Незаметно для тебя она повзрослела
И ничего не оставила взамен
И принцу другому разбитое сердце не отдала
Она не к кому-то — всё просто, — она от тебя ушла
Она от него ушла. Дважды. После их первой ночи в «Гельвеции» не стала дожидаться, когда он вернётся, спокойно собрала вещи и ушла. Что было бы, если бы она осталась? Что было бы, если бы она не рассталась с ним осенью две тысячи восьмого? И что будет, если он снова не справится, и она уйдёт уже навсегда? Что тогда? Он всё поставил на кон. Порвал связи с корпоративным миром, потому что давно догадался, что офисная рутина обостряла все самые неприятные черты его характера. Перепахал жизнь и квартиру. Он захотел изменить всё, вытащить себя из-под хитинового покрова, он даже, наверное, решится поработать с психологом — если найдёт достаточно отважного и жёсткого специалиста, способного ему противостоять… Но что будет с ним, если эта инвестиция окажется слишком высокорисковой, и он прогорит?.. …Он не выносит слишком долгого ожидания — приезжает в агентство в пятницу тридцатого, под конец короткого рабочего дня, заранее попросив Юлиану договориться с охраной о том, чтобы его впустили. — Значит, не зря мы с Кристинкой старались, — довольно щебечет Виноградова. — Сейчас наберу наших церберов. Только, Воропаев! Не вздумайте осквернить мой стол, я не для того перед отпуском всё с него убрала. — Юлиана Дормидонтовна, я ещё во время просмотра фильма приметил намного более подходящие для осквернения локации. — Вот знаешь, ни на минуту в тебе не сомневалась. А если серьёзно… Саш, не начинай ничего, если не уверен. Потому что Катя тебя любит. — Я знаю. Я уверен. — Тогда церберы тебя пропустят. Удачи. Удача к нему явно благоволит: Катя, как в старые-добрые, ещё в прежнем скромном офисе, задерживается на работе дольше всех подчинённых — те наверняка отправились закупаться к праздничному столу и нарезать салаты. Она так увлечена какими-то расчётами, что не сразу замечает его присутствие, и он садится на край её стола. Катя вздрагивает и поднимает на него свои невозможные глаза. — Саша, напугал! — Давно же ты меня так не называла. — Я думала, ты только тридцать первого приедешь… Или вообще… не приедешь… — Я не утерпел. А Юлиана договорилась с охранниками, чтобы получился сюрприз. — Я уже догадалась, что она в обход меня позвала тебя на премьеру. Я же тебя заметила, когда ты расхаживал вдоль рядов… Знаешь, как потом странно и хорошо было сидеть впереди и чувствовать, что ты на меня смотришь… — Там и Кристина замешана. А я и правда смотрел. И боролся с не очень пристойными мыслями… Катя забавно смущается, как будто между ними никогда ничего не было, и это их первое свидание. — Уютно у вас. Проведёшь экскурсию? Ноги ощущаются как ватные, словно она напилась молодого вина, пока он идёт рядом и делает вид, что ему безумно интересно устройство обычного офиса на Пречистенской набережной. Финальной точкой короткой программы становится их с Юлианой любимое место — просторный тёплый балкон с панорамным остеклением. — Здесь и правда красиво, — признаёт Саша, глядя на снежную Москву в золоте бесконечных огней. — Мы ради этого вида офис и сняли. Вся жизнь кипит перед глазами, и при этом тихо. И правда — тихо. Тихо так, что ей становится страшно. Они совсем одни посреди огромного города, в полумраке маленького уютного мирка, впервые за три с лишним года, и все несколько сотен квадратных метров пропахли чёртовым воропаевским парфюмом, и у неё кружится голова, скачет пульс и подгибаются колени, и бежать некуда — со всех сторон Москва, а при ней и врать как-то совестно. Она всегда юная, всегда девчонка, почти подруга, и хочется разделить с ней это счастье, похвастаться немного любимым мужчиной. Говорят, Вселенная смотрит на себя глазами землян. Значит, Москва смотрит на себя глазами москвичей. И тех, кто любит её искренне, иногда сводит на какой-нибудь премьере, не без помощи местных фей… — Покурить хочется, — врывается в Катины мысли Саша. — А? Сейчас… У нас тут где-то лежало… Она достаёт с верхушки подвесного шкафчика пачку сигарет и металлическую зажигалку, протягивает ему. — А пепельница есть? — спрашивает он, с удовольствием закурив. Катя сразу находит пепельницу, но ему не отдаёт — держит в руке, пока он стряхивает пепел, и украдкой любуется его профилем. — Я и сам могу подержать. — Мне сейчас лучше на чём-нибудь сосредоточиться, чтобы не ляпнуть что-нибудь не то. — А ты ляпай, я ко всему готов. — Меня просто доканывает твоя загадочность… — нерв всё же прорывается в голос, и он дрожит. Катя раздражённо встряхивает волосами, как будто от этого речевой аппарат перезагрузится. — Ты стоишь, куришь, молчишь, как будто готовишься к чему-то, а с тобой же никогда не понятно, к чему, и я уже не могу, я просто хочу понять, что дальше, потому что мы оба дали друг другу понять, что хотим быть вместе, но ты же мог сто раз передумать, или решить, что я снова тебя брошу, как будто это я так хотела тебя каждый раз бросать, и вообще, это я три года была одна, а у тебя полным-полна коробочка, и ты всегда идёшь по пути наименьшего сопротивления, и зачем тебе всё так усложнять, тебе наверняка жилось прекрасно и комфортно, хоть ты и сказал, что противно, а мне было плохо, понимаешь, это я в тот раз изображала из себя очень независимую, и конечно, я жила, я находила радость и счастье в каждом дне, хотя бы в том тупом факте, что мы ходим по одним и тем же улицам, но на самом деле теперь, когда ты вот так вернулся, я уже не очень представляю, как опять останусь без тебя, я так устала корчить из себя железную леди, я двадцать четыре на семь она, а на самом деле, на самом деле я зря, конечно, всё это тебе говорю, потому что ты теперь понимаешь, что я… — Я люблю тебя, — спокойно говорит Саша. — Ч-что? — Я тебя люблю. Просто очень нужно было покурить, прежде чем решиться, так что ты права, я готовился, — он улыбается несколько встревоженно и забирает у неё пепельницу с окурком, возвращает на место, чтобы не пришлось снова подметать пол — за прошедшую неделю он и так здорово упахался. — Я люблю тебя. И хочу быть с тобой настоящим, в настоящем. Не бояться будущего. Потому что на самом деле я боюсь будущего без тебя. Значит, сделаю всё, чтобы ты была рядом… Катя без лишних слов устремляется к нему, наконец-то к нему в объятия, и наплевать, что всё это может закончиться завтра или через год. Целует его с таким напором, какой он даже вспомнить не может, и наконец-то даёт себе волю: — Ты понятия не имеешь, как сильно я тебя люблю… Я так долго хотела тебе об этом сказать… Она повторяет своё признание снова и снова, а Саша слушает её и не понимает, почему столько лет добровольно себя этого лишал. Чего этого, сформулировать невозможно, особенно когда Катя обхватывает его руками и ногами, стонет от самых невинных его действий и шепчет такие вещи, от которых даже он мог бы покраснеть — но он не может, ему не до того. Посреди белого марева мелькает секундная вспышка: кадр из не самого удачного фильма про Македонского, когда Александр въезжает на Буцефале во дворец очередного покорённого правителя, поднимает голову и купается, растворяется в осознании своей вечной славы. Вот сейчас с ним происходит что-то похожее, не про славу и больной эгоцентризм, но про вечность точно, и эта вечность намного лучше вечности его далёкого тёзки — тот был, в общем-то, дураком и грезил о чужих землях, когда настоящая вечность сокрыта совсем не в них, а в одном-единственном родном человеке… Это размышление обрывается, в мозгу пульсирует одна-единственная мысль: «Только бы сейчас не опозориться, только бы не…» Потом приходит другая: «Только бы не сделать ей больно». В самом прямом, физическом смысле, потому что Катя совсем не думает о себе, захваченная возможностью распластать его в кожаном кресле и взять всю инициативу в свои руки. — Тише, — мягко просит Саша, на мгновение отстраняясь и глядя на неё снизу вверх — такую прекрасную в этот момент, почти дикую, раздетую им так красиво. — Не забывай, что у тебя давно ничего не бы… — он охает, когда она отвечает на его предостережение не словом, а делом, доказывая, что он напрасно беспокоился. — Мне не больно, — Катя улыбается, устраивается поудобнее и замирает, пронзая его взглядом, от которого в солнечном сплетении рождается не поддающийся описанию восторг сродни тому, что испытываешь на самом экстремальном и захватывающем дух аттракционе. — Это моё самое любимое место на Земле. Смешно звучит, да? А мне всё равно… — она наклоняется к нему и целует, неторопливо, сладко, тягуче, и этот поцелуй похож на самую вкусную расплавленную ириску. — Нет, вообще не смешно, — хрипло выдыхает Саша и приподнимается так, чтобы быть ещё глубже, ловит её стон губами и проявляет чудеса выдержки, потому что один этот звук… Один. Этот. Звук. — Объясни мне, зачем мы жили без этого целых три года? — Прямо сейчас?.. — Потом. Всё потом… Потом было много всего. Новый год вдвоём, каникулы на севере Италии, рассекречивание отношений перед близкими и друзьями, ужин на четверых с Кристиной и Кирой, прошедший на удивление гладко, и полноценное знакомство Саши с Пушкарёвыми в качестве любимого мужчины их дочери — самый сложный и шероховатый пункт программы с дурацкими вопросами, неловкостью и раздражением, которое каждый сдерживал как мог. В финале вечера Воропаев предложил Валерию Сергеевичу прокатиться на своём новом внедорожнике. Пушкарёв согласился, не чувствуя подвоха, а Катя здорово встревожилась — понимала, что у Саши были на эту поездку какие-то свои планы. — Может, не надо? — беспомощно пробормотала она в прихожей, пока мужчины надевали верхнюю одежду. — Всё будет хорошо, — он успокаивающе чмокнул её в макушку и подмигнул, выходя на лестничную площадку вслед за Пушкарёвым. В машине потенциальные тесть и зять молчали, дежурно обсудив лошадиные силы и прочие характеристики. Первым затянувшуюся тишину нарушил Валерий Сергеевич: — Алексан Юрич, а я вот не понял, вы, получается, сейчас без работы? Отовсюду ушли, от дела семейного, понимаешь, отказались, как-то нехорошо это, не по-сыновьи? — Валерий Сергеевич, со всей недвижимостью и другими активами моё состояние составляет около пятидесяти миллионов долларов. Немного по меркам Москвы, но даже если я отойду от всех дел — чего я, уверяю вас, делать не собираюсь, — будущее вашей дочери более чем обеспечено. — Гм, — крякнул Пушкарёв. — Это если вы Катерину замуж позовёте, а этого, как я понял, пока не предвидится. — Это наши с Катей отношения, и вас они не касаются. — Ну ишь, чего придумали! «Не касаются»! Конечно, касаются! Это наша дочь, у нас с матерью за неё душа болит! Саша остановился у ближайшего супермаркета и заглушил мотор. — Валерий Сергеевич, а вы когда-нибудь интересовались дальнейшей судьбой Дениса Старкова? — Чего? — Валерий Сергеевич изумлённо уставился на собеседника. — Денис Старков, — Воропаев достал с заднего сиденья кожаный портфель, а из портфеля — личное дело призывника. Протянул его Пушкарёву. — Человек, чью жизнь вы сломали. — Ты мне чего тут, извиняюсь, затираешь? — возмутился Валерий Сергеевич и оттолкнул пыльную картонную папку. — Жизнь сломал? Кому, мерзавцу этому, который над Катюшкой, считай, надругался?! — Я знаю, что он сделал. Он поступил крайне непорядочно — по глупости, юности, недостатку воспитания — неважно. Скажите мне, стоило ли это жизни человека? Должен ли он был поплатиться за свою подлость жизнью? — К-как это жизнью? — После того, как вы поспособствовали его отчислению… — Он и так на волоске от него висел! — Неважно! — жёстко прервал его Саша. — Вы поставили точку в этой истории, вы сделали всё, чтобы его отчислили. Этого вам показалось мало, и вы сделали так, чтобы его призвали в армию. — И что? И что, что его призвали? Да каждый мужик должен, обязан служить, обязан пройти эту школу жизни! Там уму-разуму быстро научат, и за слова свои и поступки отвечать! — О, его научили. Научили так, что он совершил самоубийство. Не выдержал систематических унижений и полного бесправия. — Ч-чего? — у Пушкарёва даже голос сел. — Если не верите моему слову, откройте дело. Там всё расписано в красках. Заключение танатолога тоже прилагается. Я изобразил его родственника, дал взятки нескольким сговорчивым товарищам, и теперь единственный экземпляр этого дела есть только у меня. Катя ничего не знает. Возможно, однажды я ей об этом расскажу, потому что несколько раз она уже задавалась этим вопросом — как там Денис, как сложилась его судьба. А судьба — вот незадача — вообще не сложилась. В наших с вами общих интересах, чтобы я держал эту информацию при себе как можно дольше. У меня нет никакого желания расстраивать женщину, которую я люблю, а вы явно не хотите, чтобы она узнала о долгоиграющих последствиях вашего желания отомстить, вмешаться туда, куда вас не приглашали. Это тогда она, тоже по юности и глупости, находясь у вас под железной пятой, могла быть согласна с таким решением. А теперь её грызёт совесть. И я могу только представить, как эта совесть её окончательно сожрёт, если она узнает правду. Я сделаю всё, чтобы этого не произошло, и покажу ей это дело только если пойму, что она сама начала всерьёз искать Дениса, потому что услышать всё это ей лучше от меня, а не от его родителей, например. Однако всё это актуально до тех пор, пока вы играете по моим правилам и не лезете не в своё дело. Если я со своим аналитическим умом решу, что общение с вами приносит Кате и нашим отношениям больше геморроя, чем пользы, я воспользуюсь делом Дениса Старкова как способом радикально сократить ваше присутствие в её жизни, это понятно? Пушкарёв потерянно кивнул, косясь на папку в руках Воропаева. — Катя вас любит. И вы её тоже — нездоровой, контролирующей, разрушающей любовью деспота и дремучего ретрограда. И эта любовь не принесла ей добра. Я знаю ещё одну чудесную историю о том, как в одиннадцатом классе Катя получила от одноклассника записку не самого приличного содержания, как принесла её домой, а вы нашли, дежурно роясь в её карманах и сумке. Тогда вы точно так же поступью боевого коня направились в школу, навели там шороху и добились в итоге только того, что вашей дочери объявили бойкот, назвав стукачкой. До конца одиннадцатого класса она ходила в школу, где с ней разговаривали только преподаватели. Всё из-за глупой эротической записки, которая ничем не угрожала Кате. Она вам об этом никогда не расскажет — она вас жалеет, хотя вы, на мой взгляд, этого снисхождения вообще не заслуживаете. И отныне именно мой взгляд в отношении вас будет определяющим, потому что я тоже деспот, просто держу эту часть себя под контролем. Так что усвойте раз и навсегда: с сегодняшнего дня Катя будет получать от вас только комплименты, восторги и добрые слова, а не претензии и вопросы о замужестве, детях, работе и всём остальном, что вас не касается. У вашей дочери дар любить не самых приятных людей. Вас, например. Меня. А я действительно крайне неприятный человек, и не дай вам бог увидеть мою самую отвратительную сторону. С этими словами Саша убрал дело Старкова в портфель и критически оценил сероватое лицо Валерия Сергеевича. — Вот супермаркет, в нём аптека. Если желаете, я куплю воды и чего-нибудь для сердца. Сваливаться с приступом у вас нет права. Я сообщил вам то, что вы должны были узнать, потому что у каждого нашего поступка есть последствия. — Нет, не надо, — собравшись с силами, выдавил Пушкарёв. — Окно вот только откройте, подышать мне надо. — Пожалуйста, — Воропаев нажал на нужную кнопку. — Может, покурить хотите? — Не надо. И так сосуды, похоже, сдавило. Вот ведь оно как… Кто ж знал… — обескураженно бубнил Валерий Сергеевич. — А вы правильно сделали, что сказали… У вас, это… Телефона, адреса его родителей нет? Я б хотел… Извиниться, наверное… Что-то сделать… Хотя что уж теперь сделаешь… — Контакты его семьи я вам предоставлю. Сам тоже сделаю что могу, если им нужна финансовая помощь. — Это хорошо, это правильно… Вы, может, и не такой уж неприятный человек, как про себя думаете. Уж точно, выходит, приятнее меня… А я ведь считал, что жизнь правильно живу. Так научен был — я ж в войну родился, в сорок втором страшном году… Отец до моего появления не дожил, под Москвой лёг… Мать его любила страшно, тосковала по нему до конца жизни, замуж не вышла, так и померла вдовая. Поднимала нас троих одна, двух девок и меня. Я получался младший, а вроде и не младший — мужиком надо было быть, и я рос с мыслью, значит, что должен мать и сестёр защищать, хлеб к столу приносить. Работать рано пошёл, в четырнадцать уже помогал с разгрузкой в магазине неподалёку, газеты разносил вместо почтальонши нашей старой, да где мог, там везде суетился… Потом училище, рабочая специальность, армия… Ну, армия меня как-то сразу приняла, мне как будто всё понятно стало. Я люблю, когда понятно, когда ясно, кто кому подчиняется. Это ж от стольких хлопот избавляет! Так и жил, всегда командовал, потому что я главный, я мужик, и Ленка мне попалась покладистая, гонор никогда не показывала, глупостями этими бабьими не страдала… И Катька на неё похожа, всегда отца хотела радовать… Ну, я ж понимал, какая умница она у нас… Требовал, конечно, по полной, и воспитывал в строгости, потому что видел, во что жизнь превращалась с перестройкой этой, с развалом страны… На бухгалтера выучился, понял, что лучше всего по этой стезе идти, знать, как цифрами ворочать, как деньги зарабатывать и копить. Раз уж теперь главное — деньги, так надо ж хоть ума набраться, чтобы их не профукать. Катерина потому в экономику пошла. Ну, не прогадала, талант у неё есть к этому делу. И всё хорошо складывалось до Дениса этого… Мне, может, страшнее всего не его поступок был, а то, что Катерина, выходит, от рук отбилась и с этим индюком, значит, в постель легла, не по-людски, не по любви, не в браке, а так… С цифрами научилась обращаться, а с собой — нет, честь, получается, какому-то подонку отдала. Я и вскипел! Её-то я не мог наказать, она уж и так наказана была — лица на ней не было, кусок в горло не лез, чуть сама из университета не вылетела, благо Колька помогал… Так что за всё этот Денис отвечал… Но разве ж я знал! Армия — это ж такое место, там люди порядочные, там дисциплина, там чувство локтя, все, понимаешь, плечом к плечу! И как это его так угораздило — ну, наверное, такой везде проблем найдёт, да ещё и духом слаб оказался… Воропаев выслушал его монолог и завёл двигатель, заставив себя полностью отрешиться от пассажира, его взглядов, рассуждений и оправданий себя. Катя была права: с ним бесполезно о чём-то спорить, и Саша не собирался тратить энергию на этого пожилого, давно сформировавшегося и укрепившегося в своих заблуждениях человека. Оставалось лишь надеяться, что Пушкарёву хватит ума выполнять поставленные условия. — Папа после вашей поездки был какой-то притихший, — задумчиво проговорила Катя, когда они возвращались к ней домой — на Волхонке Саша всё-таки затеял ремонт. — Даже странно… — Мы с ним просто серьёзно поговорили. — Обо мне? — О тебе. И, по-моему, друг друга поняли. — Если тебе удалось воспитать моего отца, ты страшный человек. — Не без этого, — ухмыльнулся Саша. — Но я буду над этим работать. На следующей неделе у меня первая сессия с психологом. — Неужели ты кого-то нашёл? — Маленького старичка интеллигентного вида. Я сначала отказался, а потом знакомые рассказали, что в деле он настоящий зверь. — Только ты делай это ради себя. Не ради меня. — Я это делаю ради нас. Видишь ли, загвоздка в том, что моё счастье без твоего невозможно. — Я уже очень счастлива. — Это пока. У тебя просто эйфория после трёхлетнего воздержания… — Воропаев!.. — Что? — он издевательски изогнул бровь. — Будешь так шутить — я тебе устрою воздержание. В отличие от тебя, я с ним вполне спокойно сосуществую. — Это вдали от меня. А рядом со мной какое спокойствие? — Ты прав, никакого. И она не променяла бы это ни на что.