Пыль на ветру

Иногда я смотрю на свой нос: стараюсь повернуть голову в профиль так, чтобы взглядом задеть свой птичий клюв. Сравнить себя получается только с голубем — никакого благородства, летающая крыса. Хотя порой я чувствую себя настоящим ястребом, пока ловко цепляю падающие на пол чашки, размахивая подносами вместо крыльев. У меня чрезмерная зависимость от работы, иначе не сказать. Когда человек слышит "один" в сочетании со словом "выходной", ему кажется, что это чертовски неправильно. Все мы предрасположены к лени, многие этим умело пользуются. Я сам до жути ленив, с уверенностью признаю это. Меня мучает лишь одно: этот самый выходной может довести меня до полной безысходности, если я не найду, чем себя занять. Но ни чтение, ни походы в кино не помогают — мне нужно такое дело, чтобы полностью забыть о всех остальных. Я каждый день слышу советы о том, что мне пора отдохнуть. Усталость настигает меня довольно часто: я сам себе жалуюсь, иногда восклицаю в компании, если есть возможность. Дожидаюсь долгожданных выходных, а после — ничего. Отдых становится хуже, чем любая работа, особенно когда вспоминаешь, что тебе и гордиться особо то нечем. Формула подходящего способа для отвлечения давно была найдена. Мне лишь нужно иметь компанию или испытывать постоянный адреналин — одно из двух. В первом случае я полностью погружаюсь в контакт с человеком, во втором — тону в контроле над ситуацией. Всё это полностью нагружает мой мозг и на добрую половину избавляет от мыслей о неприятных, пардон, простых реалиях. Я стараюсь напоминать себе о том, что не всё так скудно. Но даже если формула вычислена, к её практике ещё нужно дойти. Именно это моё подсознание отвергает больше всего. Твердить о том, что "всё это мне не так уж и нужно", даже если это "всё" действительно сможет мне помочь, никогда не надоедает. Это не саморазрушение, больше похоже на страх и нежелание выходить из зоны комфорта. Привычка жить по-своему. Но не у одного меня особенные привычки. Впервые я встречаю его у своей подруги, прямо во время ужина. Стук в дверь заставляет ложку салата в моей руке дрогнуть, на скатерть падает одинокий кусочек отварного желтка, который через пару мгновений исчезает на моем языке, пока взгляд хозяйки отвлеченно наблюдает за гостем на пороге. Я вижу только подол его пальто, совсем скоро — нос кожаного ботинка. Проходит пару минут, и недовольное лицо подруги скрывается за бокалом вина. Чехол гитары устраивается в углу, его чёрные кудри оказываются справа от меня. Мы собирались смотреть "Банду аутсайдеров": я только недавно прикупил кассету, стащив с полки наобум. У Сары был новенький Тринитрон, с разъемом прямо под пузом, фильм уже давно лежал готовый на тумбе, собираясь смешаться с салатом в наших набитых желудках. Но в тот день Годар так и не дождался своих зрителей, как и я не дождался адекватных объяснений — незнакомец по правое плечо скреб вилкой, стараясь наколоть горошину, пока я молча подливал себе вина, подавляя чёткое желание закурить. Его имя прозвучало совсем скоро, но я запомнил только рычащую согласную на конце, когда Сара, взмахивая руками, отчитывала его, как собственного сына. Громкое "я не собираюсь делать это снова" заставило меня почувствовать себя соучастником — моя лодыжка касалась ножки его стула, а глаза, будучи прикованными, рассматривали шарф, который тот даже не удосужился снять. Пустой взгляд сразу напомнил мне о тех временах, когда у меня не получалось найти постоянное место работы. Поверьте, невозможно быть настолько же невезучим: чтобы тебя уволили с двадцати общепитов по причине "плохой официант" — это полное безумие. Я выработал навык неудачника, пока смотрел на школьников, справляющихся с подносами, как Цезарь с помпеянцами. Не было такой недели, когда мне не приходилось подметать за собой разбитое стекло или отстирывать кофейные пятна. Однажды Сара спросила, зачем мне семь одинаковых рубашек. Иногда стирка надоедает. И Саре надоело. Первой мыслью в моей голове было то, что этот утепленный десятками слоев мерзавец — её далекий бывший, не теряющий надежд наладить отношения. Вот только она совсем не любила музыкантов. Я поднялся, слишком загруженный создавшейся обстановкой. Не то чтобы мне хотелось сбегать, больше всего мной рулила жажда табака, которой я всегда разрешал быть оправданием. Двум парам глаз хватило одного взгляда на сигарету, чтобы я молча ретировался на лестничный пролет, захватив с собой куртку. Напоминание о том, что по соседству живёт недовольная пожилая пара, заставило меня оказаться на улице. Время шло к полуночи, а я так и не избавил кассету от картонной обложки. Ментол касается моих губ, я чувствую, как холодок бежит по позвоночнику, добираясь до затылочной доли. Вечер с подругой, нацеленный на очередное отвлечение, несомненно сорван, но возмущаться не хочется — фильм всё равно остался у неё, и я когда-нибудь вернусь, если она не посмотрит его раньше моего прихода. А она не посмотрит, потому что в таком случае бесповоротно упустит возможность досаждать моим барабанным перепонкам, пока я буду сердито шикать, стараясь разглядеть Одиль на экране. Как только окурок исчезает, потушенный о металлическую перегородку, я слышу шаги позади себя: стук каблуков совершенно не грузный, и на секунду мне кажется, что из дома выходит Сара. Но когда темп ускоряется, я понимаю, что такая походка может принадлежать только самому напряженному в мире человеку, который постоянно опаздывает, оглядываясь по сторонам. Его шаг мягок, тих, но тревожен. Несколько неуклюж, то и дело заваливается вбок: бывает, что перевешивает гитара. У него стертые ботинки, хотя тогда, за столом, в свете кухонной люстры, я видел лакированный блеск — иллюзия быстро растворяется пониманием природы света и материала. Изношенность внешней части каблука и носка — он порхает, мечтает, течёт в толпе, стараясь достичь желаемого. Вряд ли получается. А я, подобно сумасшедшему, гляжу на его ботинки которую минуту, заметив его несомненное присутствие и остановку конкретно передо мной лишь при аккуратном прикосновении к плечу. Не совсем культурно вышло. — Есть ещё сигарета? Я рефлекторно запускаю руку в задний карман; не глядя на него, достаю зелёную пачку с белой верхушкой, поддеваю пальцем крышку и тяну навстречу чужой руке. Сигарета исчезает, остаётся ещё четыре: я привык выкуривать по одной в день, но что-то мне подсказывает, что новую пачку я открою уже завтра. И это точно не тетрафобия. Его взгляд настигает меня внезапно: моя рука дергается, подпаливая кончик зажигалкой в манере пьяного тремора. Меня окутывают его ресницы, трясущиеся ничуть не хуже моих пальцев, крепчающих уже через мгновение после, как мне удалось заметить собственную слабину. Я научился контролировать нервы, стойко удерживая подносы и боясь снова вылететь за дверь со звоном дружелюбного колокольчика. Но это касается только рук: язык вяжется, пока я глотаю слюну, пропитанную мятой. Он отходит сразу же, как сопло перестаёт выпускать газ. Его пальцы выглядывают из перчаток, мерзнут в осеннем холоде, но он не может спрятать их в карманы: одна пятёрка держит ручку чехла, вторая — жмёт пальцами сигарету, словно бы она бесследно исчезнет, если он расслабится хоть на минуту. Что-то приковывает меня к промозглому тротуару: я не из тех, кто заводит непринужденный разговор в надежде потешить своё эго. Но помешанная с оливками сырая сепия в его глазах заставляет меня только неуверенно дернуть плечом и задать самый глупый на свете вопрос: — Музыкант? Нелепо. Мои уши горят, как если бы я забыл намазать кончики кремом, находясь под калифорнийским солнцем. С его стороны слышится смешок: мягкий, слабый, но, кажется, искренний, сопровождаемый очередной затяжкой. Гусиные лапки появляются в уголках его больших глаз, такие отчетливые, что хочется верить — улыбка часто появляется на его лице. Нетрудно понять, что это совсем не так. Он рассказывает мне про фолк. Имена музыкантов (из которых я узнал только Боба Дилана) звучат в промежутках между "Гринвич Виллидж" и "гребаный джаз", потому что в "Blue Note" переманивают всех слушателей, духовые звучат повсюду, а ему по нраву романтические образы, поэтический посыл и гармоничная гитара. Я совсем не смыслю в музыке, иногда кручу в кассетнике The Beach Boys, в бардачке у меня лежит Rumours и ещё пара сборников сочетания рока и кантри, которые безостановочно крутятся в магнитоле, перебивая гул шумного Нью-Йорка. Я — бесстыдно глупый, скверно осведомленный — неотрывно слежу за верхней губой самозванца в моём единственном выходном четверге, что начинается с регулярного вывоза мусора и заканчивается последним любителем бега трусцой, которого видно из окна моей квартиры на окраине Бруклина. Парень, представляющий себя чемпионом-марафонцем, заканчивает последний круг к полуночи, я закрываю книгу, доходя до первой точки, и по расписанию ложусь спать, предвещая утреннюю смену пятницы, когда все офисные работники собираются выпить кофе перед жутким, но последним на неделе тяжелым днём. Я должен был вернуться от Сары домой, открыть "Джейн Эйр", на какое-то время застряв взглядом на самодельной закладке — не на той, что возвращает тебя туда, где ты остановился, а на маленьком куске бумажки, указывающем на страницу, где в квадратных скобках карандашом заточена мантра: "Когда ты не знаешь, чем заполнить день, подели его на части…" Всего восемьдесят четыре слова от Бронте, засевшие под коркой мозга, не дающие мне сомкнуть глаз по ночам. Чёртово последнее предложение, ярлык "независимого существа" в моей голове, выстраиваемый годами, штампом оставленный на затылке эгоистичной Элизой, после — "чувство без разума и разум, не смягченный чувством" от Джейн, отправившей меня на распутье логики и эмоций. Я возвращаюсь к этому фрагменту каждый вечер: слежу за биением своего сердца и вздымающейся грудью того самого спортсмена. Одна из двух зол, как правило, выбирается по настроению. Сегодня я наконец понял. Увидел перед собой склонного к "чувству без разума", уловил свою противоположность сквозь терпкое описание Джоан Баэз и Джуди Коллинз. Я, неисправимый скептик, почуял аромат незримой мне ранее свободы: привыкший всегда работать по плану, услышал о полной импровизации чужой жизни. Меня не волнует материальное благо, точнее, его отсутствие, что эту жизнь сопровождает — мне хочется освободиться от осточертевшего чёрного фартука, недовольных лиц и коробок одинаковых блокнотов для записи заказов. Мне хочется забыть о деньгах и монотонной повседневности. Формула подходящего способа давно была найдена, но теперь я ввожу правки. Внимательно ловлю сачком бабочек в предложении — слова, помогающие мне задержаться в разговоре ещё ненадолго. Я полностью ломаюсь, возвращаясь к зависимости от человеческой души, но мне ничуть не стыдно: возможно, мы никогда больше не встретимся, но я навсегда запомню, как один музыкант-отшельник раскрыл мне истину английской поэтессы, рассказав о простой вещи — расписании дня, которого просто нет. Он больше хотел оправдаться, чем поделиться историей о себе: я чувствовал лёгкую вину в его голосе, когда он объяснялся передо мной в прерванном ужине. Поспешно переваливался с главы на главу, указывая на гитару, доходя до частых прослушиваний и постоянных автостопов. Даже не заметив, я достал ещё одну сигарету, в попытке занять собственный рот и выдать себя за внимательного слушателя. Солнце давно перевалило за горизонт, а мы до сих пор стояли под крыльцом на 15-авеню, потому что мне не хотелось уходить, а ему идти просто некуда. Ему нужно в Бостон: мои брови хмурятся — город, воспевающий альтернативный рок, совсем не для него. Следом Детройт; я сразу прикидываю в голове шестнадцать часов прямой дороги, недовольный треугольным маршрутом, в этот раз туша окурок носом ботинка. Потом Чикаго, уже ближе. А дальше — "как получится". "Как получится" я записываю ему свой адрес прямо поверх сигаретной бумаги, случайно протыкая краешек первой цифрой, откуда высыпается немного табака. В пачке остаётся ещё две, и я сразу прикидываю, что это нам на завтра, пока стёртые подушечки пальцев забирают свою кончающуюся ручку и складывают её обратно в сумку. Мне кажется, что это самое опрометчивое решение в моей жизни, и я должен бояться его, но я совсем не чувствую страха — только предвкушение гнусных цен на бензин, городских пробок и прохладного октябрьского ветра, когда ещё не заболеваешь, зато продувает шею, заставляя мучиться при каждом взгляде на боковые зеркала. Он смотрит на меня, теперь зная, что я поехавший. Тянет руку в серой перчатке, которую я тут же пожимаю в ответ, чувствуя горячие кончики пальцев на внутренней стороне своей замерзшей ладони. Я даю ему гарантию, но не смею баловать, не позволяя переночевать у себя дома. Наш договор — мой старый форд, Массачусетс, приятная компания и равная доля оплаты на заправках. Мы закрепляем его точным временем встречи: шесть часов утра, чтобы пораньше выехать и добраться уже к обеду. Его нос ежится, я понимаю, что он не будет спать всю ночь. — Оскар, — говорит он, чтобы я знал, какое имя кричать, когда он потеряется в Ред Хуке, не дойдя до конца Юнион Стрит. Я вспоминаю рёв Сары за столом и складываю чёткую фигуру напротив. — Педро, — отвечаю я, последний раз кидая взгляд на шарф и вельветовый пиджак, с которыми мне предстоит встретится уже завтра. Я возвращаюсь домой и ложусь спать, так и не добравшись до слов Элизы, совсем забыв оповестить менеджера о своём отсутствии на неопределённое время. Подписать заявление об увольнении придётся по приезде, но теперь меня волнует только возможность проспать будильник.