Vinegar & salt

      — Зачем ты пришёл?       — То есть всего-то нужно было подмести пол, — иронизирует Саша, стараясь не замечать собственную нервозность.       — Я не ты. Не могу слишком долго притворяться.       Катя отворачивается, почти желая почувствовать его близость за спиной, уходит в гостиную и садится в кресло у окна. Увесистый Бес со всем энтузиазмом прыгает с высоты своего домика на колени к хозяйке. Она охает, но благодарно прижимается носом к его макушке.       — Ты только от меня не отходи, ладно?       Кот мяукает и прикрывает левый глаз — почти подмигивает, а Катя обнимает его и думает о том, что Воропаев ни-че-го не знает. Он не знает, что всю неделю она провела в напряжённом ожидании его следующего шага. Не знает, что сегодня она проснулась в отвратительном настроении и пару часов просто смотрела в потолок, по которому пробегали отсветы от фар проезжавших по переулку машин. Не знает, что потом она поехала к родителям и безрадостно слушала лекцию о том, что карьера и профессия — это, конечно, хорошо, но пора бы подумать о семье и детях, ведь тридцать один — это не шутка. Не знает, что после этого ей расхотелось отвечать на чьи-либо поздравления, и она выключила мобильный, вернулась домой, нарядилась и пила в ожидании его прихода. Не знает, что к девяти вечера она приговорила бутылку вина, почувствовала тошноту, потеряла всякую надежду, возненавидела себя, приняла душ и собиралась просто лечь спать. Не знает, что застал её врасплох, переехал катком, когда всё-таки появился на пороге, как всегда безупречный, в красивом пальто и дорогом костюме, вынудив предстать перед ним в старой изношенной пижаме и разобранном состоянии. Ему, в сущности, наплевать. Захотел — нарисовался, без предупреждения, без извинений, без вопросов, ждут ли его вообще. Она ждала. Целых три года. А он опоздал на несколько часов…       — Осколки я убрал, розы поставил в вазу, — бодро отчитывается Саша, войдя в гостиную.       — Спасибо. Теперь уходи.       — Я не труженик клининга, чтобы уходить, прибравшись.       Он приближается к креслу медленно, осторожно, спрятав руки в карманах брюк, и шаг его кажется мягким, тонет в пушистом ковре, словно он тоже представитель семейства кошачьих; а Катю подтрясывает, и она изо всех сил старается контролировать тело, которое слишком явно выдаёт её напряжение.       — У тебя кто-нибудь есть? — вкрадчиво интересуется Саша и замирает на расстоянии вытянутой руки от кресла.       — Ты, разумеется, уверен, что нет, — она звучит твёрдо, уверенно, и удивляется своему самоконтролю.       — Напротив. Я готов к тому, что нашёлся кто-то намного достойнее и умнее меня.       — Нашёлся.       — И это не кот, сидящий у тебя на коленях.       — Нет.       — Интересно.       Он прекрасно чувствует, когда стоит понизить голос, перейти на шёпот или вовсе сделать паузу. Щелчок — Катя вздрагивает, потому что слышала этот звук сотни раз. Это он расстегнул ремешок часов — обязательное ритуальное действие перед сексом, даже если оба взрывались от нетерпения. «Чтобы случайно тебя не поранить», — объяснил он однажды. Катя шутила, что он просто боится повредить часы за десятки тысяч евро. Он всё помнит. И сделал это неслучайно. И видел, как она только что позорно дёрнулась, потому что низ живота прошила рефлекторная физиологическая реакция — лишь бледная тень бесконечно более сильной потребности отдаться ему в руки, на несколько часов перестать осознавать себя и просто чувствовать. Дальше только одно повелительное слово, звон пряжки ремня, и ей конец, потому что она не сумеет даже изобразить хотя бы подобие сопротивления…       А он смотрит на неё и понимает, что всё пошло не туда. Ему омерзительны собственные манипуляции, он разламывается на части, видя боль, настороженность и тоску в её больших и, кажется, заплаканных глазах. Что делать? Как перекалибровать себя, выключить сволочизм и открыться ей вопреки всем инстинктам и скриптам, так долго определявшим его поведение?       Часы летят на пол — хрен с ними, циферблат защищён таким стеклом, что ничего им не сделается. Кот устремляется за новой игрушкой, оставляет Катю без своей защиты, за что Саша ему очень благодарен — теперь можно устроиться на ковре у неё в ногах и… А что и?       — Я хочу, чтобы ты была со мной и при этом счастлива, — наконец, твёрдо произносит он. — Не так, как в первый раз.       И удерживает зрительный контакт, хотя это чертовски тяжело — лоб покрывается холодной испариной от того, что они смотрят друг другу в глаза.       — Что было больнее всего?       Она вся скукоживается, вжимает голову в плечи, а себя — в кресло, будто пытается просочиться сквозь него и раствориться в пространстве.       — Не надо. Не надо… об этом. Это прошлое.       — Надо. Мне надо. И тебе тоже. Я понимаю, что тебе больно об этом говорить. Но я должен знать.       Ему нестерпимо хочется прижаться лбом к острой коленке, хочется, чтобы Катя погладила его по голове, и от этого страшно. Он ничего не делает, не смеет прикасаться — ждёт ответа.       — Молчание. Молчание было… невыносимо. Меня так в детстве… воспитывали.       Она рассказывает всё, что уже обсуждала и пережёвывала с психологом, а он слушает и физически ощущает, как грудную клетку стискивает боль, но никак этого не показывает — чтобы Катя не переключилась с себя на него.       — Прости, я… — Саша выдыхает и прикрывает глаза, чтобы спрятать под веками запредельный стыд. Не размыкая их, размеренно продолжает: — Я не ищу этому оправданий, я просто… объясню тебе, откуда это взялось. Когда я был ребёнком… Чёрт, я не могу поверить, что всё всегда упирается в эту постылую банальность. В пресловутое детство. Так вот… Отец так наказывал маму. И я считал это нормой, потому что не знал ничего другого, не видел перед собой примеры других пар — мама была фактически изолирована от подруг, а друзья отца во многом походили на него… А потом… Потом, когда мне было уже двенадцать, тринадцать и так далее… Я даже начал получать от этого удовольствие… И он об этом знал. Наверное, считывал мои эмоции… Как-то раз он сказал: «Ты же знаешь, что она этого заслуживает». И я действительно так считал. Что он психически нездоров — это я уже понимал. Но понять мать не мог. Не мог простить равнодушия и избирательной слепоты. Это сейчас я понимаю, что она была такой же жертвой, что я наверняка не знаю и четверти из того, что между ними происходило. А тогда я… Тогда я наслаждался её забитым видом, — эти последние слова даются ему нелегко, и он вопреки внутреннему сопротивлению распахивает глаза и встречается взглядом с Катей, внимательно его слушающей. — А с тобой… С тобой я просто делал всё, чтобы ты ушла. И это сработало. Спасибо, что всё-таки не стала это терпеть. И прости за всё, что всё же пришлось вытерпеть…       — Ты настолько хотел от меня избавиться?       — Я не хотел сближения. Я боялся самого себя — и боюсь до сих пор. Я знаю, что умею делать больно, осознанно или нет. Я знаю все твои болевые точки. Я знаю, как… — он нервно проводит ладонью по лицу. — Я знаю, что ты ко мне чувствуешь… чувствовала…       — Чувствую… Только тебе это никогда не было нужно.       — Неправда, — вскидывается Саша. — Мне это нужно настолько, что я так ничего и не смог за эти три года. Мне всё было противно. Я понимаю, как это звучит… Ты скажешь, что я спал с другими. Что гораздо хуже, я их целовал и проводил с ними время — или пытался, каждый день осознавая полную несовместимость с этими инфузориями, — и тем самым я предавал тебя и себя. Всё это так, и мне нечем это заштриховать, нечего сказать, да я и не хочу. Не хочу извиваться как уж и пытаться сделать вид, что всего этого не было. Было… И у тебя наверняка что-то было. Или есть…       — Мне не нужно что-то. Поэтому ничего не было.       — Вообще? — искренне поражается он. — Ты же только что…       — Я только что соврала, — Катя меняется, раскрывается, вольготно устраивает руки на подлокотниках. — Потому что правда тебе не нужна.       — Это же ненормально.       — А кто определяет эту норму? Неужели ты?       — Не я, но…       — Расскажешь про психологию и секс для здоровья, приведёшь статистические выкладки? Всё это замечательно, только не имеет никакого отношения ко мне. Я не ты. Я не имитирую отношения. Ты же занимался этим и со мной, и со всеми последующими. А я так не могу. Мне не нужен рядом тот, с кем интересно примерно так же, как с баобабом. Чем эта схема не укладывается в норму? Но ты к этому не готов. Тебе не хочется знать, что тебе три года хранили верность. Потому что для тебя это из области патологии. А хочешь услышать признание пострашнее? Когда ты снова уйдёшь, я опять не побегу искать любовников и спать с ними в отместку. Всё это не стоит минуты того, что было у нас с тобой. Но пусть на тебя это не давит. Моя жизнь с твоим уходом не закончится, понятно? И это не бравада. Я эти три года жила, а не существовала. Работала, путешествовала и радовалась жизни. Я была счастлива. Я и сейчас счастлива. А с тобой вряд ли буду. Потому что быть не к месту, не ко времени, быть в тягость — это противоположность счастья. А мы не будем счастливы, пока ты не примешь себя, меня и то, что я… — она замолкает, прикусывает губу. — Неважно. Если честно, я устала и хочу спать.       — Значит, мне выметаться?       — А ты сам-то хочешь здесь оставаться? Воздух не слишком густой, дышится нормально?       — Вполне, — с вызовом кивает Саша. — Не думай, что сделаешь меня моими же методами и заставишь уйти.       — Делай что хочешь.       Он ухмыляется, придвигается ближе к креслу и её ногам, но по-прежнему не прикасается.       — Такая индульгенция чревата последствиями.       — Едва ли. Ты боишься, а я ничего не хочу. Мне не нужен секс по старой памяти.       Катя декларирует это намеренно, в большей степени для себя, чем для него, чтобы невозможно было отыграть назад и пойти у него на поводу. Она и сама боится — невозможно не бояться, когда вот он, сидит прямо перед ней и смотрит так, как умеет смотреть только он.       — Ты хочешь снова быть вместе? — спрашивает Саша удивительно серьёзно.       — Возможно. Но ты прав — всё должно быть не так, как в первый раз. Я больше так не смогу. Я никогда больше не стану терпеть такое обращение. Я не хочу играть роль мебели или прислуги. Не хочу спать с тобой, не разговаривая неделями. Мне до сих пор иногда снится эта жизнь. Замкнутое пространство, молчание и убеждённость, что ты вообще больше никогда не заговоришь. Я всё это простила и тебе, и себе. Но шрамы всё равно остались…       — Я понимаю. Знаешь, я… Я поговорил с Кристиной и Кирой об отце. Подумал, что должен с чего-то начать…       — Тебе стало легче?       Он задумывается.       — Да. Пожалуй… Мне помогла Кристина. Рассказала свою историю, такую, что кровь в жилах стынет… И я в очередной раз понял, как глупо трачу время. Мне через пару месяцев тридцать пять, полжизни уже позади…       — Не говори так…       — Ты уважаешь цифры. Загляни как-нибудь в показатели средней продолжительности жизни в России. Полжизни — это даже оптимистичная оценка…       — Ты сейчас специально давишь на жалость, да?       — Да ни на что я не давлю, — закатывает глаза Саша. — Хотя, будь моя воля… — он играет бровями.       Катя нервно хихикает, но это мимолётное веселье.       — Я знаю, что тебе сейчас тяжело. И спасибо, что находишь силы на юмор…       — Не благодари меня ни за что, ради всего святого. Это тебе спасибо, что вообще пустила и позволила остаться…       — Я ждала тебя сегодня… А потом перестала. «Я перестану ждать тебя, а ты придёшь совсем внезапно». Логики в этом, конечно, никакой. Я всегда сама от тебя уходила. И всегда как дура ждала, что ты захочешь меня вернуть…       — Я хочу тебя вернуть. Ещё я хочу отсечь от этой фразы последнее слово и утащить тебя в кровать, но…       — Но?..       — Я пока не заслужил это право в собственных глазах.       — По-моему, ты всё-таки давишь на жалость.       — Нет. Это не манипуляция. Между нами ничего не будет, пока я не выгребу абсолютно весь лишний хлам из своей головы.       — И долго ждать?       — А что, — он усмехается, — неужели не терпится?       — Ты знаешь, да, почему-то не терпится.       — В таком случае мне пора, — решительно заявляет Саша и поднимается с пола.       — Куда?       — Заканчивать начатое.       — Звучит страшно.       — Это и есть страшно. Но жить без тебя страшнее.       Он целует её в щёку и уходит, оставив часы в лапах довольного Беса. Катя надеется, что это означает одно: он вернётся.