Vinegar & salt

      Происходящее для него — редкость. Отец в своё время доходчиво объяснил, что сильному мужчине не пристало испытывать слишком яркие эмоции. «Эмоции не должны нами управлять, сын. Всё должно быть наоборот». Поэтому жизнь он проживал, не снимая маску надменного и холодного циника. Хорошо осознавал все привилегии, данные ему по праву рождения, и не сомневался, что получил их абсолютно заслуженно. Маска приросла к лицу незаметно, слилась с ним до степени неразличимости. Он уже не помнил, каким это лицо было в детстве или в университетской юности. Детство и юность… Они действительно случились в его биографии? Или он так и появился на свет: в дорогом костюме, рубашке ядовитого цвета, сияющих чистотой ботинках и с извечным портфелем в руках, в котором обязательно лежал компромат на всех врагов и друзей?       Навороченная аудиосистема травит душу унылой классикой, и нет физических сил нажать на нужную кнопку и прекратить насилие над собственными нервными клетками. В конце концов, благодаря этой пытке обнаружилась неожиданная находка: у него до сих пор есть душа. Она трепещет внутри, невесомая, как крылья бабочки. Невесомая и несуществующая, если верить учёным. Почему тогда в солнечном сплетении болит так, словно Гендель прямо сейчас орудует там остро заточенным лезвием? «Не выдумывай, сын. Это тривиальная изжога». Он почти слышит характерный хриплый смешок, всегда следовавший за подобными репликами. Почти слышит — и всё-таки нет. Этот комментатор в голове — тень его отца, стандартное приложение к принцу крови. Голос у тени сухой и шершавый. Вообще ничего общего с тем живым энергичным человеком, каким был его отец. Впервые этот голос он услышал на похоронах, когда бросил последний взгляд на застывшее навсегда тело, и с тех пор не может от него избавиться. Или не хочет?..       Почему именно сегодня? Почему постыдная слабость доплела свою совершенную паутину именно в этот вечер? Почему ему даже не хочется барахтаться и сопротивляться? Почему ему так уютно и хорошо упиваться одиночеством во мраке дождливой весенней ночи? Выпить бы, смакуя каждый глоток, порцию лучшего скотча. И красиво уйти в вечность. «Господи, какая несуразная пошлость». Это уже его беспощадная оценка надуманных страданий. Пора завести мотор и просто поехать домой. Просто лечь спать в надежде на то, что завтра он проснётся в ладу с собой.       Глухой стук заставляет вздрогнуть. «Наверное, корыстолюбивый парковщик сейчас потребует пятисотку», — думает он и лениво опускает стекло.       — Подвезёте?       Он не сразу понимает, кто это — дождь искажает восприятие. Приходится выбраться из авто. И ради чего? Чтобы увидеть перед собой стремительно промокающую Пушкарёву.       — По всей видимости, у меня нет другого выхода, — отвечает он неодобрительным тоном и открывает для неё дверцу.       Странное лирическое настроение уходит мгновенно, рассеивается, как и положено мороку.       — Чайковский, «Октябрь. Осенняя песнь», — произносит Пушкарёва несколько удивлённо, когда он садится за руль.       — Поздравляю, давайте зачётку, — хмыкает Александр.       — Поставите пятёрку?       — Помилуйте, больше тройки такое банальное знание не стоит.       Он рассматривает её, пока она отвернулась к окну, за которым продолжает заливать Москву. Платье-гобелен она сменила на маленькое чёрное, созданное Милко, и этот минимализм идёт ей гораздо больше. «Гораздо больше»? Разве ей вообще что-то идёт? «Всегда будь с собой честен». Ещё один совет отца. Что делать, если это невозможно, если от одной мысли об этой честности кровь стынет в жилах, он не знает. Неослабевающий контроль над эмоциями с честностью не сочетается, как ни старайся их подружить. Он, правда, никогда и не старался, исправно выбирая первое.       — А что это я не вижу на вашем лице следов сегодняшнего триумфа? — интересуется Воропаев помимо своей воли.       Она поворачивается к нему. Губы её трогает едва заметная, кривоватая улыбка.       — Мы ведь видим то, что хотим видеть. Вам намного приятнее думать, что настроение у меня хуже некуда.       Её глаза подсказывают ему, что так и есть: в них застыло признание какого-то свершившегося факта, словно произошло что-то, что разделило её жизнь на «до» и «после».       — А на деле, уважаемый Александр Юрьевич, всё у меня прекрасно, — продолжает Катя бодро и лживо. — Показ прошёл лучше, чем я представляла в самых смелых мечтах. Мне удалось уговорить нашего маэстро не уходить так скоропалительно, и он наверняка останется. Эвелина Хромченко отдаст нам несколько разворотов в своём журнале. Всё сложилось просто замечательно.       Похоже, она сама в это верит. Верит, потому что, подобно искусным пропагандистам, скармливает себе полуправду, тщательно подобранные удобные факты, начисто игнорируя все остальные, не укладывающиеся в её пионерское «прекрасно». Ему эта техника хорошо знакома.       — Так вы подвезёте меня до дома? А то не покидает ощущение, что я села в вышедшую из строя «Букашку».       — Называйте адрес.       — Пересечение Лонго и Новопесчаной.       — Как я мог забыть? Знаменитый офис компании «Никамода».       — Ехидничайте, если угодно. У этой компании большое будущее.       На самом деле Катя не имеет ни малейшего понятия о будущем «Никамоды», но оставить без ответа едкую ремарку Воропаева не может. Он полагает, что она ничего не заметила, и держится привычно презрительно. А она стояла под козырьком чёрного входа в отель и за неимением другого занятия наблюдала за великим и ужасным Александром Юрьевичем и понимала, что созерцание человека, убеждённого, что его никто не видит, — самое настоящее кощунство. Очень быстро пришло липкое ощущение стыда, будто она застала Воропаева за онанизмом. А ведь он всего-навсего сидел в своей машине, уставившись в одну точку. Желваки и кадык то и дело приходили в движение, крылья носа нервно трепетали, пальцы барабанили по рулю или сжимали сигарету. И всё. Больше ничего не происходило. Но картина эта завораживала и пугала — наверное, мозг воспринимал её как нечто дикое и противоестественное. Она всё смотрела и смотрела, не в силах оторваться, и уже не жалела о том, что неподалёку от отеля столкнулись сразу четырнадцать автомобилей и лишили таксиста возможности до них добраться. Она отменила заказ и решила переждать дождь и грандиозный затор, стоя на свежем воздухе. Коля остался в лобби отеля — ему приглянулась какая-то девица с модельной внешностью. Коля! О нём она совсем забыла.       — Что вы заметались? — раздражённо любопытствует Александр и выезжает на Садовое.       — Коля… — растерянно выдыхает Катя. — Он… остался в отеле.       — И?.. Без вас он не отыщет выход?       — Мы просто договорились уехать вместе.       — Так позвоните ему.       Разговаривать с Колей она не собирается — Воропаев каждую её фразу непременно сопроводит глумлением, — и поэтому отправляет лучшему другу лаконичное сообщение. О том, с кем она, Катя умалчивает, чтобы Зорькин не поднял панику. «Чтобы не задал неудобный вопрос, — услужливо подсказывает внутренний голос. — Ты ведь сама захотела сесть в эту машину, хотя могла вызвать такси».       — Не пожелали при мне беседовать с бывшим женихом?       — Не стала ему мешать. Он познакомился с какой-то красавицей.       — Высокие отношения.       — Вам их не понять.       — Вы это всерьёз, Катя? — усмехается Александр. — Думаете, я хоть на минуту поверил, что вас с любезным Николаем Антоновичем связывает что-то кроме дружбы? Нет, Андрюша на эту сказку наверняка купился. Но не я.       Имя Андрея в его устах всегда звучит как оскорбление, но сейчас это не коробит. Она не чувствует ничего, кроме безразличия. Это временная анестезия, онемение сердечной мышцы, которое пройдёт совсем скоро, как проходило уже не раз. А пока можно наслаждаться иллюзией свободы. Домой не тянет — и понятно, почему: там всё как всегда, там её ждёт дневник, уставший от душевных излияний хозяйки, там всё подталкивает к тяжёлым размышлениям о своей незавидной судьбе. Там место для прежней Кати, неспособной порадоваться своим достижениям просто потому, что Андрей Жданов появился на показе с Надеждой Ткачук. Это, впрочем, не помешало ему попытаться воздействовать на неё хорошо испытанными методами: вторжением в личное пространство и нарочито ласковыми взглядами, от которых её опрокидывало в невесомость.       — И часто с вами такое? — спрашивает Катя, чтобы вынырнуть из этой трясины.       — Какое?       — Приступы тоски.       Этого он точно не ожидал. Чёрные глаза заставляют жалеть о том, что она родилась на свет, и перспектива удушливого домашнего комфорта уже не кажется такой ужасной.       — А знаете, это даже хорошо, что вы так проницательны, — интонация его, напротив, не сулит ей ничего хорошего. — Нам с вами предстоит интересная ночь.