Азавак

— Патрик? — в трубке фонящие гудки. Роуминг не делает связь лучше. А человек на той стороне сбоящей связи, сколько Матвей его знает, все время норовит заползти в какую-то пердь, где до него вообще не дозвониться неделями. Ждать внятного ответа приходится долго. Матвей успевает вдоволь насмотреться в ставший чужим потолок, когда сквозь шумы прорывается голос: — Хало? Ты куда запропаститьсья, друх мой? Я иметь для тебя отличный новости! Просто чудесный! Ты будешь счастье! Галерея на Вене ответил нам одобрение, они хотеть… Чех, как всегда, тараторит сразу с порога, не пытаясь даже краем уха услышать, что там от него хотят на этот раз. У него слишком много энергии и дурного энтузиазма, чтобы быть терпеливым. Вот только в этот раз у Матвея не осталось ни капли желания ему потворствовать. — Патрик, мне похер. Забей на поиски новой галереи. Я хочу, чтобы ты все продал. Все! Каждую ебаную картину. Помнишь того придурка из Техаса, который пытался сбить цену на последней выставке и взять сразу десять полотен? Свяжись с ним и скажи, что мы согласны. Мне нужны бабки. Срочно. И много. В трубке шуршит расстояние в сотни километров и рвущиеся на ошмётки шаблоны деятельного агента. Матвей даже не знает толком, где сейчас отирается полоумный чех. Может, где-то в Альпах забивает прикладом горных козлов или в Амстердаме забивает в кофешопе отборной травой тонкую трубку. Патрик личность непостоянная. Его бесоебит по всему миру, и по всему этому миру он чем-то банчит. Талант дельца в нем тесно соседствует с духом экзальтированного панка, того, который напивается до синих соплей Veuve Clicquot вместо портвейна и блюёт в антикварную фарфоровую вазу вместо ржавого ведра. — Хо… — потрясённо выдыхает трубка в рассеянные горизонтом помехи. — Я понять. Понять. Продавать быстро и все. Друг мой, я мочь спрошать, что случилось? Чем-то ещё помогать? Патрик не самый лучший агент: ненадежный, ветреный и вообще долбанутый, но он поразительно удачлив. Рыжий почти уверен, это странное белобрысое существо сможет продать все, что угодно и остаться в выигрыше. Гребаная магия. Мутный чех был из тех, кто, плюнув в воду, выуживает оттуда если не целую золотую рыбку, то хотя бы смазливого аквалангиста. Патрик всегда что-то мутил, искал, находил, продавал и несся дальше. Точно так же он когда-то нашел Матвея. Вцепился. Убедил, что его полотна стоят денег, и принялся ими барыжить, словно это как минимум кокс, как максимум — ранний Уорхол. Сейчас суперспособности дельца стоило использовать на полную катушку. Пусть отрабатывает свои неконтролируемые никем проценты. Матвей еле дожил до утра. Лежал на собственной не расстеленной и пыльной кровати, как лежит прошлогодний снег у обочины, обоссанный дальнобойщиками и весь насквозь сизо-бурый от дорожной копоти. Таял в пространство своей квартиры концентрированным отчаянием-раскаянием-одиночеством. Патрик на том конце связи совершенно не утешал. Пусть и мог решить кое-какие проблемы. — Помощь сейчас нужна только в денежном эквиваленте. Можешь добавить от себя пару штук или не взять комиссионных. Предложение зависло где-то в пограничье: между вымороженным морским побережьем и той неизвестностью, в которой прятался чех. — Ага. Понимать. Я позвонить, как только будут новости по продажа. Естественно, Патрик не откажется от бабла. И не отдаст своих кровных ни цента. У них длительные и плодотворные отношения. Товарно-рыночные, с лёгким оттенком наебалова. Отключив звонок, рыжий уронил руку с телефоном, звонилка выскользнула из пальцев и со стуком шмякнулась об пол. Он уставился в потолок, раскинув руки крестом. Собственная поза хрестоматийного страдания выбешивала. Но чувство это было слишком глухим, чтобы заставить шевелится. Зачем? Он и так кусок дерьма, в какую конфигурацию себя ни уложи. Теперь нужно просто ждать. Пока Патрик сделает свою работу. Пока сумма будет достаточно внушительной, чтобы это могло сработать. Потому что оно должно сработать. Обязано просто! Иначе он сдохнет. Он уже и так почти. Держится только на врожденном упрямстве и желании все исправить. Со вчерашнего вечера рыжий не сменил ни одежду, ни место дислокации. Как упал на заправленную кровать, пахнущую брошенным домом и старым бельем, так и остался лежать до утра. Заснуть не получалось, хотя он и не пытался на самом деле. Звенящее в ушах отупение и высокочастотная боль занавешивали мир мутной пеленой. Сквозь нее реальность казалась далекой и зыбкой. Тянуло напиться или разбить о ближайшую стену череп, чтобы оттуда вытекло все лишнее и наконец-то стало полегче, но сейчас подобные вольности ему не светили. Матвею вообще ничего больше не светило, если начистоту. Его мир погрузился во мрак. Его попросту обесточили. Отключили за неуплату, и под кожей только обрезанные провода. И они искрят, и жалят шоковой терапией, не дарующей исцеления. Он неизлечим. Одиночество, как саркома, жрет изнутри, смачно причмокивая. Привычно, казалось бы, рыжий с пеленок один, но после месяца полноценности и тепла оказаться опять в каменном мешке собственного одиночества и ущербности оказалось до тошноты больно. Он почти галлюцинировал. Казалось, стоит уснуть-проснуться, и все опять станет нормально. Реальность откатится до более приемлимой версии. Окажется, и бой, и все, что было после него — просто глупый сон-иллюзия-кошмар. Приглючило поутру. И Арчи лежит под боком, подгребает поближе медвежьими объятиями, покалывая кожу металлическими поцелуями не снятых с пальцев колец, мягкой бородой в изгиб шеи и всепоглощающей нежностью. Ничего этого больше нет. Точнее, есть оно. Где-то там, в отрыве, на другом конце пропитанного солью города. И оно больше не про Матвеево рыло. Рыжий знал, что сам во всем виноват. Понимал это отчетливо, смаргивая невидимый песок, царапающий воспалившиеся за ночь глаза. Он сам позволил себе вляпаться. Сам похерил Арчи его едва начавшуюся спокойную жизнь. И сбежал тоже сам, чтобы пытаться теперь хоть что-то исправить, не утащив дока еще глубже. Ведь так правильно. Правильно ведь? Да? Матвей застонал, чувствуя, что опять накатывает. Свернулся клубком, подтягивая мосластые колени к груди, вцепился в шуршащую ткань штанов, зажёвывая рвущийся из груди вой краем футболки. Он должен попытаться! Даже если шанс выторговать нужные решения у этого мутного Симеона не особо велик. Хуже будет, если даже не попробует исправить собственные косяки. Ночью рыжий рыскал в сети. Он все продумал. Он нашел адрес той странной конторы, которой прикрывался бывший босс Арчи. И самого босса нашел. Симеон оказался хмурым дядькой за сорок с внешностью американского рейнджера откуда-то с гор Аппалачи. Ухоженная бородка с проседью, уложенные назад каштановые волосы, глаза умного бойцовского пса, который перегрызает вам трахею, только получив на это номинальный повод, и сделает это очень технично, с лучшими показателями, получив потом медальку от кинологической ассоциации. Ему не хватало шляпы и парочки тяжёлых кольтов на поясе. С таким не будет легко, понимает рыжий. Но шанс договориться все-таки есть. Ведь этот Симеон отпустил Арчи. Сдержал их обещание, в котором свобода дока обменивалась на помощь какому-то стремному австрийцу. Значит, есть шанс сторговаться. Он пережидает очередной виток тошнотворной истерики, как бывалый моряк — шторм. Вырубается на пару часов. Приходит в себя совершенно разбитым и даже не пытается собраться. Собирать нечего. Матвей чувствует, как рассыпается на какие-то ебаные молекулы и битый молью пух, на горькую слизь, кровавые струпья и ржавую стружку, норовящую отрезать пальцы всему, что рискнет прикоснуться. Вся эта бесформенная масса содрогается и перекатывается по кровати. С трудом встает, не зная, зачем дышит. Ближе к вечеру совсем накрывает. Из зеркала в ванной смотрит какое-то бледное темноглазое существо. Отдаленно напоминающее человекоподобное. В ярком белом свете собственные глаза больше не выглядят зелеными. Они почти выцвели — забродили прямо в глазницах, как черно-зеленая смердящая тина со дна застоявшейся лужи. Покрасневшие белки в сетке наркоманских капилляров, опухшие веки. Хочется уебать. Матвей даже поднимает руки. Сжимает кулаки. Сейчас послышится хруст. Стекла? Костей? Да какая уже нахуй разница? Но Матвей останавливается. Разжимает пальцы и смотрит на эти бледные кисти, словно ему подсунули чужие, пока он спал. Арчи так нравились его уебищные культи. Он от них буквально кончал. Так старательно складывал, сканировал рентгеном, фотографировал, целовал. Будет кощунством пустить по пизде его труд. Да и руки рыжему понадобятся ещё. Хуй его знает, на что они с этим Симеоном договорятся. Может, опять придется махать кулаками в ринге. Или не в ринге. Себя Матвей тоже готов предложить в обмен на вольную для Арчибальда. На себя ему эпохально похуй. Лишь бы сработало. Лицо в зеркале кривится и часто моргает. У него растрескавшиеся до крови сухие губы и глубоко больной взгляд. Из посеребренной стеклянной мембраны в пространство тесной ванной комнаты течет боль-отчаяние-одиночество. Он все испортил. Сам. Свой единственный шанс на человеческую жизнь и что-то настоящее. Почти угробил человека, который полюбил его. Которого он сам… Матвей хватает ртом сырой воздух и сползает на холодный кафель. Прячется. Чтобы не видеть этой скорбной маски в зеркале. Жмется пылающим лбом к фаянсовому ободу рукомойника. Скулит, затыкая булькающий в горле вопль ребром ладони. Давится своим одиночеством, уговаривая не делать хуйни. Зубы сжимаются до рези в скулах. Боль почти не ощущается. Только по руке течет. То ли кровь, то ли слюна, то ли слезы. Он в рот ебал разбираться. Нужно прожить как-то несколько дней, пока Патрик продаст полотна. Если бы у него хватило храбрости написать или позвонить Арчи с требованием вернуть байк, его бы рыжий тоже продал. Но Арчи нельзя трогать. Про него даже думать опасно. Риск сорваться слишком велик. И пока детка стоит в гараже у дока, между ними все еще есть какая-то зыбкая связь. Байк, пёс, зубная щётка, всякие мелочи, которые он не успел затолкать в сумку — все это осталось там. А Матвей утащил с собой куда больше шмоток любовника, чем своих собственных. Он теперь в них кутается, как в смирительные рубашки. Сам себя уговаривает сохранять совершенно чуждое благоразумие и следовать плану. Ведь свои ошибки следует исправлять. Он должен вернуть Арчи его нормальность. Чего бы ему это ни стоило.

***

Первый день провалился в муторную алкогольную хмарь. Арчи его не вспомнил бы ни под гипнозом, ни под пытками. Не вспомнил бы даже, откуда в доме взялся алкоголь в количестве достаточном, чтобы его центнер+ тушу унесло и накрыло до полного отупения. Не то что более важные вещи о том, как спал и как дышал сквозь всю эту острую лезвийную тоску, непрерывную боль, застрявшую в бронхах агонию. Сознание вернулось внезапно. Ядовито-отвратительно-залпом. Рот сводит от ужасного привкуса. Перед глазами плывет разгромленная спальня. Арчи не помнит, как крушил всё вокруг. Но кулаки уже успели покрыться бурой коркой на костяшках и огрызаются болью, когда он тянется к осунувшемуся, одеревеневшему лицу. Где он? Кто он? Где Матвей? Матвея нет. Мысль — синильная кислота по обнаженным нервам. Шипит, вскипает белесой пеной и льется на ободранное до костей нутро. Там пусто. У Арчи в груди дыра. Она сожрала всю мякоть. Остался только остов, изогнутый, как ребра сгнившего на мелководье корабля. Там эхо фантомного сердцебиения. Совершенно бессмысленного теперь. Сердца у Арчи больше нет. Осталось только смутное воспоминание, оборванная аорта и боль. Хуево так, что хочется выть. Рука инстинктивно тянется к опрокинутой рядом бутылке с доступным противоядием. Виски там на один глоток. Хватает только смыть гадостный привкус и обжечь саднящее горло. И жжется оно так, словно он всю ночь кричал. Глотать приходится с усилием, морщась. Перед глазами пляшут пятна. Словно реальность — старая пленка, выгоревшая и потускневшая. Даже треск в ушах такой аутентичный. Как у старого проектора в деревенском кинотеатре. Он сидит на полу, привалившись спиной к разодранной до пустых ламелей кровати. Их кровати. Кровати, на которой они вместе спали, занимались любовью, лежали, обнявшись, говоря о чем-то своем. Матрас где-то у стенки. Перевернут на бок. Непонятно, цел ли. Да и похуй, если вдуматься. Арчи не уверен, что сможет на него лечь хоть когда-то, лечь на эту кровать, жить в доме, где больше нет Матвея. Не уверен, что сможет когда-то уснуть в принципе. Жить в квартире, где все — сплошной монумент, воздвигнутый в четыре руки, существующий только для того, чтобы пытать его теперь родившимся вдруг монструозным одиночеством. Матвей ушел. Как он мог вообще? Как осмелился? Изначально собирался его кинуть или это было решение сиюминутное? Хотя ладно, это же Матвей. У него все спонтанно. Он сам весь сплошной фонтан неожиданных решений и странной заеби. Но чтобы так? Все из-за того, что не рассказал вовремя про Сима? Из-за такого кидают любимых? Правда? Арчи ничего не знал о настоящих отношениях. О тех, что взаправду и раз в жизни. Знал только, что второго раза не будет, второй раз он просто не переживет. Вот этот вот красногривый и дурной, весь до мозга костей его, непередаваемо нужный — единственный. Он с первой минуты был как смертельная доза. Будет с тобой на всю жизнь, сколько бы там ее не осталось. Исцеления нет. Есть только заместительная терапия в виде бутилированного яда. Надо найти ещё. Выключить мозг. Не думать. Не чувствовать. Так хуево было только после смерти мамы. Но тогда рядом оставался Андрей. Смешно осознавать, что он же и стал косвенной причиной того, что происходит сейчас. Нужно забыться. Анализировать и разбирать все это дерьмо сейчас нельзя. Попытка подняться не увенчалась успехом. Отравленное алкоголем тело, кажется, прибавило в весе. Не гнулось, не слушалось после ночи, проведенной на полу в неудобной позе. Но мысль о панацее от себя самого придавала сил. Телефон нашелся под грудой досок, когда-то бывшей прикроватной тумбочкой. Арчи как-то трахал Матвея, не дотащив до кровати полметра. Рыжий стоял лицом к стенке, опираясь одной ногой на эту самую треклятую тумбочку, стонал и подмахивал упругой задницей, запрокидывая лицо к потолку. Жаль, нельзя по второму кругу сломать эту чёртову мебель. Телефон был почти цел, только экран в трещинах. Плохо гнущиеся пальцы с трудом справляются с разблокировкой. Но пашет, а большего и не надо сейчас. Первым делом док звонит ассистентке и секретарю. Говорит им ещё немного побыть в отпуске. Ещё присмотреть за зверьём. Обещает оплатить вынужденный простой. Гундит, мол, все в порядке, просто приболел. Таким голосом, что всем сразу понятно — не просто и не факт, что приболел, а не умер совсем в своей толком не открывшейся клинике. Умер, воскрес, учится вот теперь опять разговаривать мертвым горлом, напрягать окоченевшие, покрытые трупными пятнами связки, имитировать жизнь. Лера говорит, что все хорошо, и Ганнибал подружился с ее бенгальской кошечкой. Вика спрашивает, не принести ли домашнего бульона, и клятвенно обещает следить за питанием азавака и гулять с ним трижды в день, чтобы псина набегалась. Хозяин у Анубиса тоже любит бегать. Сука! В основном от проблем и от тех, кто его любит. Арчи теперь круглый сирота. Он чувствует себя брошенным выблядком, которого вышвырнули прямо из колыбели в канаву. Ори не ори, никто не услышит. На телефоне оказывается в сохранённых номер таксиста. Отзвонившись туда, док заказывает ещё бухла. Тайна выпитых бутылок раскрыта. Он вчера тоже, видимо, оформил себе доставку яда на дом. Втридорога. И денег совершенно не жаль. Арчи ждёт минут двадцать и получает громко звенящий пакет. Мужик со щетинистыми усами и взглядом доброй бабушки, у которой все пирожки сгорели, очень старается не показывать жалости и пренебрежения своим рабоче-крестьянским хлебалом. Док ему искренне благодарен. И за бухло, и за оперативность, и за неожиданную тактичность по отношению к татуированному уебану, который «с жиру бесится», заказывая доставку элитки в обед, хотя до магазина метров двадцать от дома. Если влить в себя достаточно, должно стать легче. Воспоминания потускнеют. Эта навязчивая шизофрения, рисующая воспоминания о Матвее поверх всего, на что падает взгляд, утихнет. Он уверен в этом. Он может надеяться только на это. Иначе проще сразу в петлю.