Кинцуги

Тихий смех разливается мурашками по коже, словно от касания нагой стали, и волоски на загривке встают дыбом — так ощущается предвкушение. Желание. Голод. — Нравится тебе изводить, — Блэйд не спрашивает, ведя носом вдоль тонкой шеи, укрытой воротником рубашки. Руки скользят по изящному изгибу талии, обводя жадно, широко, будто стремясь объять всё и целиком одним прикосновением. — Желание, милый, как вино и месть, — горячий шёпот обжигает ему ухо. Стоит поднять голову, как Кафка вливает ему слова, будто яд, в губы: — Ему нужно настояться. О да. Многие возжелали бы оказаться на его месте и вовсе не для того, чтобы выручить за знаменитую охотницу круглую сумму кредитов. Блэйду известны правила: Кафка играет на струнах его выдержки, перебирает изящными пальцами, тянет и проверяет, не лопнут ли? Охотничья натура требует идти по следам не только юркой дичи, но и всматриваться, не прячутся ли тигры в высокой траве. И он снова почему-то засовывает руку в расставленный капкан по самый локоть. Высоковольтное, стегающее хлыстом напряжение зазвенело между ними неделей ранее, стоило ей войти в каюту Блэйда, занятого очередной перевязкой после принятого душа. Едва ли кто-то другой решился бы так ворваться. Хотя Кафка всё же постучала. Закрыв за собой дверь. — Позволь мне, — отозвалась она с неподдельной мягкостью, разбивая купол повисшего молчания, пока её взгляд скользил по золотистым трещинам, покрывающим его тело хаотичным узором. Стоя за его спиной, она медленно раскатывала бинты, то и дело прикасаясь к нагой коже кончиками пальцев и размазывая оставшиеся после душа капли. — Удивительно, правда? — спросила Кафка, почти касаясь его плеча губами, близ очередной трещины, не выказывая ни капли отвращения или страха. Или чего-то иного, что точно должно быть. — Кто бы мог подумать, что твой Путь сделает тебя столь похожим на Нанука? Блэйд мог кожей почувствовать её усмешку. Тёплые руки, лишённые перчаток, скользнули по его груди, проверяя плотность перевязки, и опустились ниже, мазнув по острому углу выглядывающей из-за пояса брюк тазовой кости, — движение столь обрывочное и призрачное, что могло и показаться. Но кожу в том месте жгло: не подпуская никого ближе, чем на расстояние вытянутого клинка, всякое прикосновение отзывалось в нём жаркими вспышками; те расплывались перед сомкнутыми веками алыми всполохами, так похожими на разорванные лепестки ликорисов. — Весьма иронично, — согласился Блэйд, глядя на них обоих через встроенное в стену зеркало. Его тело всё больше становилось похожим на покрывшуюся многочисленными трещинами чашку, какую не удалось бы склеить и умельцам Сяньчжоу. (Только Кафка смогла это сделать когда-то, но с его разумом.) На мгновение она прижалась к нему, казалось, высеченному из скал и стали, всем телом, и тут же отступила — горячей волной, после которой остаётся лишь замогильный холод. Блэйд повернулся, но она уже упорхнула, словно юркий мотылёк от всплеска пламени, напоследок послав воздушный поцелуй. Тогда струны натянулись до предела, но не лопнули, как и днями позже, когда она оказывалась близко, невзначай касаясь его руки или волос; проверяя, когда же стяжки терпения разойдутся под звонкий треск. Ждать пришлось недолго. За стеной Серебряный Волк занята очередным сверхнепроходимым уровнем и ей едва ли есть дело до своих спутников. Блэйд легко может представить, как она сжимает губы и время от времени ворчит, клацая кнопками. — Нам лучше не шуметь, не так ли? — Кафка мурлычет, обнимая его за плечи, будто делала так сотню раз до этого, оказываясь зажатой у стола в пустой переговорной. (Пожалуй, «десятки» вернее, но Кафка всегда ведёт себя так, будто он ей принадлежит с потрохами, со стёртой начисто памятью и неутомимым голодом.) Стягивая с её плеч рубашку, Блэйд едва смог бы опровергнуть эту уверенность. Они проходят этот круг не впервые, но всякий раз то самое настоявшееся желание выкручивает Блэйду мышцы, обнажаясь жаждой — былого разрушения, в умелых руках Кафки обернувшегося необходимостью обладать, присвоить, распять под собой, впаять в кости. — А ещё у нас не так много времени, — Блэйд цокает языком, пока последние секунды сгорают между ними: воздух, кажется, рябит да плавится, прежде чем он её целует. И взрыв Стелларона видится детской забавой, когда Кафка распахивает губы, отвечая, отдавая. До прибытия на станцию осталось всего ничего, а после их пути разойдутся на неопределённый срок. Стоило бы добраться до кровати, чтобы не прислушиваться ко всякому шороху за дверьми, но им обоим слишком по нраву вкус риска, будь то просвистевшая в дюйме от лица пуля или то, как Кафка обхватывает его за пояс ногами, когда их могут в любой момент застукать. Кожа у неё нежная, мягкая — бархат под пальцами и губами. Кощунственно, почти преступно оставлять на ней метки, но Блэйда давно окрестили изувером и судорожный выдох служит ему наградой за каждый оставленный на шее укус. — Сам виноват, нечего было медлить, — Кафка посмеивается, тянет его за волосы, чтобы урвать ещё один поцелуй, смазанный и влажный, пока пальцы умело распускают шнуровку. Блэйд уверен, что она бы и бинты с него сняла, просто чтобы видеть не только золотые прожилки трещин, но и шрамы. Всякий раз при взгляде на них её глаза темнеют, как и дыхание перехватывает, стоит Блэйду зубами стянуть с изящного запястья перчатку, ведь в этот момент, украденный ими двоими, не должно быть никаких преград. — Как ты там сказала? — он хмыкает, опуская руки на её бёдра, чтобы рывком подтащить к себе ближе, вжаться до судорожного выдоха и пройтись ладонями широко, собственнически. Кафка запрокидывает голову, шумно выдохнув. И почувствовать бы себя оголодавшим зверьём, ведь он не может насытиться её эмоциями. Мало, мало, мало. Укладывая её на стол, чтобы после на нём же ею и овладеть (хотя даже так чудится, как крепко затягиваются силки на собственной шее), Блэйд наклоняется, оставляя на изящном плече почти целомудренный поцелуй, совсем не похожий на всё то, что происходило и ещё произойдёт между ними. — Желанию надо было настояться.