Политики эгоистичны, впрочем как и влюбленные. («Стакан воды»)
Если б кто только знал, насколько главнокомандующий сыт по горло этой любовью! Болтовнёй старого греховодника тоже, но в первую очередь всё-таки проклятой любовью. — И всё же, вы ведь совсем ничего не кушаете. — Мне всё равно, как они приготовлены. Я не могу и не буду есть мясо священного животного Долины. — Король будет недоволен, если наши гостьи не будут приняты со всей учтивостью. В таком случае, может быть, котлеты из зайца? Заливное? И вот обратите внимание, на нижней строке меню — перепела на пару — очень вкусно. Нет-нет, прибор здесь не нужен, дичь полагается кушать руками. Только позвольте, я надломлю вот эту кость… да, здесь просто нужно немного силы. Может быть, ещё соуса? Белое вино со сметаной, вам должно понравиться. Ваше Величество, вы тоже попробуете? В отсутствие короля унять незакрывающийся рот советника действительно нет никакой возможности, с этим Роб ещё смирился, но общество сидящей напротив обладательницы голубого платья лихорадило Реймунда настолько, что тот скакал как на иголках. Мало ему самому этих разноцветных драядских глаз, которые с истинно королевской снисходительностью лениво наблюдают за обстановкой в баре, словно невзначай то и дело замирая на морщинке от сведённых бровей у него на переносице, так ещё и этот… толкнул же Тар в ребро на старости лет, прости Колумб… — Ты будешь доедать или нет? Деликатес всё-таки. Наполовину разрезанный кусок на тарелке советника остался нетронутым — Роб всё же не был дураком и успел заметить — сразу после слов сопровождающей королевы о мясе священного животного — и успел уже остыть. А вот увлечённая словоохотливостью старого плута, королева драяд не обратила внимания, что перепробовал он понемногу ото всех блюд (даже от паштета из фасоли, который терпеть не мог), кроме недоеденного кусочка змеиного мяса. Хорошей прожарки и под маринадом. С мёдом. В соевом соусе. За счёт соседнего государства. — Ты что, ошалел? — это уже на ухо, но недвусмысленно толкнув в бок дулом пистолета. — Королеву оскорбишь. Тот берётся за прибор, мучительно долго пилит ножом несчастный кусок мяса, возит им по тарелке, пока не загоняет, наконец, под листья салата. И опять таращится в сторону голубого платья. Уже без обычной своей весёлости. Даже как будто вздыхает. Жозефина отрезала крошечный ломтик шкуры змеи и, помедлив, поднесла к губам, на мгновение встретившись взглядом с Реймундом. Отвела глаза, чувствуя себя виноватой. Тар, прости ей всё. Она проглотила змеиную шкурку.***
— Что сказал доктор? Советник прикрыл за собой дверь, невольно скосил глазами в сторону оставшегося за ней Роба. Тот не наклонился к лежащей на постели королеве, а присел у неё в изголовье. Ладно уж, думай, что я ничего не вижу, наивная твоя душа. — Известно что — постельный режим и не беспокоить. Будто мы и то и другое дать можем, — хрипло, вымученно как-то рассмеялся — лишь бы в глаза ей не смотреть. — Кровь больше течь не будет. Ты на главнокомандующего — ты на него не обижайся, он грубый, но добрый человек. Ты знаешь, он когда с нами, он другой совсем, тактичный, понимающий... знаешь, даже чуткий иногда. Если б он только знал тебя... — Он сказал то, что хотел сказать. Не оправдывайся за него, — успокаивающе, совсем легко дотронулась до его груди, чуть оперлась на плечо, когда он заглянул в щель. — Выходит он? Поднялся уже? Как же, поднялся. Рубашку он снять поднялся. — Нет, нет. Не бойся, они ещё разговаривают. Он не услышит. — Реймунд... — тонкие руки драядки порывисто обвили его фигуру. Если б Роб или кто угодно ещё вышел сейчас в коридор, он стал бы свидетелем сцены слишком смелой даже для грезящего объединением земель короля — по-девичьи хрупкая фигурка сопровождающей королевы Долины одиноко утопала небесно-голубым пятнышком в мрачном бархате плаща альтергроузца. Но сейчас всё уже не имело значения. — Это хуже пытки, видеть тебя и не сметь на тебя взглянуть... Не мучай меня так больше, пожалуйста... заклинаю тебя, не мучай... Лучше не замечай совсем, чем так, как там... когда ухаживал за мной при королеве, при всех... ты же есть из-за меня не стал, бедный мой... Она расплакалась, уткнувшись ему в шею. — Ты и так от нас натерпелась. Могу хоть я позаботиться о тебе... Жозефина... — когда он так прижимал её к себе, так отчаянно целовал, она уже не помнила, что над головой драядочки, краснеющей от поцелуя сынка королевского советника пронеслось без малого тридцать лет. На несколько таких мгновений давно осиротевшая Жозефина могла почувствовать себя маленькой девочкой, которую никому-никому не дадут в обиду, и от этого хотелось плакать ещё сильней. — Неужели только на день? И завтра же — опять в Долину? Её страна в опасности. Её народ сейчас оплакивает тех, кто больше никогда не увидит следующей весны. Доведённая до отчаяния, её королева пойдёт на самые унизительные уступки перед королём людей. А она рыдает оттого, что Тар дал ей всего день отогреться в объятиях человека. И сейчас, когда её мальчик, едва оправившийся от ран, впервые взявший оружие не для тренировки, а для настоящей войны, который совсем недавно лишился матери, там, на том берегу, совсем один... — Я вся твоя... Милый... милый мой, возьми... возьми меня, Реймунд... я вся, вся твоя... — сбивчиво повторяла она, осыпая поцелуями его руку. Упиться, надышаться, захлебнуться им, как маковым дурманом, изойтись желанием, обжигающим её изнутри сквозь ткань платья, дрожа от вожделения, прижиматься к нему ноющим бедром, пока он несёт её в свои покои — несёт как невесту, открыто, вызывающе, готовый столкнуться хоть с самим королём — ничего больше она не может сейчас желать, спрятав лицо у него на груди. — А я не боюсь, — сверкая серебристыми глазками, нянюшка маленького Его Высочества смеётся, поочерёдно прижимая его ладонь к груди, талии, к щекам, целует её серединку со всей искренностью девушки, для которой едва расцвела первая весна, опять смеётся и кладёт к себе на сердце. — Ничего не боюсь, вот, вот видишь? О каких глупостях он говорит! «Хочешь ли ты этого, Жозефина? Тебе может быть неприятно, больно». Ну как он может причинить ей боль? И почему она должна таиться, когда внутри разливается какое-то странное тепло и кожу её словно ласкают языки пламени, которое не обжигает, стоит только молодому гостю из Альтергроу вот так подсесть к ней и мягко развернуть её лицо к себе. Глаза — как дымящиеся угольки, совсем не драядские. Она знает, что наряд самых искусных мастериц не сравнится в красоте с тем нарядом, который дарует природа, и для влюблённого нет счастья больше, чем видеть свою возлюбленную во всём блеске этой красоты, касаться её, и она не препятствует тому, что плечики её платья мягко приспадают с уже обнажённых плеч. Вопреки привычке, Реймунд ни о чём не спрашивает и ничего не говорит сам, только медленно опускает свою бесценную ношу на постель и склоняется над ней, ловя губами её губы. Не просит, чувствуя это желание близости. Щёки какие горячие... Как в лихорадке. Она тянется к его лицу, самыми кончиками пальцев гладит угловатые черты, и выпущенные на волю волосы бронзовым нимбом рассыпаются вокруг её головы. Непогрешимая... Самая непогрешимая из всех самых непогрешимых женщин. Примявшая простынь рука пересыпает по ладони шелковые пряди, уже припорошённые инеем седины, и кто бы знал, как этот иней, которого так страшатся женщины, преображает её. На несколько мгновений советник застывает, приподнявшись над своим божеством, впитывая в память картину, которая ещё долго, долго будет согревать его отравленное неверием сердце. Золотая орденская цепь первой со звоном ударяется об пол, за ней предмет за предметом спадает ворох чёрного бархата. Пальцы Жозефины ласково стекают вдоль обнажённого мужского тела. Люди боятся наготы. Не красоту, не совершенство природы они в ней видят, а беззащитную уязвимость. Не трогая пока её платья, Реймунд присгибает колено своего прекрасного алтаря и, не верящий ни в небо, ни в преисподнюю атеист, покрывает поцелуями её ноги. Нет, нет. Не так ещё низко она пала, чтоб позволить тому, кто тридцать лет назад овладел её душой и телом, так унизиться перед ней. Нет. Не он ли первым поставил её равной себе, полюбив никем не замечаемую служанку? И совсем тихо, со смешком отзывается засевшая в сердце тень вины — что же, госпожа Жозефина — так он, кажется, называет тебя при других — так ли чисто твоё голубое платье, так ли непогрешима твоя душа? Стоишь ли ты того, чтоб тебе ножки-то целовали? — Не надо... Милый, нежданный мой, — осторожно, но настойчиво драядка потянула его за плечи, не давая продолжить, — Иди лучше ко мне... Помоги, — сама целуя его ладони, Жозефина переложила их к себе на талию, как вче... (нет, не вчера, а много-много лет назад!) чтоб он ослабил ей шнуровку на платье. Томящаяся в ней жажда изводила её, заставляя то и дело гладить его и беспрестанно накидываться на него с поцелуями. — Ну что ты, душенька моя? Кто тебя обидел? Я же здесь, с тобой, — даже он не выдерживает и спрашивает, когда она в четвёртый раз оборачивается на него, пока он занимается корсетом. Она правда старается не плакать, но может ли милая нянюшка не выдать себя перед поседевшим на службе придворным? Великий лицедей, хитрейший из хитрецов, и как только ни зовут его, лукавого угодника всех королей на свете, всем нужного, никому не отказывающего и никого не любящего, кроме, быть может, бега стрелок по циферблату, таких же суетливых, как он сам. Кроме этой незаметной драядочки в голубом платье, которая так привыкла жертвовать своими желаниями, что не захватила для себя даже накидки от ветра, хоть ветер с Риверсоул и рвал этой ночью паруса их наполовину развалившегося корабля. Обхватив за плечи, он прильнул щекой к её приобнажившейся спине и поцеловал прежде, чем опустить на подушки. — Я так давно тебя не видела... — если б ты только знал, как давно. Только не подумай, ради великого Тара, не подумай, что я о чём-то осмеливаюсь просить тебя. Ты ни в чём не виноват. Это я... я виновна в том, что не умею смирять себя и не умею, как ты, согреваться одними воспоминаниями. — Обогрей меня. Мне всегда так холодно в Альтергроу... Как сочеталась острота и нежность в этой женщине — сказочно прекрасной женщине, мизинца которой не стоил весь их драядский двор со всей его позолоченной гнилью, похожей на варварскую роскошь усыпальниц былых веков — зрелище, не вызывавшее у скорее презиравшего, чем благоговевшего перед прошлым советника — разве что их Тар и мог бы поведать, но Тара ведь не существует, его выдумали, чтоб во что-то верить и на кого-то надеяться, когда нет больше сил сражаться. Нагая и беззащитная, на этой постели на три оттенка темнее её кожи, она будоражила его воображение и влекла к себе той женской властью, которая заставляет мужчину забыть, в каком он звании и сколько денег у него в кошельке. Помогая ему, она то направляет темп его движений, поддаваясь ему, то содрогается от слишком резкого толчка, но не пытаясь вжаться в простыни, а только сильнее раскрывает бёдра ему навстречу. В тяжёлых, рваных выдохах с губ слетают обрывки его слишком твёрдого для драядского слуха имени, словно она тонет и пытается схватить побольше воздуха или взывает о помощи. Два разгорячённых близостью, истосковавшихся друг по другу тела меньше всего походят на влюблённых после долгой разлуки. Нежность в жизни оборачивается в постели изматывающим упоением, почти пыткой. Ещё, ещё. Слишком долго она не обмякала в его объятиях, чтоб оставаться благоразумной. Терзая его и терзаясь сама, Жозефина почти до боли сжимает поясницу вечного любовника и никогда не жениха в плену скрещенных ног, не позволяя ему остановиться. Больше, ей нужно больше. Нужно утонуть в пьянящей близости его тела, которое сейчас никто не посмеет отнять у неё. И кто знает, быть может, жест её тонких пальцев, мягко прижимающих к себе его голову, горячит кровь советника сильнее алеющих от поцелуев бутонов её груди. Она прогибается в спине и ощутимее вжимает его руку в готовое поддаться ему тело, чтоб утолить томящее её желание. Пальцы вцепляются в него так, точно под ней разверзлась бездна, готовая поглотить её, и только хватка мужской руки удерживает Жозефину от падения. Ему-то для счастья ничего не нужно, только глянь на него приветливо. А сам носится с ней как с какой драгоценностью, малейшую боль ей причинить боится. Даже сейчас, сцепив с ней обе руки, упирается в постель, а не в её ладонь, чтоб не давить своим весом, и вновь тянется оставлять поцелуи на перламутровой коже. Глубокие, пылающие, но чаще — ласковые. Точь-в-точь как лунный свет, озорничая, скользит по окну. С годами Реймунд всё больше нежничает. Может быть, потому что стареет — второй раз останавливается перевести дыхание, как-то тяжело содрогается всем телом, на плечах от напряжения блестит пот. Вновь наклоняется к ней, быстро, почти украдкой оставляет поцелуй на скуле и выпрямляется на локтях, опускаясь на её бёдра. Жозефина тоже утомлена, но руки с той же уверенностью ложатся на поясницу мужчины, почти против собственной её воли по-хозяйски приминают людскую плоть — вот это всё наше. Наше и ничьё больше. С неженской силой тянет его к себе, сомкнув пальцы замком у него на шее, не желая размыкать слившихся друг с другом губ и в каком-то безумном неистовстве трётся пылающей от ласк грудью об его грудь, приближая желанные мгновения. Твоя, твоя... Не тем, не тем велели вы наших гостей потчевать, Ваше Величество... Отчего-то представив себе всегда собранного и немногословного главнокомандующего, с ворчанием пытающегося устроиться на постели, как следует отжар... — то есть, конечно, он хотел сказать «отлюбив» — надменную, неприступную королеву Долины, Реймунд не удерживается от смешка и, смутившись своего неуместного веселья, утыкается лицом в шею любимой. — Прости, прости. Я из-за этого соглашения сам не свой становлюсь. Когда узнал, зачем вы здесь, рассердился даже — что же мне, война нужна, чтоб только тебя увидеть? — а сейчас думаю — знаешь, я б сам керосин принёс и дворец поджёг, чтоб тебя из пожара на руках вынести, — он переложил к ней на плечо пряди волос, прикрыв обнажённую грудь, осторожно, едва не с трепетом погладил бронзовый шёлк. Жозефина удержала его руку, глядя в глаза, накрыла её горячими ладонями. Не смотри, не смотри на неё так, не говори ей таких слов. Она дурная женщина, не оценила ни твоей верной любви, ни преданности, а пользуется твоей доверчивостью. Вспомни, ради твоей любви к стране, вспомни, чему учил тебя отец. Он был умным человеком, тогда ещё предупреждал, что пылкое сердце тебя погубит. Разрываясь от жалости к нему и омерзения к самой себе — найдётся ли на свете другая такая же неблагодарная дрянь, которая желала бы чего-то ещё, когда перед ней так преклоняется — и кто же! — второй человек после короля! — она не находит себе места, то закутываясь плотнее в покрывало, то нежно приникая к нему. Кого ещё ей нужно, прекрасного принца?.. Ведь ты рассказывала (и даже сочиняла сама) ему столько сказок в детстве… неужели годы так иссушили твою память и ты уже забыла, что их сердца бьются только для таких же прекрасных принцесс? Придворное воспитание никогда не даст ей забыть, что она лежит в постели советника короля. Впрочем, у Реймунда такой характер, что даже стесняющая людей нагота не ограничивает полёт его мыслей — как всегда, очень практичных и очень себе на уме: — Слушай, — привалившись к ней поближе, он шепчет ей на ухо, зная, что она невольно поморщится и попытается отодвинуться — по острым драядским ушкам словно разряд тока проходит, стоит ему только приблизиться слишком сильно и дотронуться до них своими нафабренными, пушистыми усами. А ему непременно нужно в них ткнуться, чуть не на вкус их попробовать. — А давай, как королева на все условия согласится, и я об одной милости попрошу? Она у вас добрая, не откажет. Что скажешь, а? Сад для тебя вокруг дома разобью, а семена из Долины привезу — лучшие, какие только захочешь. И в паромобиле ездить уговаривать не буду, только в карете, ты же не любишь машины, — он прилёг рядом, чтоб рассказывать, бесхитростно глядя ей в глаза. — А соскучишься, поедем в Долину вместе. Пусть-ка попробуют меня во дворец не пустить. Его Высочество обнимешь — а ведь он выше меня вытянулся, вот уж не думал, что он такой уже взрослый. Ну да ничего, пусть не краснеет, ему молиться на тебя нужно. Жозефина… ты скажи только, чего сердце просит, а я всё сделаю, лишь бы довольна осталась. — Мне ничего не нужно, Реймунд. Только не уходи, пожалуйста… Не бросай меня здесь одну. Драядка мягко прижалась к его груди и прикрыла глаза. Ей всегда казалось, что от его проницательного взгляда ничего не скроешь, ни за что не спрячешься, но его доверчивые откровения, которые он шептал ей на ухо с простодушием юноши, будили сомнения. Он любит её. Любит и не подвергнет сомнению ни одно её слово. А она… ведь это правда. Она ужасная, порочная женщина. Грезит о том, о чём нельзя и помыслить, и пользуется теплом искренне, чистосердечно преклоняющегося перед ней человека. Её всегда сердит, даже обижает, когда он обращается к ней в своей обычной манере продувного хитреца, всегда готового спутать карты и замести хвостом следы. Зачем заискивающе выглядывает перед ней из этой лисьей шкуры, когда она знает его душу, бескорыстную и самоотверженную, только стыдящуюся по людской привычке своей наготы и готовую завернуться в кричащие тряпки, лишь бы блестели поярче? Она сердится. И она сама в три сотни раз виновнее его. Сказать ему, доверить то, в чём не сознавалась никогда и никому? Великий притворщик, он как никто знает цену искренности и всегда клянётся ей, что не осудит, никогда и ни за что не осудит её, и будет почитать за идеал, чтоб она ни сделала. Жозефина погладила о чём-то задумавшегося советника по щеке. — Нежданный мой, – так она начала звать его ещё с молодости, когда ещё не ждала и не верила человеческой любви, так с тех пор и осталось. Едва заслышав её голос, Реймунд приподнялся на локте и обернулся к ней. — Ты звала меня? — Да. Мне хотелось спросить у тебя… Сейчас, глядя ему в лицо так близко, она яснее, отчётливее видит его обвисшие веки и резкие, глубокие морщины. Как это будет выглядеть в его глазах? Жозефина, преданно, страстно любимая им Жозефина, не выдержав, что он стареет, что с каждым годом всё больше будет превращаться из мужчины в старика, отдала сердце другому — молодому, цветущему, к которому старость подберётся так нескоро, что об этом грех и думать. Неужели она так ответит на его непреходящую любовь? Так отплатит за все его клятвы у её ног? Единственная, кому он позволяет видеть себя таким. — Если б ты узнал, что я... что я люблю тебя всю жизнь, сейчас, всегда, всё это время, и годами не видеть тебя было мне такой мукой, что я... нет, не бери меня так за руку, лучше ударь, плюнь на меня, потому что… неужели я скажу это?.. Я думала... я думала о другом мужчине, Реймунд! Я представляла, как мой мальчик... Его Высочество... я представляла, что он полюбит меня. Я ждала тебя, ждала всю жизнь, и в то же время грезила о своём воспитаннике... Вот теперь... теперь ты знаешь всё, и вправе судить меня так, как судят за измену. Мы не муж и жена, но я поклялась принадлежать только тебе, и ты один можешь решать мою судьбу. Услышь он что-то подобное, Реймунд отвёл бы глаза, пробормотал бы какую-то глупость, что для него нет ничего дороже её доверия, и вместо того, чтоб показать ей свою боль или прийти в ярость, сказал бы, что если бы он всегда был возле неё, ничего бы не произошло (всерьёз смотреть на Лиама как на соперника, на мужчину ему бы в голову не пришло), и, следовательно, её вины ни в чём нет — даже самого себя б убедил, что не дал ей столько любви и ласки, сколько должен был, даже резкости себе позволял, особенно по молодости… словом, всё, что угодно, лишь бы не бросить тени на свой непогрешимый алтарь. Непогрешимая... Жозефина всмотрелась в его безмятежное, ни о чём не подозревающее лицо. Неужели она так поступит с ним, неужели разобьёт его наивную веру в то, что среди всех грязных, ничтожных и мерзких душ попадаются такие, ради кого этот мир не заслужил названия одной зловонной кучи отбросов? Веру в её непогрешимость, которой не существует, но которая так нужна этому учёному атеисту. Какая боль от измены сравнится с крушением этой веры?.. — Так что ты спросить хотела, радость моего сердца? Ни малейшего подозрения, ни капли недоверчивости в этом голосе. Реймунд никогда не показал бы, что он в замешательстве. Все так привыкли верить в его гениальность, что он просто не имеет права допустить хоть малую толику сомнений. А сомнения на этот раз были. Не в ней — упаси Колумб, он скорее усомнился бы в таблице умножения, чем в Жозефине — только в себе. Если бы Его Величество бросили свою дурацкую затею с объединением земель и выбили бы из приблудной дочурки этого старого маразматика клочок земли, достаточный, чтоб не опасаться за своё будущее или хотя бы… Реймунд согласился б даже поступиться своей гордостью и сказать прямо — да, на твёрдой, как камень, земле Альтергроу никогда нельзя было мечтать об изобилии, но сейчас… Какая нужда погнала этих дикарей на их земли? При всей огромной разнице, которую он ставил между своей головой, в которой, по собственным словам, у него помещалась целая академия, и головой обычного человека, не говоря уж о скудном умишке дикаря, он не сомневался в ответе. Голод. Только голод и больше ничего. Ценой своей жизни оберегать плодородие чужих земель от таких же оголодавших в надежде на королевскую подачку, в которой могут ещё и отказать… Пожалуй, никогда в жизни ушастые не были ему настолько отвратительны. Сытые, разнеженные и коварные как сам Тар, которого сами же и выдумали. Да пусть эта грязная девчонка (вся в своего отца!) попробует только торговаться с Его Величеством, он сам ей шейку скрутит. И никакой главнокомандующий не поможет. — Скажи… Реймунд, милый, скажи, ваш король — он согласится? Ведь ты всё знаешь. Он поможет Долине? Долине… Долина только королю и кажется райским местом, где на лоне природы можно отдохнуть душой, поддавшись этому вялому течению времени, которое измеряется здесь приёмами пищи и распустившимися цветами. Это болото, которое грозит затянуть, утопить его деятельную человеческую натуру в драядской праздности, и всё в ней такое же липкое, масляное и скользкое. Кроме неё одной. Незаметной и кроткой служаночки, которую не научили, что важнее всего в жизни набитое, довольное собой брюхо, но… Она будет несчастна вдали от мира, красоту которого привыкла видеть повсюду. Обречёт ли он её из любви к ней на постоянный голод, не утоляемый ничем, кроме его близости? — ведь для неё сам дух Альтергроу, в котором больше дыма и пара, чем воздуха, всё равно что темница. Забрать её из родного дома… это ведь всё равно что соловья в спальне на цепь посадить и ждать, когда он запоёт. Норовя прильнуть к ней поближе, ощутить аромат её кожи (сказались детские поездки — к согретому солнцем Долины нежному тону от задымлённого воздуха Альтергроу прибавился холодный оттенок, и кожа на всю жизнь осталась холоднее, чем у всех драяд. Влюблённый советник предпочитал другое слово — перламутр), заглядеться на её чуть подрагивающие ресницы, Реймунд старался напитаться этим убаюкивающим чувством остановившегося, прекрасного мгновения, понимая, что ничего большего ему не видать. — Согласится. Он у нас безотказный. У них в Альтергроу о такой — почти смехотворной, хотя это и считалось большим достоинством — непритязательности говорили — дымом греться. Да и как не быть ему непритязательным, когда видишь возлюбленную раз в несколько лет? Что ж… он не ропщет. Надо ведь чем-то расплачиваться за свою гениальность и громкое звание. Только думает — вот хорошо бы теперь поверить, что хоть раз обойдётся без обманов и интриг. Хорошо бы поверить и в нелепые королевские мечты об объединении, и в согласие на брак, и в сад вокруг дома, которого нет ни у кого в Альтергроу, а у них вот будет. Хоть на миг перестать быть осмотрительным, никому не верящим сановником, который каждую минуту поджидает удар исподтишка и оттого никогда не ошибается. — Только и вы нас не обманите… — у него дрогнул голос. — Прости, Жозефина, прости, не тебе я должен это говорить. Ты бы никогда… даже ненавидя нас, ты бы не взяла своей клятвы назад. Если бы все в Долине были такими, как ты — да я бы первым поддержал желание короля. Но вашему двору… — он приподнялся, комкая затрясшимися от волнения руками покрывало, — вашему двору я не верю так же, как вашей королеве. Даже сейчас Реймунд думал о стране — единственной сопернице Жозефины за его сердце. Да, в отличие от других, он считал Альтергроу женщиной. Могущественной, но хрупкой, нуждающейся в его защите. И Жозефина не ревновала, нет — у неё сжималось сердце от чистоты его помыслов, доверчивости, которую она в нём видела. Если бы все были как она... Перед глазами мелькнула короткая вспышка воспоминания — падающий с плеча ливень снежно-белых кудрей и кроткие голубые глаза над её испуганно застывшей посреди тронного зала фигурой, от страха закрывшей лицо руками — «Но матушка, всё было не так, Жозефина ни в чём не виновата. Это всё я. Помнишь, как я в детстве ходил во сне? Вот я всё вспомнил, это я снова вот так же начал ходить. А нянюшка совсем ни при чём, её даже в комнате той не было!». Её Величество тогда так рассердилась на него... а он радовался, что наказали его, а не Жозефину, которая слишком боялась королевы, чтоб решиться соврать или оправдываться. Великий Тар, как... как мог он быть таким великодушным?.. Словно только и ждавшая этой вспышки вина обожгла краской её лицо, а каждый поцелуй, сорванный с губ советника, обратился в иглы и с силой впился ей в горло. Лгунья, лицемерная притворщица, так-то награждаешь ты его за преданность, целуешь, чтоб избавиться от влечения, которое не достанется тебе никогда! Знаешь, что любит и всё простит тебе, обманщице! Не в силах отрицать свою вину и боясь признаться, как сильно виновна, она рухнула перед ним, уткнувшись в его колени и дрожа от беззвучных рыданий. Только сейчас она осознала всю чудовищность своего преступления — ведь она же загубила его жизнь, лишив надежды на другую, лучшую. Ведь у него могла быть семья, дети, а вместо этого... — А как тебя назначили его нянюшкой? — вопрос подкравшегося к ней молодого человека вместо вопросительного знака ставит в конце мягкий поцелуй в темя. Жозефина вздрагивает и отгоняет нетерпеливого кавалера, а то он, видите ли, соскучился. А она едва-едва смогла уложить Его Высочество, которым Его Высочество принц Берт внушили, что прыгать по кровати — самое весёлое занятие на свете, поэтому пришлось три раза перестелить сбившуюся постель, спеть колыбельную, а, когда это не помогло, сесть рассказывать ту длинную-предлинную сказку про звездочёта, который считал, как загораются на небе одна звёздочка, две звёздочки, три, сто, пятьсот, пока глазки Его Высочества не закрылись сами собой. Они уже должны были полчаса как спать, а ей удалось успокоить его только сейчас — а этот умник, оказывается, изволил без неё стосковаться! — Случайно, три года назад, — осторожно притворив дверь, она вышла и тихонько поманила за собой Реймунда. — Ему было всего недели две от роду и… думаю, это просто неудачный день, что Её Величество были вынуждены оставить его одного в том дальнем крыле дворца, и рядом никого не оказалось (наивное дитя, веришь ли ты сама в такую случайность?), а Его Высочество что-то взволновало, и они стали плакать. Я услышала и подошла его успокоить, но он был сильно напуган, я взяла его на руки, и меня так и застали с Его Высочеством. Мне стало так его жалко, что он там совсем один, маленький и беззащитный, и я даже забыла, что он принц… — она улыбнулась воспоминаниям и мягко прильнула к плечу любимого. — Вот чего ты выспрашиваешь, тебе же это неинтересно! — Ты просто так нежно о нём заботишься, — Реймунд постарался скрыть, что действительно улыбался, тайком наблюдая за ней, и даже немного смутился, поймав себя на мысли, что никогда прежде не задумывался о собственной семье, а сейчас совершенно недвусмысленно нарисовал у себя в голове Жозефину в лёгком пеньюаре, склонённую над кроваткой (почему-то он точно знал, что в этой кроватке спит ещё совсем крошечная девочка), пока вокруг неё бегают двое мальчишек лет двух или трёх, положив друг другу руки на плечи — это называется играть в паровоз, поэтому и гудеть надо погромче, не обращая внимания на грозящий им палец матери. Кажется, у него всё-таки аллергия на цветение, иначе откуда такие фантазии? — Наверное, в этом мире жилось бы лучше, если б каждый рос окружённым такой любовью. Так папа говорит — женясь, мы выбираем не только жену себе, но и мать своим детям. Но папа всегда что-то умное говорит, я и не вспомню всего, — он беззаботно рассмеялся, но угольки глаз остались серьёзными, даже как будто вспыхнули от взгляда на неё. — У нас так не бывает, это королева выбирает себе мужа, а её дети… они принцы и принцессы, а уже в последнюю очередь дети, которым нужна мать. Он улыбнулся ей, явно не понимая. Да и как было ему, выросшему в убеждении, что он умница, шедевр воспитательного искусства и вообще золото, а не мальчик, понять её, привыкшую забывать о своих желаниях ещё с детства, повинуясь желаниями легкомысленной, влюбчивой матери, нашедшей себе «любовь всей жизни» в Альтергроу (какая ирония!) и так рано оставившей её, и тем более понять бедного Лиама, ненужного собственной семье?.. И только многим позже Жозефина догадалась, что это она не поняла тогда, отчего он так поспешил перевести всё в шутку и что спрашивал вовсе не о королеве. — Не плачь, Жозефина, не плачь, — подняв её и прижав к себе, Реймунд всё-таки не мог перестать думать о том, что для уговоров короля ему понадобится аргумент весомее просьб Жозефины — с определённой долей наивности полагая, что если уж он думает о набеге дикарей, то об этом же думает весь дворец, со всей своей опытностью он не мог почуять, что так оплакивать можно только своё горе, и приписал всё её страху за молодого принца. Ну конечно, у неё всё сердце за него изорвалось. Будь у него сын, которому надо было бы взяться за оружие, наверное, он бы тоже боялся. Не подал бы виду, но боялся и — кто знает, на что только способен помутнённый разум! — быть может, даже молился бы, пытаясь докричаться до кого-нибудь там наверху. — Не плачь, радость моя, король вас не бросит. Он добрый человек — сущее дитя, ну ей-богу — его хлебом не корми, дай ему погеройствовать. Не плачь только, несравненная моя. Со всем как-нибудь управимся, вот увидишь, всё обойдётся. Я понимаю, как тебе сейчас больно, но он не мальчик уже. В конце концов, он… — советник помедлил, прежде чем сказать, прикрутил ус, наконец, смакуя, произнёс, — он мужчина. А для мужчины, скажу я тебе, желание испытывать судьбу никакими средствами не лечится. Хоть он и шутил, стараясь утешить её, бедной драядке было не до смеха. — Ты всё знаешь… — она со страхом заглянула ему в глаза. — Знаешь, что он мне дороже жизни… — Да как же не знать, когда этот мальчик дважды отбирал мою невесту? — он улыбнулся, но как-то по-доброму, без привычной усмешки, и потянулся к ней, с умильным вожделением потеревшись затылком об её спину. — Уж не знаю только, за какие такие заслуги я твоего расположения добился. Ох, Жозефина-Жозефина… Это ж не я тебе, а ты мне честь своей любовью оказываешь. И не вздумай спорить, заря моя предрассветная, советник никогда не ошибается. Своей любовью… Да, она любила его. Обожала. Не видя его, но ощущая всем своим существом эту его вкрадчивую, дразнящую близость, как он почти оплетал её своим телом (не потому ли змеиное мясо в горло не лезло, что глаза у тебя не вспыхивают золотым отзвуком солнца — ведь оно для вас, людей, настоящая мать, а тускло поблёскивают и щурятся, как у змея-искусителя?), навязчиво ластился, словно пытаясь пропитаться её запахом, ещё и ещё ощутить на коже это волнительное прикосновение к её телу. Жозефина не видит его со спины, но знает — ещё и зажмурился, чтоб приятнее было. И это покалывание изнутри, которое всегда бывает от чувства себя значимой и желанной, пробирало её душу сильнее всяких признаний. И врёт он всё, что нет у него сердца, или что оно у него из кремня, или что вместо сердца у них, альтергроузцев, маленькие часы, чуть больше карманных, которые заводят при рождении, и останавливаются, когда пробьёт их час, и все глупости, которые он сочиняет, чтоб не признаваться в способности любить. Ни об одну женщину Реймунд не стал бы вот так отираться, в нём бы заговорило воспитание, манера держаться, должность, в конце концов! — он бы просто не позволил себе ничего подобного. Что скрывать? Нужно было родиться нянюшкой принца Долины Наваждения, чтоб видеть в его упоительных, но почти непристойных выходках что-то пронзительно-чистое. Она мягко запустила пальцы ему в волосы, вытирая свободной рукой его ещё не остывшую, блестящую от пота грудь. Если б всегда вот так можно было… — Забери… забери меня оттуда, пожалуйста… — он даже вздрогнул, с какой тревогой она припала к нему и поцеловала в шею, словно прося защитить её от чего-то. — Я буду тебе верной, послушной женой, и никогда ни в чём больше не укорю… Забери, пожалуйста… Пускай меня убьёт молнией, если кроме тебя взгляну на кого-нибудь. Её просьба не предполагала времени на раздумья, но Реймунд и не замедлил с ответом. — Заберу. Заберу и женюсь на тебе, клянусь головой Колумба. И плевал я на мнение короля. На вашу королеву, правда, тоже. «… кажется, не так уж и много за столько лет беспорочной службы». «… как, чем ещё мне отплатить тебе за все те годы, что я не была рядом, не дарила своё тепло, когда это тебе было нужно, не утешала тебя и не делила твоей радости? Я думала только о себе… И почему… почему сейчас, когда ты был так весел, я так остро ощутила, как ты нуждаешься во мне?» В самый разгар войны просит увезти её оттуда, где прожила всю жизнь. Что же, что так встревожило тебя, Жозефина? Бесконечные комбинации картечью бились в растревоженном, но по-прежнему готовом ко всему разуме советника, вонзаясь в скважину замка на двери с изящно сплетённой монограммой «Ж. С.», и каждый раз отскакивая от неё, оставляя замок нетронутым. Тревожится, что его убьют в бою и торопится сочетаться с ним, пока у них ещё есть немного времени? Но сражения он не жаловал и в молодые годы, предпочитая если не решить дело миром, то убедить противника застрелиться. Боится молодой королевы или уже успела ощутить на себе её гнев? Нет, это на неё не похоже. Видела, каким взглядом её белобрысый воспитанник провожает эту Лилит? Хм, что-то не сходится, я же видел, как она с главнокомандующим сегодня носиком-то морщила, а нет-нет, да из-за бокала на него и зыркнет… хоть и одно другому не помеха. А тебе… что же тебя мучает, душенька ты моя, и как бы тебе помочь… — Жозефина… Жозефина, скажи… может ли по законам Долины некровное родство стать препятствием к браку? Драядка неслышно вздохнула во сне и повела плечами от затеплившегося у неё на плече шёпота, зарывшись лицом в его ладонь. Всегда чуткий её сон разморило утомлённой негой. Пожелай он разбудить её, она едва не в первый раз в жизни лениво перевернула бы подушку на другую сторону, не открывая глаз.***
Конечно, он сделал ей предложение! А чего ещё следовало ожидать от такого, как Деймон? Своё он привык брать нахрапом, не считаясь ни с потерями, ни с доводами рассудка. И неважно, о чём шла речь, о троне или о любимой женщине, для Его Величества и то, и другое являло собой крепость, над которой надлежало водрузить своё знамя. Во всех смыслах слова. Главнокомандующий не шёл, а продвигался по коридору, как неприятель по захваченному городу, так что никто из попавшихся на его пути не осмелился заговорить с ним. Ещё более мрачный, чем обычно, Роб не переставал вновь и вновь прокручивать в голове, как кадры плёнки, завершение вчерашнего вечера, который, как ему казалось, должен был стать началом чего-то нового, большего… Не стал. И не станет уже никогда. Хорошо, что у альтергроузцев такой аскетичный вкус в убранстве, и они не загромождают пространство бесполезными вазами и статуями, как в Долине, иначе он бы с удовольствием швырнул о плиты пола парочку. Представляя на их месте кое-чью голову, разумеется. «Я знаю, о чём ты думаешь. Не надо» — так сказал вчера король. Не надо, Тар его возьми! Не надо думать о том, что женщина, которая превратила его жизнь в бесконечную пытку, выходит замуж за человека, которого он имел несча… нет, имел глупость считать своим другом и даже не потрудилась изобразить хотя бы видимость, что этот брак совершается по принуждению и без её сердечного согласия! После того, как… Он не закончил свою мысль, выругавшись так грязно, как мог себе позволить лишь изгой, проведший детство и юность в городских трущобах. Сейчас на свете есть лишь один человек, способный предотвратить надвигающуюся катастрофу, в чьих силах логически обосновать даже абсолютную галиматью и подвести под неё доказательства. Именно к нему Роб и направлялся. Потому что доказать ему сейчас, что бросить этому венценосному любимчику фортуны в лицо всё, что у него накипело — ненужная и совершенно излишняя мера, во власти разве что одного придворного оратора. — Да, без стука! — безо всяких оправданий Роб распахнул дверь покоев, чуть не сбив её с петель. Стоит ли говорить, что вежливостью в его голосе и не пахло? Он рассчитывал застать советника уже при параде, но ещё из-за раннего часа не успевшим нагрузить себя дюжиной поручений, которые дали бы ему моральное право на все его просьбы отвечать «ах, отстань!». Тот действительно уже собрался и только воевал с десятком пуговиц на воротнике. Можно подумать, что у него там шрам или порез на шее, чтоб так тщательно её запаковывать. Но спустя мгновение Робу стало очевидно, что надежды на успокаивающие и неопровержимые аргументы разбиваются так же неумолимо, как его надежды на сердце драядской королевы. Реймунд был не один. Более того, нарушителем его уединения была женщина. Сопровождающая ту самую королеву, сама мысль о которой была сейчас для главнокомандующего невыносимой. На самом деле ничего из ряда вон выходящего в этом не было. Должно быть, до его прихода они просто разговаривали. Обводя глазами покои, главнокомандующий не заметил ничего, что могло бы превратно истолковать её присутствие — ни разбросанных вещей, ни следа от сидения в кресле, ни странного румянца, ни даже случайно обронённой шпильки или булавки, ничего. Она могла обратиться к Реймунду сама или прийти по его приглашению, скорее всего, вызванному желанием вызнать побольше о намереньях королевы — кстати, вероятнее всего он подтвердил бы именно эту версию — ни о какой свадьбе ему ещё не было неизвестно. Но сопровождающая королевы сама выдала их обоих, так испугавшись его появления, что вскрикнула и бросилась в объятия советника, с трепетом прильнув к нему всем телом, а тот вскочил ему навстречу и заслонил её, так плотно укрыв своим плащом, точно её голубое платье для людского глаза было страшнее открытой наготы. За жизнь Роб успел достаточно навидаться проявлений страха и много раз наблюдал женщин, когда они ищут защиту у мужчины. Так зарыться лицом в грудь и так вцепиться обеими руками можно только в человека, которого очень сильно любишь. Вопреки собственному гневу, главнокомандующий ощутил к ней даже что-то похожее на жалость — надеяться на заступничество старого мошенника можно было разве что в минуту самого сильного отчаяния, когда схватишься за любую соломинку. Даже сейчас видно — тот его побаивается. Уверенность на себя нагоняет, а глаза напуганные. — Не говори сейчас ничего. Совсем, ничего не говори, — Робу и не нужно было ничего говорить, он успел увидеть достаточно. И этот туда же! Плечи драядки затряслись ещё больше. — Убирайся. Убирайся к Тару, всем святым тебя прошу! Должно быть, речь шла о дорого ему стоившей тайне, если уж советник помянул разом и дьявола, и силы небесные, не веря в существование ни того, ни другого. Но его ничем не оправданная грубость вызывала не гнев, а разве что досадное раздражение. Гнев у него, как ни странно, даже поутих. Только бросил, смерив взором обоих: — Доиграешься ты у трёх королей за спиной, Реймунд. Судя по его виду, вчерашний вечер окончился для Роба всё-таки не так приятно, как начинался, и показывать свою осведомлённость в вещах, о которых ему не следовало знать, было не то, чтобы опасно, а просто не совсем вежливо. Как-то… не по-человечески, что ли. Хотя и очень хочется. — Я опасаюсь лишь того, чтоб на чью-то голову, помимо моей, не обрушилось то, что короли могут затеять за спиной у нас, друг мой. Почему-то это «у нас» прозвучало так, точно припавшая к нему драядка знала что-то о королях, которые привыкли брать то, что им вздумается, слишком мало беспокоя себя заботой, смахнут ли при этом какую-нибудь ненужную мелочь вроде чужого сердца.