Простить всё это не способен даже я, И ты останешься в подвале навсегда! Пусть тот, кто лазил ночью в доме у меня, По зову сердца прибежит к тебе сюда. КняZz — Постой
Мешок с отбитой головы слетает одновременно вместе с упавшим куда-то в бездну сердцем. Князь совершает над собой усилие, чтобы сфокусировать зрение и унять пульсирующую во всём черепе боль. Вслед за фокусировкой в мир приходит цвет и ясность черт… Чёрт! Часть его отказывается верить глазам, лучше бы то были глюки от ЧМТ… Моргает раз, моргает два осоловело, приоткрывая беспомощно рот. Но картина не меняется. Андрей как наяву видит пред собой заточенные бритвенно-острой злобой, искаженные тошнотворной ненавистью некогда родные черты знакомого и всё ещё, вопреки всем выпадам, дорогого сердцу лица, похожего сейчас на жуткую уродливую маску из папье-маше. — Мишка, — в неизбывном ужасе шепчет Князь, глупо раскрыв глаза и рот, спиной чувствуя пробирающий холод от стены, к которой прижался, стараясь, кажется, размазаться по ней. Не такого похитителя он ожидал узреть. Неужели настолько помешался бывший лучший друг?! Отступать некуда, и Андрей слабовольно прикрывает глаза, надеясь, что этот зловещий мираж развеется, как дым, когда он в следующий раз их откроет. Однако этого не происходит. Они по-прежнему в знакомом подполье. Бухали там, помнится, когда спустились за закусью, а сил подняться не нашлось. Андрей тогда попросту спустился следом, когда от Михи вестей долго не было. Было лето, жара. Тому в прохладе понравилось, и Горшочек свою порцию убалтывал прямо там, заедая консервированным помидорчиком. Князь, посмотрев на такую картину, уселся на картоху рядышком… Чокнулись бутылками, ему передали торжественно трёхлитровку с помидорами и понеслась. Давно ли это было? Каких-то лет пять назад, а кажется, что вечность. Андрей невольно натыкается взглядом на банку, почти такую же… Воспоминания эхом проносятся по отдающей гулом отшибленной голове. А затем он вновь упирается расфокусированным от удара взглядом в перекошенное лицо. Князь жмурится отчаянно сильно, прижухнув напуганной мышью перед мчащей на всех скоростях тачкой… Ну как в играх бывает или в мультиках — вагонетка, безумный койот или кот, что приближается… А до столкновения три… два… Один. Игры в кошки-мышки окончены, он замирает, как мышь в кошачьих лапах — обреченно, не надеясь встретить рассвет. Но Если выбросить лишнюю лирику с бошки, то какого черта?! Это же Мишка! Его Мишка! До него можно и нужно докричаться, ведь не мог же тот измениться до неузнаваемости. Нет, надо лишь как следует покричать — и его услышат… Развяжут и напоют водочкой, возможно, угостив тем же самым зомби-помидором. И они забудут, чёрт возьми! Только вот реальность в том, что ледяная ладонь, наверное, даже более холодная, чем его собственная, (такие, должно быть, только у мертвецов и бывают — Андрей не знает, он не приветствовал таковых рукопожатием) касается его лица. Касается нежно, почти невесомо, оглаживает ледышками-пальцами висок и скулы, но Князь не ведётся на эту обманчивую ласковость. Он нутром чувствует, что вся она напрочь атрофирована и скованна трупным анабиозом. Оттого и шарахается прочь от этого прикосновения так, словно Горшок его ударил наотмашь печаткой. Мишкина рука, замерев на мгновение, (Князь, зажмурившись, не видит, как пальцы собрались на секунду в кулак) исчезает, но чужое дыхание, которое значительно придвинулось, всё также обжигает лицо, ерошит спутанные от болезненных слёз ресницы. В подполье так дубачно, что кажется, что те вот-вот покроются инеем… А Мишка, видать, точно застудить его удумал, раз продержал эти пару часов в таком колотовнике! Андрей не выдерживает этой пытки, похлеще, чем иные средневековые, (например, бесконечное постукивание каплей воды в лоб) и открывает глаза, уставившись на Горшка вплотную. Тот даже не сподобился отодвинуться, только смотрел на него близко-близко своими совершенно непроницаемыми чёрными глазами в полумраке, не моргая, словно акула… Да дышал поверхностно и часто, выпуская облачка пара ему в лицо — видно было, что весь, как на игле, извелся… на измене тут маньячить удумал! Миша долго-долго смотрит пристально, блестящими, как слюда от горя глазами и наконец выдавливает из себя, сквозь зубы: — Посмотри, бл*дь, до чего ты меня довёл, Андро! — и утыкается лбом в щёку Андрея, сползает к плечу и дрожит всем собой и, резонируя с ходящими ходуном от холода и ужаса костями Князя, сжимает в каменных кулаках лацканы растрёпанной одежды… Андрей же натурально пошевелиться боится — Горшок ледяной, пышет жутью, пребывая кажется, в образе чёртового Тодда!.. Как до такого достучаться! Пропасть. Только вот Миха не отлипает от него, держится, как наркоман, дорвавшийся до дозы. Князь морщится. Сравнение ему не нравится, но именно так всё и выглядит. Только вместо герыча… он?! Купчинский поэт досадно крякает. Неужели Мишке так плохо без него? Неужто тот столь глубоко уронил себя в это непережитое горе, настолько зациклился на себе несчастном и любимом, что решил, будто, если ему плохо, то он имеет право обращаться с ним так?! Похитить, украсть, точно вещь… А дальше что? Он его выпотрошит, сделает чучело и будет вечность им любоваться?! Тут в нём проснулась злость! Ярость, самая настоящая, разгоняющая кровь, словно огонь в жилах, возвращающая чувствительность и напоминающая, что хотя бы он тут, блядь, живой! И в хоть ушибленном, но своём уме! Побитый, конечно, малость, но живой же! И с Мишкой, чай, а не со Скопинским маньяком же кукует… Виктор Мохов, слава всем богам, Харе Кришне и Зелёной Таре и остальному скопищу вместе взятому, мотает свой срок в тюрячке… Жаль лишь, что всего семнадцать лет дали, в то время, как таких нелюдей на пожизненное надо… Если посмотреть, не так много маньячине сидеть осталось — всего до двадцать первого года. И это после того, как он двух девчонок удерживал в качестве секс-рабынь… Видать, все повелись на то, что «не убил же»! Но ведь собирался, бл*дь! Просто залить свой подвальчик ужасов бетоном прямо с пленницами… Срань какая! Зачем только вспомнил… Миха! Или вернее будет сказать Суинни Тодд?! Горшка-то он никогда не боялся. Даже когда тот откровенным гоблином остановился, всё равно страха не было. Только за него. И Андрей пёр, как танк, успокаивая и останавливая. А здесь… Нашла коса на камень! Он тут, понимаешь ли, черте что себе понапридумывал, прощаться с жизнью уже собрался, пока сидел, мариновался с мешком на башке… а это, с*ка, Горшок в край ох*ел! Мишка-то его не кончит… И оптимист в Андрее уцепился за эту мысль. Конечно! Мишка у него добрый, и глаза у него тёплые, когда не обиженные смертно! Как, например, сейчас, что и взглянуть страшно… Но где-то там оно ж сидит? Добро, то бишь?! Или шишло-вышло, как сопли у продрогшего в этом собачьем подполье Андрея? Нет, он будет мыслить позитивно! Ну нашло на дурака, Тодд вселился, бес мстительного цирюльника попутал, надо выпутывать, пока разум его не погрузился во тьму и в сумасшедшего не превратился окончательно… А ведь даже сосиской его в детстве не звали, и, чего, спрашивается, на горемычного накатило?! Ну собрался Князь уйти, даж объявление вывешил об уходе с группы, но не на тот свет же, ёлки палки! Вернулся бы через пару лет, когда всё устаканилось бы. Нет же, этот всё в штыки воспринял и давай наяривать, х*евертила! Легче говна на спор обожраться, чем от этого кадра адекватного решения проблемы дождаться, ну что за человек?! Ну почто Князев-то человек?.. А не жопокрылый серафим, тогда б и терпением ангельским обделен не был! А так он не святой, далеко нет — вот и не выдержал… Ушёл. А Миху вон как распидарасило! — Я довёл?! Ты что такое несёшь, Михаил Юрьевич? — сорвался он со злости на имя-отчество, ибо ласкового панибратского: «Мишка, ты часом не ах*ел?!» — не заслужил. — Совсем отлетел со своим театром? Ты это, давай выходи из роли, бл*дь! — требовал Андрей, а у самого поджилки трясутся. — Хватит своего маньяка играть, а то прирежешь меня тут ненароком, сам будешь жалеть потом… Ну же, Горшок! — отчаянно пытался докричаться. — Давай поговорим нормально! — агитировал Князь, стараясь игнорировать, что его язык в состоянии близком к наждаку. Водицы бы живительной. Горшок в ответ на отповедь отстранился, но не слишком далеко, исподлобья посматривая в разукрашенное лицо Князя — ничего хорошего этот взгляд не сулил… Андрей нервно сглотнул вязкую солёную от крови слюну, глядя, как глаза Миши подозрительно нехорошо сверкнули. — Может, и буду, — согласился его поехавший друже, а после добил окончательно: — Но так ты станешь только мой, понимаешь, Андрей… Тогда ты от меня никуда не денешься, — жутко повторил тот, затем в ответ на побелевшее, вытянутое лицо, терпеливо, почти любовно пояснил: — Пока у тебя есть выбор, ты никогда сознательно не выберешь меня, я же бра-ко-ван-ный, я функция для тебя, без которой можно стало обойтись! Ты выжил меня из себя, я тебе больше не нужен, ты поэтому ушёл, я знаю-знаю!.. — отчаянно залепетал Горшенёв, обхватывая себя длинными руками. — Ты совсем спятил, Миша, совсем, — тут ему действительно стало страшно — Горшок же свято верил в то, что говорил и это было попросту ужасно — фронт ошибочных суждений простирался необъятный, как с этим справиться, как втемяшить в его дурную голову, что всё совершенно не так?! — И что, будешь реально костями любоваться? — заплетающимся языком поинтересовался Князь, а после предпринял ещё одну отчаянную попытку выпутаться со дна колодца, переубедив Фреда недоделанного. — Мих, давай лучше ты меня сейчас развяжешь и мы нормально с тобой поговорим, как было раньше… Выпьем, если захочешь… Я тебя выслушаю! — Нет, Андрей, поздно, Андрей! — низко пропел его же Адель Горшок. — Будущего нет, но прошлое вполне для меня, понимаешь, да?.. — тут в руках его жутким образом появилась бритва, кажется, та самая, с которой Мишка прижимался к нему (да и ко многим) со спины, чтобы поймать те мгновения чистых эмоций ужаса… Репетируя, бл*дь! О, он часто теперь видел страх в смотрящих на него глазах. Надо было, Княже, запоминать это ощущение и впредь ходить, оборачиваясь почаще, а лучше вообще, блин, боком ползать, по стеночке, чтобы не проворонить, как его по башке огреют и утащат в подполье. И кто?! Миха! Вот вам и ирония судьбы, или Тодд злобный парикмахер с Флит стрит. Есть всё-таки в мире те нити, которые сходятся в момент, а потом не расходятся вообще никогда, перепутавшись намертво в клубок из разных вероятностей. Кто бы сказал Андрею лет пятнадцать назад, что Мишка, его славный Мишка, бойкий и ласковый, похитит его, предварительно тюкнув по *балу тяжёлым ботинком — Князь бы расхохотался в лицо и сказал бы, что это звучит, как крутая идея для песни… А теперь это действительность. Только вот если в их баснях была мораль и стержень, в этом безумии морали никакой не было — Миша просто сходил с ума. Нельзя сказать, что совсем без причины, нет, причина как раз-таки была — скоропостижный уход Князя из группы и неудачное вхождение в роль маньяка… Или наоборот удачное! «Но это было закономерно! Последовавший уход его то бишь…» — хотел бы орать Князь, потому что к тому всё и шло, и что теперь корчить святую наивность и ломать руки… Как же так! Князев ушёл с голой жопой, чтобы грести бабло лопатой! Крети-и-ны! Неужели Мишка был так уверен, что он не посмеет?.. Андрей же в итоге безумным небожителем оказался и всё-таки посмел, невольно став катализатором этого медленного безумия, которое заело Мишу хуже мошкары. Ничто, видимо, ему не помогало, ничто не облегчало страдания, никакой поиск родственной души, потому что его оказалась не продолжением руки, а самодостаточным существом. А вот сам он — нет. — Я не марионетка, Миш, ты это знаешь, а ты никакая не функция, это ты глупость какую-то выдумал, ты же не тупой, хватит с ума сходить, развязывай, по-человечески прошу, пока ты не пожалел… — почти взмолился весь похолодевший Андрей. — Угрожаешь? — прошипел Горшок, подаваясь нос к носу и сверля бурящим взглядом, выискивая что-то в светлых глазах напротив. Наверное, подтверждения вранью и грязному предательству, чтоб бритвой чиркнуть уже с чистой совестью… — За тебя переживаю, как всегда и было, — досадливо поморщился Князь и, осмелев, неожиданно боднул Миху лбом. Изловчился. Ибо рядом тот был. — Ты хоть подумал, как тебя самого распидорасит, если меня убьёшь? Не будет тебе никакого счастья или успокоения, о мой дорогой мстительный дух… И житья тебе никакого не будет, Родя, — может, зря он покивал на ненавистного Мишке Достоевского, но… Князя несло, внутренности плавились огнём, хотя сам он замерзал — вот уж оксимирон. — Мне всё равно станет, — глухо продолжил Андрей, пока ещё мог… Пока Тодд не чиркнул ему по горлу, заставляя захлебываться собственной кровью. Пока не воткнул ему кляп в рот. — Я буду мёртв, слеп и глух к твоему раскаянию, а ты себя уже никогда не простишь… И когда наваждение спадёт, ты себя убьёшь, потому что жить с этим не сможешь. Это две глупые жертвы. Прекрати обирать Шекспира! — сказал как пнул под задницу, которая голове покоя не даёт! Угомонись, затейница! Горшочек, не вари! После такого оба они заткнулись, тяжело дыша и сверкая молниями из глаз. Между ними повисли электрические разряды — лучше не шевелиться лишний раз, а то долбанёт и ничего не оставит от двух музыкантов. Глядя на такого Горшка, заведённого и трясущегося в своём приступе безумия, Князь мог лишь молиться, чтоб наваждение с него спало быстрее, чем тот сделал с ним что-то непоправимое… И это, может быть, не только смерть… Есть вещи похуже. Например… И это не самая гнилая затея безумного брадобрея! Мишке ведь хватит ума запереть его тут и заставить переписывать текста к Тодду… потому что Андрей никогда не видел художественной ценности в том, что нанятые стихоплёты нагородили, а Горшок в хорошем расположении духа бывало и по несколько раз на дню повторял, какой Князь замечательный текстовик. Не то, что Андрею не льстило, но… Лучше б тот так не помешивался на этом, не оставляя идеи фикс, что либретто должен писать только он. Однако бог был глух к его мольбам — Миха дрожал и сверкал глазами, внутри него боролось два начала: природное и награмождённое сверху помешательство. Как перевесить чашу весов в первую сторону Князь не знал — руки были связаны, не коснуться, не выбить клятую бритву из его холодных пальцев. К своему стыду, огорчению и злости, Князь не мог не признать — Миша в своём помешательстве был хорош, как никто иной. Такого слепого обожания и одновременно горечи во взгляде Андрей не мог припомнить ни у кого. Горшку не нужно было пускать в ход бритву, он, с*ка такая, талантливая без лезвия вспарывал душу. А, может, прав был Ницше: и бог давным-давно умер, так что в подполье Князь застрял с настоящим бесом. Андрей, кое-как отдышавшись, поглядел на Горшка, пытаясь сбросить наваждение. А Миха задумчиво поглядывал на бритву, и… В голову пришла пусть и бредовая, но всё же идея, а вдруг сработает? Хотя бы попробовать стоило. И Князь, коротко откашлявшись, запел, рассчитывая, что рефлекс победит и Миха вступит вторым, а Андрей в это время как-нибудь попробует ослабить верёвки и уповать на то, что разум победит. И желательно, чтоб не когда-нибудь, а вот прям щас!.. Но Тодд не цербер, чтоб песней его утихомеривать!Два друга шли домой Дорогой ночной Вдруг разбойники из леса Вышли целою толпой Один парень зарыдал, на колени упал: «Ох, не троньте вы меня. Всё для вас исполню я!» Хэй! И сказал атаман, руки сунув в карман: «Вот нож, вот возьми его Коль хочешь жить — Убей друга своего!»
Миха ожидаемо замер, взгляд остекленел и застыл — какой-то капкан для души, омут. Кулак сомкнулся на ручке бритвы, а на губах, бледно-сиреневых, мелькнула тень мстительной усмешки. Он не вступал, он слушал, пока Андрей, надрываясь, хрипло пел и, тщетно дёргая веревки, ранил запястья. Увы, он не Гудини, и даже не гребанный Винчестер, чтоб провернуть такой фокус с освобождением, пока маньяк занят болтовнёй! — Надо бы Арию судьи, Андро. Знаешь? Давай я тебе текст напомню, раз сам писать отказался. Будешь чужой петь, если жить не надоело, — как из бочки расхохотался Миха и вновь метнулся к нему, встряхивая за плечи. Несмотря на весь ужас ситуации, краем плывущего сознания Князь отметил, что всё это время Горшок так же елозил по полу, собирая своей жопой всю грязищу. Маньяк из него неряшливый и импульсивный, дурак. — А если надоело? Че тогда, Миш? Просто убивать скучно, коки мне отрежешь? — он исхитрился и вывернулся таким образом, что прошипел это Михе на ухо, проехался по хрящу своим сворочённым шнобелем и замарал светлую кожу кровью, может быть, даже вперемешку с соплями — холодно вообще-то, подтекает тут не тока колпак и не тока Михин! — Дались мне твои коки! — пророкотал Горшок, отшатнувшись и уже самостоятельно всем своим немалым весом навалившись на Андрея так, что того почти на моликулярном уровне приняло в земляную стену. Кости дохера весят оказывается. — Я тебе, скотине, язык отрежу, чтоб и не думал от меня сбегать… Если щас не запоешь мне Тодда, ё-моё! — Да херня твой Тодд, Миха, угомонись! Что ты заладил, как попугай: Тодд-Тодд, бля! Свет те клином на нём сошёлся?! — и как-то так в сердцах это Андрюха воскликнул, что нечаянно забрызгал Горшка слюнями, но тот только отфыркнулся — никогда брезгливым не был, помнится, Князь ему в лицо как-то намеренно харкнул: кушай, Миша, не обляпайся… Не, ну в долгу тот тоже не остался, просто сам факт, уморительно было… Когда-то, бл*дь, а щас ваще не до жиру, быть бы живу! — Давай лучше другой сюжет вспомним не тоддовский… На сие предложение Миха свирепо зарычал (не очень-то принимая, очевидно), обнажая дёсны и несколько кривой ряд нижних зубов — завораживающе — обычно, когда люди улыбаются, виден лишь верхний ряд, а вот если свирепеют по-настоящему, то можно рассмотреть, что у Михи прикус неправильный… Круто, чё, не унитазно-фаянсовая белизна, как у Егорки Крида, хотя казалось бы, кто тут Горшок. — Ну хочешь, врежь мне, чтобы душу отвести… Давай, ударь меня, Миш, как следует, пока я связан и тебе в ответ навалять не могу! — сменил тактику Князь. Если уж тому больно и плохо — пусть вмажет. Чай, не сахарный не растает. Главное, чтоб бритву свою жуткую убрал. — Ну чё ты смотришь, как баран на новые ворота?! Карт-бланш даю, с позволения… Боишься, может? — поддел его Андрей, видя колебания. Давай, режь тогда либо верёвки, либо меня. Я околел уже, Миха, прекращай спектакль для одного зрителя, что это за иммерсивный театр?! Мне не по вкусу! — кривлялся Князь, из кожи вон вылезая, чуть ли не срываясь в преувеличенную истерику и отвлекая внимание Горшка, пока верёвка всё ослабевала и ослабевала… Ещё б чуток, ещё б капельку и… Только вот Миха был иного мнения, он вскочил на ноги, взвился, как торнадо… Неужто ногами бить собрался?.. Но нет, развернулся на пятках, намереваясь, кажется, вновь убежать от решения проблемы, которая задрыгала ногами и возмущённо продолжила с издевательским вызовом голосить: — Ну же, Мих, куда ты… не уходи, я не хочу сдохнуть от холода тут в одиночестве!.. Душа моя тоски полна, ах, сжалься, незнакомец милый, я здесь один, совсем один, прошу спаси меня помилуй, когда б меня ты развязал, тебя б всем сердцем полюбил я, неужто каменный подвал навечно будет мне могилой?! — нет, Андрею было решительно плевать. Он был готов петь что угодно, лишь бы этот… Не бросал его тут в подполье. С него б сталось б ширнуться до забытья, а сам Князь люк поднять не сможет… Так и сдохнет ни за грош, пока тот приход ловит. Горшок от «Бедняжки» заметно вспылил и, подлетая к Князю, одним рывком (сугубо на адреналине, е*енящем через край, без него не провернул бы такой номер. Андрей значительно тяжелее, чем тощая оглобля Миха) поднял его, вжимая в стену. Восполнял что ли тактильные ощущения?.. Привык же за столько лет, что доступ к телу имеется постоянно, можно лапами загребать и на сцене ластами подгребать, а тут лишился, не, ну не кретин ли?.. Общались же нормально, чё вот засучился, будто Андрей ему не позволял быть тактильным и ласкучим псом, сам виноват, кретин! Ну вы поняли — да, у Князя ЧМТ сказывалось. — Я тебя, блядь, согрею щас тут… Так взгрею, что мало не покажется!.. — обещал тот с таким диким придыханием, что Андрею тут положено было б испугаться… Но чего-то отбились у него мозги от удара тяжелым ботинком. — Слушай, меня что-то воображение подводит от холода, может уже продемонстрируешь, а то даже представить туго! Где-то он читал, что не стоит злить маньяков, но Князь всё равно сделал это, вывел Миху из себя. А теперь вот вытягивал шею, как мог, пока тонкую кожу, под которой испуганно билась жилка, скребла остренная бритва. Горшок же не то клокотал, не то порыкивал в оттопыренное ухо, опаляя дыханием и вдавливая грудь в грудь — даже через пару слоёв одежды Андрей ощущал, как надрывно колотится чужое сердце, как тяжело и странно тот сглатывает дыхание — тоже, бл*дь, ничего хорошего! — Ришко характер показывай, гондон, а мне не смей! — позабыв обо всём, заорал Миха, что аж перепонка взорвалась болью. А затем произошло что-то совершенно дикое! Ледяные, похожие на наждак губы на манер бритвы проехались по скуле, потому что Миха наваливался вплотную так, что и лезвие это пугающее сейчас между ними не прошло б. И впору было заскулить испуганно, потому что бритва, по-прежнему, опасно холодила кожу, а контроль у херового Тодда слетел к херам, но слух зацепился совершенно за другое… — Ты… Т-ты ревнуешь?.. — голос просел и дал осечку, как револьвер. — Миш, что за детский сад? — Называй, как хочешь, ё-моё, — справедливости ради, стоит заметить, что стоять без помощи Михи было бы весьма проблематично, всё-таки ноги у Князя тоже связаны в своеобразный русалочий хвост… И Горшок продолжил душевный стриптиз: — Что мне проку с твоего тела, если ты душой не со мной?! — протяжно взвыл он, кажется переобувшись в воздухе, во затейник! То его вполне устраивала перспектива Фреда, то вот, на другую философию перескочил! Сволочь! Игрался тут с ним… Как в кости. Так и сяк бросит, предварительно устроив мозготряску. — Ты знаешь, что в этом только ты сам виноват, Миша, — понизив голос, отозвался Андрей в глухую тишину, когда Горшок примолк, и только его свистящее сиплое дыхание можно было различить. Как будто пневмонию схватил. Ещё пара движений и верёвка почти спала с онемевших истерзанных рук, как вдруг Горшок смог его удивить… Почти не веря в успех и реально пристыженное горестное лицо, Князь тем не менее тихо попросил: — Миш, че ты в своего Тодда обрядился? Давай смывай грим, вытаскивай меня, пойдём выпьем и поговорим нормально, я выслушаю, только обещай, что и ты меня, — и о чудо! Рука Горшка со всё ещё зажатой в ней бритвой скользнула ниже, обвилась вокруг, пока вторая развела запястья в разные стороны — это удалось с лёгкостью провернуть, потому что Князь уже как следует ослабил верёвку. Короткое «вжих», и верёвка с тихим шорохом спала с замученных и стёртых до крови рук к ногам, Миша судорожно выдохнул и… Андрей было решил, что он просто грохнулся, как подкошенный, ему в ноги, так стремительно Горшок присел перед ним на колени, как изредка бывало только на концертах. Но, пока Князь предавался приятным воспоминаниям (когда всё было круто, не считая страсти к герычу!) и придерживался от охватившего вдруг головокружения за костлявые плечи своего собственного помешательства (по имени Миша, увы, не выдуманного), Горшок расправился и с верёвкой, сковавшей щиколотки. Неужто так боялся, что убежит, что по рукам и ногам спеленал, бл*дь! На мгновение всё застыло. Мир перестал существовать, что для одного, что для второго. Миша позволил себе исступлённо прижаться лбом к животу Андрея, а тот (этого не следует делать, не следует, не сле…) положил озябшую руку на голову Горшку, пробрался онемевшими пальцами в поредевшие стремительно седеющие волосы и прикрыл глаза. Он не мог не. Князю по-хорошему бежать надо и забыть поскорее всё, что здесь случилось, но он с какого-то хера перебирал грязные чужие патлы, пока в ушах гудела кровь, а покатый лоб давил куда-то в район мочевого пузыря. Полного, между прочим! Но, бл*дь, Андрей попросту не мог уйти, стоял тут, как гвоздь, забитый в гроб наполовину, и не решался отойти первым — облегчение навалилось бетонной плитой. Он хоть всю ближайшую вечность готов был так простоять, пока Миха пыхтел, вроде даже поскуливал (Князь не брался судить) и цеплялся руками за его штаны. Бритва, по счастью, давно вывалилась из ослабших рук. Но всё проходит. И это молчаливое мгновение на двоих тоже ушло. Миша, не смотря в глаза, шатко поднялся — по инерции Князь готов был его ловить, если что вдруг… но Горшок по стеночке отошёл, шаркая неподъёмными ногами, в другой угол, где и сполз по стене, подтянув коленки к груди. Бритву Андрей отопнул в сторону — от греха подальше, а сам продолжил неотрывно пялиться на печальную фигурку полоумного Мишки… Юродивый, чё взять?.. — Уходи, Андрей, — прокаркал страшным голосом Горшок, прибавив тихо-тихо, но он услышал, следующее: — А я тут останусь, умирать, — боже господи бл*дь, что это за аргумент вообще?.. Князь теперь точно останется стоять, имитируя собой столб. — Че стоишь-то?! — послышалось злобное шипение из угла, но с булькающим звуком, будто он там из последних пытался не разреветься. — Иди, свободен, бл… — тут Князь совсем обмер. То ли от жалости, то ли от тупости ситуации — Горшок ещё башку, прям как страус в песок, только за неимением в колени уткнулся, и прогундосил оттуда. Ну, пздц, товарищи! Сорок лет человеку почти, а вы поглядите на красавца! Не получил любимую конфету законным путём… Спёр, обёртку надорвал, ладно, что не облизал, а потом кинул назад в вазу! И затем с видом оскорбленной невинности ногами в угол потопал повержено оплакивать поражение. Этим самым Горшок одновременно и разозлил и напомнил Андрею, какой он ребёнок на самом деле, и что бросать его сейчас — равносильно позволить умереть. Причём, не только сейчас, ох, Мишка… Заварил, нах*й, кашу! Не расхлебаешь, пока сам, видать, не помрешь, его из болота вытаскивая. С тяжким вздохом, вновь водрузив себе на плечи это ярмо, Князь уверенно (и бесстрашно) двинулся к нему. Мы в ответственности за тех, кого приручили — так, да, бл*дь?! — Да не сделал бы ты мне ничего, Миш, — как можно спокойнее сказал Андрей, в его голос даже улыбка прокралась… А знаете, он реально в это верил. Не смог бы Горшок ему серьёзный вред причинить. Не сумел бы Тодд полностью сущность вытеснить… Но порезать немного — сумел бы, да. Невольно он прикоснулся кончиком пальца к слабо кровящей шее… Впрочем, Мишка и так успел. — Извини, что потревожил, — феерически выдало это изделие номер два, а вовсе не глиняная утварь. — Ты там куда-то шёл вроде… Вот… Вот и вали! — на сие выпучив от возмущения глаза, Князь тяжко вздохнул и выкашлял: — Потревожил?! Это ты называешь потревожил, засранец?! Да я чуть не обделался! — звенящим от негодования голосом поревел он, а затем, заметив, как тот потерянно вжался, чуть поубавил пыл: — Испугался я, конечно, по-настоящему. Вжился ты как надо, но давай прекращай, не идёт тебе быть маньяком, ты ж добрый, Миша, весёлый, че ты дурью маешься? — и пошёл тараном на Миху, подымая ему голову и всматриваясь во влажные блестящие глаза и в дрожащие губы. Собственные скрюченные пальцы от гнева, жалости и… Мироздание над ними жестоко пошутило, но и от любви пальцы сжались на челюсти сильнее, чтоб не вздумал отворачиваться. Заметно было, как мучительно Горшку было пялиться прямо в глаза Князя, которому он пару минут назад столь жутко угрожал, но… смотрел, чёрт лохматый, и смотрел жадно, а потом вдруг просипел что-то невнятное с каким-то нехорошим придыханием и срывающимся шёпотом, до побеления обхватывая свои худосочные лодыжки, что аж выступающие костяшки пальцев заострились, как одноразовые лезвия для канцелярского ножа. — Ну давай уже, — разборчивее выдохнул Миха. — Чего застыл, Андрюх? Бей! Можешь вообще тут прикопать, ты самое страшное уже со мной сделал, когда ушёл, — захрипел тот, брызжа слюной и сотрясаясь в сухих рыданиях. — Тебя, может, ещё пожалеть бедненького? — Князь, вздёрнув бровь, сурово впился пальцами в щетину и нахмурился, не позволяя отстраниться. Понимал, что ранил словами, но не мог прекратить. Миша ему тоже слишком долго и слишком больно делал. И он вовсе не про подполье. Это гребанная вишенка на торте для диабетика. — Ты вот никогда меня понимать не хотел. Никогда, — его голос тоже подвёл, но остановиться Андрей не мог физически. Слишком долго копилось внутри. — Всё просил: дай, дай, и никогда не шёл мне навстречу… Особенно в последние годы, ты совсем меня слушать перестал. Только себя. Меня по боку. Всю чушь нес про скорую смерть и потерпи, Андрюх… А я не хотел терпеть! Я жить хотел! Нормально с тобой! А ты всё смерть кликал… И че с тобой таким делать-то? — провёл большим пальцем по щеке, пока по лицу Миши, острому и осунувшемуся градом катились слёзы. Может, он и сам идиот, но так ему в этот момент жалко дурака стало, и ещё более горько от того, что тот сам во всём виноват, что… Да чёрт со всем! Разве ж Князь такой жестокий, что продолжить ему так больно одними словами делать, даже, если всё, что Андрей говорит — правда?.. Потому и прекратил обвинения — судья ж он Тоддовский… И бить не стал тоже. Вместо этого потянул Горшка за лацканы к себе, неуклюже помог приподняться на колени (сам так же стоял, ноги не держали от слова совсем) и крепко его обнял, ткнув носом в своё плечо и грубо вцепившись в затылок; потому что Миха, заёрзав, отчаянно и пронзительно взвыл, будто ему сделалось невыносимо больно — впрочем, так скорее всего и было. Руки Михи плетьми обвисли вдоль тела, Князь сплёл ладони в замок в районе его лопаток и чуть побаюкал, как ребёнка, бившегося в истерике. Хотя и выглядел тот теперь старше лет на десять, чем Князь его запомнил, на ребёнка Мишка совсем не походил. Только проще от этого сейчас не было — Андрей своей грудью ощущал, как неровно бьётся сердце этого идиота, больного, увы, не только на голову, и повторял без устали: — Тш-щ, тш-щ… Миха, сердце, сердце, Мих, — в седой висок сипел. Потому что помнил, что и раньше-то всё со здоровьем у Горшенёва было неважнецки, а сейчас и подавно… «Ещё б и до инфаркта дело не дошло», — подумал он отстранённо, не желая Миху в отместку ни жалить словами, ни бить, ни душить, только обнимал крепче, чтобы заглушить этот скорбный виноватый плачь. И только, когда Горшок попросту обессилел, Андрей обнял его зарёванное лицо, с красным контуром вокруг бледных губ, и, заглянув в блестящие глаза, с расстановкой сказал: — Сейчас я слишком зол, чтобы что-то адекватное предпринять, но, Мих, я прошу тебя… Хоть раз сделай что-то для меня! — Вообще, Горшок в истерике — печальное зрелище не для слабонервных — безвольная и обмякшая тушка, полностью зависящая теперь от Андрея, и тот этим бессовестно пользовался, продолжая: — Завяжи, с*ка. Заклинаю тебя, дурень! Одумайся! Я не хочу тебя хоронить. Я не хочу тебя, бл*дь, терять. Я всё, что делаю — всё ради тебя, я тебя, бл*дь, люблю, — стёр слёзы и встряхнул ободряюще. — А ты вернёшься?.. — робкое, но совсем не безучастное. Князь вздохнул. О, для Миши он и в эту петлю полезет, вновь… Только теперь на своих условиях. — Если год чистым продержишься, но в Тодде всё равно играть не буду, и не проси, — Горшок одурело закивал, как болванчик, аж пошатнулся, башка каруселью шла. Он бы щас, наверное, на радостях хоть и полцарства Андрею пообещал, чтобы снова чувствовать на себе его уверенный заботливый взгляд. Князь вздохнул, всё это прекрасно считывая: — Ничего сейчас не обещай, — свистящим шепотом припечатал. — Вот, когда успокоишься, тогда скажешь о том, что решил, а щас молчи, — Андрей прикрыл глаза, позволяя слабину и себе, и Горшку, мысленно договаривая: «Да, и обнимай меня крепче: вдвоём, то всяк теплее в этом колотовнике, куда ты меня вероломно бросил… Скотина-сволочь! И всё же, безумец, в подполье можно позволить себе то, что при белом свете и свидетелях будет интерпретировано не так. Сейчас можно». Чуть погодя, Князь взял и припал на секунду ухом к его впалой груди, чувствуя, как немного успокаивается больное сердце. На губах появилась слабая, но искренняя улыбка — беда и в этот раз их обошла. Но это не значит, что после Миху не следует пинками загнать в больницу, лечиться, лечиться и ещё раз лечиться!***
Когда Андрей наконец-то встал, насколько позволяли полки с солениями, отряхнулся и торжественно попытался сказать пламенную речь, оживший Горшок его запальчиво перебил: — Попробуй только меня кинуть, ё-моё, — прогундосил через булькнувший всхлип и вытер нос. Князь только глаза закатил беззлобно. Вот те и сходил на концерт… Там Агата, поди, извелась! Вахтанг в ярости! Зритель негодует! Может, и маме уже позвонили… Нет, всё-таки Горшок — с*ка! — Найдёшь и прикончишь, ага, понял, Мишк. Мы договорились, смотри мне, — с трудом проглотив раздражение, отозвался он и пригрозил пальцем. Горшенёв же лишь кивнул, непривычно притихший, и они решили, что потрындели нормально, но надо как бы пора и честь знать, пора выползать на свет божий и прекращать изо всех сил изображать из себя кротов каких… Тем более, что озябли оба. У Андрея же и башка трещала по швам — в больничку неплохо было б обратится. Интересно, а что он там скажет? Шел, поскользнулся… Ага да так, что в форме ботинка синяк остался! Нет, надо бы всё продумать… А вообще иронично ведь вышло! Похитили Князя, а в итоге что?.. Андрей-то, несмотря на то, что, помимо башки, ещё и руки и мышцы во всём теле нещадно ныли, а нос беспрестанно тёк кровавыми соплями, выбрался сам, даже придержал крышку для Горшка, чтобы потом услышать тоскливое: — Андрюх, а ты мне не поможешь? Я, кажется, не могу встать, — скромно выдал тот. Князь вздохнул и, мысленно вспоминая сказку про битый небитого везёт, молча протянул руку и, хватаясь за ледышку Михиной лапы, вынул его с подполья, рывком потянув на себя. Хорошо, маньяк — курам на смех, бл*дь! Чуть заикой его не оставил и фобией не наградил! В итоге тот выпал, придавив Андрея вновь всем собой, а крышка с грохотом захлопнулась, заставив Князя немного истерично, но всё же посмеяться — он-то теперь не там, а тут! На даче Горшка, где они хоть как-то начали решать свои недомолвки — уже для них настоящая победа, правда ведь?.. Но не такой же, с*ка, ценой?! Князь прислушался к себе… Надо ещё посмотреть, какими болячками сей фокус им обоим выйдет… И по репутации каким катком пройдется. Хотя, спектакль был хорош, бл*, кому сказать — не поверят! А СМИ будут пестреть заголовками, что, мол-де, Княже на собственный концерт не явился, потому что вдруг скрылся в неизвестном направлении со своим главным недругом, точнее заклятым другом — Мишкой Горшенёвым… Вот, понимаешь ли, ротозей какой, на зрителей наплевавший смылся восвояси и вошёл в запой. А вышел со сломанным носом, подозрением на закрытую ЧМТ, странной царапиной на горле и горящими недвусмысленными следами на запястьях; а Горшка вообще с сердцем госпитализировали… Чё у них там было, ё-маё, батюшки, страсти какие! Игрища, с*ка, инквизиторские! Тодда, бл*дь, репетировали! И никто правды опять знать не будет, ха! Надо было крепко подумать, че делать и к кому обращаться. Ни собственную подводившую башку, ни шалящее сердце маньяка-неудачника оставлять без внимания было нельзя. Водкой же всю клинику можно было смазать да и помереть прям тут… обоим. Оставив следакам гадать, как дело обстояло. Странно, но эти мысли смогли несколько приподнять настроение, всё ещё болтающееся где-то на уровне подполья. Впрочем, всё это будет чуток попозже… А ещё позже Князь запишет Мишку в группу анонимных наркоманов, где Горшок получит свой первый значок «20 дней чистоты», а потом и «два месяца чистоты», а после и полгода… Мойдодыр, херов! Всё у них будет, но потом… Свой сольник Андрей, конечно, не бросит, но всё-таки они с Горшком будут вместе ходить на бокс и физио-процедуры, потому что в здоровом теле здоровый дух, чтоб этих всех маньяков непутёвых ушатать… Короче! Всё это будет потом. Будет обязательно, а пока Князь за запястье поволок несопротивляющегося Миху на кухню — пить чай, отогревать ледяные руки… Пусть и существует поверье, что у тех людей, у кого руки холодные, обязательно горячее сердце, но… Андрей и так знал, какое у этого балбеса пламенное сердце — лишних подтверждений, спасибо, больше не надо! А вот согреться обоим нужно, чтобы не разболеться окончательно. И без всякого допинга. Больше нет.