помочь и не отделаться многочисленными и очень неприятными травмами. Помогала потому, что помогали ей. Задирать её начали далеко не сразу. Пока был жив отец, всё было куда лучше. Не в интернате. А вообще — в целом. Ей ещё слишком мало лет, чтобы её сознание могло вместить всю глубину чудовищной травмы от его смерти. Но она её чувствовала — как келоидный рубец от ожога, уродливый, видимый, постоянный. Когда отца не стало, не стало и его денег. Доучиться ей, впрочем, милостиво разрешили, памятуя о щедрых пожертвованиях на благо светлого будущего подрастающих псиоников. Отец и правда приезжал к ней чаще всех — с подарками, объятиями и прогулками по тихому старому двору. Потом Рене поняла — за это и били. В том числе. Задавать трёпку — это, конечно, не то же самое. Образ отца вспыхнул и угас в разбереженном сознании, точно пламя потревоженной сквозняком свечи. Зачем он возникал? Мысль не успела оформиться и осесть, потому что Рене увидела, что заставляло их смеяться так. Это была кошка. Беременная, и оттого неповоротливая. Она пыталась отползти от них, вжаться в стену сзади, наверняка осознавая всю тщетность своих попыток и неминуемую расправу, но деваться ей было некуда. Беспомощность приводила подростков в исступлённый, жадный восторг. Тычки в беззащитный выпирающий живот палкой, слова, отвратительные, визгливые, словно повисающие пузырями из старых доштормовых комиксов: «глянь, как дрыгается» «интересно, а если проткнёшь, они вывалятся?» «слышишь, как орёт? сильнее давай, чё ты как…» «мерзкая. Остин говорит, все беременные бабы — мерзкие.» Она стояла, незамеченная, в тени того самого дерева. Стояла, ощущая как слёзы, раскалённые бессильным гневом, затекают куда-то возле носа, расчерчивают линиями искажённое отчаянием лицо. Рене слушала и дышала — судорожно, быстро, ощущая, как вокруг неё — внутри неё — неминуемо сгущается то самое, от чего она бежала, чего страшилась. Миг — и вопль несчастного животного сотряс её нутро, прошёл разрядом тока по всему телу. Она шагнула вперёд, точно сомнамбула. — Хватит. Пожалуйста, хватит. Голос был надтреснутым, слишком тихим, будто истёрлась какая-то шестёренка в отвечающем за него механизме. Поль, невысокая крепкая блондинка едва ли не младше её самой, издевательски выплюнула искажённым дискантом неуверенные слова Рене куда-то под ноги. Остальные засмеялись, но как-то вымученно, неестественно. Знакомые лица, знакомая дрожь в коленях. Один из них — высокий, коренастый — вышел ей навстречу, брезгливо и угрожающе бросил: — Ты что здесь забыла? Не знаешь, во сколько мелюзга должна отправляться по койкам? Давай, надевай свои ползунки и вали спать. Не мешай заниматься делом. Потом глянул на неё, недобро сощурившись. — Скажешь кому — будешь зубы искать по газонам. Ясно? Рене сглотнула слюну, ставшую от чего-то горше полыни. Парень обернулся к сжавшемуся от ужаса животному, занёс прут… «Если мы не сгорим дотла, то чем озарится ночь?» Кровь, горячая и густая, быстрым потоком изнутри выжигала вены. Глазные яблоки взорвались болью, по щекам побежало мокрое и противное. Красное. Рене вытерла глаза, дёрнувшись от болевого импульса, прошившего верхнюю часть лица. Тупо, неверяще уставилась на багровые линии, уродливыми мазками пересекающие тыльную сторону руки. А потом мир взорвался чередой звуков и всполохов. Огонь — злой, радостный, голодный — охватил светлые волосы Поль. Красный свитер, а затем и руку с палкой угрожавшего ей старшего. Затем остальных троих? четверых? чей образ отпечатался у неё на сетчатке лишь пылающими силуэтами, но ничем более визуально конкретным. Наконец-то ей стало светло. Они орали, конечно, раздирая голосовые связки в отчаянной надежде получить помощь до того, как станет слишком поздно. Потом визжали, точно свиньи, которых забивают на скотобойне — безысходно, противно, слишком громко. Горела трава, воняло палёным волосом, палёным мясом. Конвульсивно дёргающиеся силуэты казались ей скорее комичными марионетками в руках не очень умелого кукловода. Разум распорядился об умеренном дистанцировании от происходящего — не ликовать, но и не биться в истерике. «Ты не сделала ничего такого. Ты не плохая. Они её мучили. Они бы раскурочили ей живот и голову, слушая, как она умирает. Ты спасла жизнь. Это правильно.» Аккуратные, увещевающие доводы со стуком приземлялись в резервуар её разума, словно игральные кости на доску настольной игры — тук, тук, тук. Рене присела на корточки и погладила несчастную, рискнув осторожно положить ладонь на маленький тёплый круглый живот. Животное сжалось, мелко дрожа, но чуть позже подставило ей голову так отчаянно-доверчиво, что Рене дёрнулась от вскипающих слёз в глазах. Мир сжался до неё самой и тяжело дышащей кошки, которая смотрела на девочку прищуренными от пережитой боли глазами. Рене наклонилась к ней, срывающимся шёпотом не то уговаривая, не то спрашивая — звуки теснились в гортани, слипались в неопрятный, угловатый, режущий ком. — Ты же не умрёшь, правда?.. И малыши… Нельзя так, не может быть… Сзади раздались истошные крики, треск ломающихся ветвей, шорох гравия — кто-то из воспитателей зычно требовал врача, срочно, немедленно, да что же это такое, мать вашу Потом крик оборвался. Модуляции голоса второго человека были усталыми, почти механическими. — Какого врача, Мария, побойся Единого. Патологоанатом нужен. — Да как вы можете! Это же дети! — То, что от них осталось. Сейчас надо найти виновника. Утром мы будем обязаны сообщить родителям. И будет лучше, если мы по крайней мере сможем сказать, кто это сделал. «Беги! Беги, идиотка!!!» Неожиданный призыв взорвался в голове набатом. Рене показалось, что сознание странным образом разделилось на две половины, и каждая из них с упорством, достойного прилежного участника в перетягивании каната, тащила её разум в разные стороны. «Беги, не стой же! Что потом с тобой будет? Что они с тобой сделают?!» Мысли, до этого успокаивающие и обволакивающие, теперь впивались острыми иглами прямо в подкорку. Заслышав торопливые шаги, Рене сжалась в комок на земле, инстинктивно прикрыв собой кошку. Она всё ещё могла убежать, всё ещё… — Что?.. Кто?.. Рене?! О, Единый! Базиль, это Рене, это… О, смилостивься над нами… Вокруг неё словно образовался вакуум, заполненной вязкой, зияющей тишиной. Чьи-то руки схватили её, потащили. Кошка жалась к груди с той же истовой доверчивостью, безысходной надеждой. Стало пусто. Как будто совсем ничего не стало — кроме этого тревожного тепла у грудной клетки, да глухих, мерных ударов собственного замирающего сердца.