Моë ничтожное вчера

      Невозможно рассмотреть всё, что находится вокруг, когда глаза неимоверно слезятся. Щурится и пытается проморгаться, но успехом это совершенно не увенчается. Испарина на лбу неприятно щекочет, не давая сконцентрироваться на чём-то конкретном. Руки сжаты, ногти впиваются в кожу, что чувствуется жжение, а зубы стиснуты так, что кажется: ещё одно неверное движение — и они превратятся в мелкие крошки, оседающие на горячем языке.       Костлявая, совершенно холодная и довольно влажная ладонь впивается в спинку позади, тем самым помогая встать. Или хотя бы попытаться, ведь ноги дрожат, а тело сейчас не слушается. Пробует подняться, но вновь падает, встречаясь не с прохладной простынёй, а с кем-то тёплым и большим, кто держит горячей рукой под живот, слегка поглаживая. От этого только сильнее пробирает дрожь, словно тысячи импульсов пустили разряд тока. Хочется контролировать это, но разуму не победить в этой схватке с желанием.       Хмурится, закусывая уже истерзанную зубами губу, и принимает единственное решение, которое удаётся обдумать в затуманенном разуме: пусть лучше пострадает губа, чем зубы. Хотя ещё ему хочется впиться в губы напротив, прокусить, чтобы прямо до крови, чтобы больше не мучил так долго этими сладкими пытками. Капля пота стекает по виску, проносится по впалой щеке, покрытой множеством небольших царапин и шрамов от лесных веток и невнимательной ходьбы, и скатывается по подбородку к кадыку, который дёргается мелко от частого глотания слюны, которой, кажется, и вовсе не осталось в организме. Ведь ощущение сейчас и вправду складывается такое, будто из него выжали всю воду, оставив бренное тело корчиться от незамудрëнных действий. Будто вся влага намеренно прилила только к члену, чрезмерно сочащегося смазкой.       Шею, по который капля и продолжила свой путь, откидывает на чужое плечо, покрытое тонкой тканью и удобно пригодившееся сейчас. Жадно втягивает воздух, буквально проглатывает его, а после вновь задерживает дыхание, чтобы оставаться тихим, и с закрытыми глазами пытается нащупать чужую влажную руку, которая касалась его покрасневшей головки члена. Шершавые пальцы огибают ствол и останавливаются на конце, где по-особенному всё кажется намного чувствительнее; кружат вокруг и вновь убегают, отчего в ответ слышится протестующее мычание вопреки тому, что ладонь всё же хотели убрать буквально секундами ранее. А может, и не хотели вовсе.       Понять пока сложно, ведь голова будто совсем разбухла и не даёт генерировать решения и действия, которые можно было бы совершить в этой ситуации. Глаза снова слезятся, когда рука специально огибает сочащуюся головку, будто нарочно щекоча пальцами и принося слабое удовольствие, которое уже раздражало. В очередной раз начинают стекать одинокие слëзы, смешиваясь с потом на шее, отчего совсем непонятно, куда они в итоге попадут. Всё это из-за желания, распирающего и оседающего на кончике языка, поэтому так сложно сдерживать эмоции, которые ненароком выливаются в хрупкие прозрачные капли, словно это и не слёзы вовсе, а та самая роса в рассветный час на поле, заполненном яркими одуванчиками. Они растворяются в вороте ночной рубашки, и это совсем не помогает, ведь одежда уже промокла до нитки, хоть выжимай. Словно с головой окунулся в такое любимое озеро рядом с домом.       Сухие губы неприятно щиплет, поэтому быстрым одиночным движением язык пытается ослабить эту боль, облизывая их. Промокшая макушка буквально сталкивается с большим плечом позади, а зубы всё же впечатываются резким укусом в чужую впадину между линией скул и шеей, когда вновь ощущается рука, так приятно и правильно очерчивающая весь ствол и чуть набирающая темп. Головка течёт неимоверно, помогая совершать более плавные движения ладони, которая, кажется, ускоряется с каждой секундой. Секунда — это словно один миг, в который можно произнести лишь слово, но сейчас она была подобна литру воды, находящейся в лёгких, что казалось: сделай вдох — и их разорвёт в клочья. И в этот миг не удаётся сдержать оглушительного стона, что звучит как гроза за окном в размеренной тишине дождя.       Резцы крепко впиваются в тёплую кожу, фантомно согревающую сейчас ноющие клыки, укус от которых, безусловно, расцветёт багровыми пятнами наутро. А если увидит некий слишком любопытный человек, то наверняка спросит, откуда это и всё ли хорошо. Но если он не испытывал — ха-ха! — такой страсти, когда уже не контролируешь себя и отдаёшься всецело чужим нужным рукам, то тут возникает обратный вопрос: «Всё ли у вас хорошо?» — раз человек не познал в себе этого буйства эмоций.       Руки с тонкими запястьями уже не пытаются протестовать, безвольно расположившись вокруг той, что заботливо сжимает живот, и пробираются чуть ниже, чтобы ощущать не жёсткую ткань, а горячую плоть, которую хотелось вылизать, не упустив ни одного миллиметра.       Дышит тяжело, через раз, боясь издать лишний звук, но в итоге лишь шипит как змея, когда движения по всему члену становятся быстрее, а рука так правильно выглядит на нём, закрывая почти полностью в силу возраста.       Через мгновение чувствует, как член начинает несильно дрожать, уже предвкушая такую нужную разрядку, а по телу мурашки пускаются в пляс, когда его утешающе целуют в макушку и давят большим пальцем на головку, шепча напоследок что-то на ушко, смеясь. Только это не успокаивает, а лишь порождает новую волну возбуждения, хотя, казалось бы, куда ещё.       Слишком жарко.       Слишком мокро.       Слишком душно.       Слишком мечтательно.       Это всё слишком.       Глаза разлипаются с большой неохотой, ведь и вправду мокрые сейчас, и смотрят в сторону окна: оно открыто нараспашку, а полупрозрачные шторы, максимум защищающие днём от мух, а ночью от назойливых комаров, но никак не от солнца, колышутся от утреннего ветерка. В комнате на самом деле не жарко, можно сказать, даже прохладно, ведь лучи ещё не успели достать до его комнаты на втором этаже и прогреть ту, а значит, сейчас около шести часов утра. Да, в комнате не жарко, но его распирает жар, сковывающий тело, к которому так липнет одежда, словно он провёл весь день на палящем солнце, гуляя в лесу неподалёку.       Тело ломит, будто Тэхён сегодня спал не на своей просторной кровати, а где-то в беседке во дворе. Он одним движением ноги сталкивает одеяло куда-то на пол, выдыхая от приятных ощущений, когда сквозняк проносится по его телу, залетая под пижамные штаны и светлую рубашку. Пролежав ещё пару минут, откинувшись лицом прямо на мокрую подушку, мальчишка начинает ощущать тот дискомфорт, который не дал о себе знать с начала его пробуждения. Хотя, может, и дал, но Тэхён всё ещё отходил ото сна, который легко можно было спутать с реальностью. Там было всё настоящее. И по-настоящему ощущалось. Те тёплые пальцы, дыхание на ухо, нежный поцелуй в макушку. Всё было будто реальным. Всё там было только для него. Для достоверности своего одиночества он шлёпает ладонью по второй свободной половине кровати и понимает, что даже следов его присутствия здесь не наблюдается.       Чёрт.       Он стонет отчаянно, переворачиваясь на живот, когда понимает, что его трусы снова влажные. Это правда начинает раздражать, и когда-то он точно примет решение не спать вообще, чем почти каждую ночь просыпаться с мокрой подушкой и подростковым стояком. Однако здесь нужно ещё поспорить, плохо ли терпеть всё это, когда его сон так часто посещает один и тот же человек, далеко не всегда лишь мило обсуждая с ним что-то, шмыгая носом. Ведь зачастую кажется, будто там присутствуют сами черти, который с каждым разом всё глубже заводят на тропу искушения, так и требуя ему поддаться.       Решает приспустить, а через мгновенье и вовсе снять пижамные штаны, чтобы если не подрочить, то хотя бы проветрить свою голову. Спать всё ещё хочется, но он не стерпит, если ему придётся дважды менять бельё за утро. Поэтому, распластавшись звездой, Тэхён лежит на светлой простыне с героем какого-то комикса лишь в трусах и рубашке, что немного прикрывает его стояк. Поворачивая лениво голову в сторону тумбочки, пытается рассмотреть, сколько времени на тёмном будильнике, и понимает, что валяется просто так уже почти полчаса. Он выдыхает, стараясь не думать буквально ни о чём и подставляя лицо на дуновения ветра, чтобы до конца прийти в себя.       Ещё через минут двадцать мальчишка ощущает, что начинает повышаться температура уже по-настоящему, ведь его комната находилась на восточной стороне дома. На улице середина июня — теплеет рано. Солнце светит почти каждый день, да и ночи нехолодные. Поэтому окна открыты везде и всегда, и лишь тонкий тюль хотя бы иногда спасает дом от нашествия насекомых.       Нагие ступни ложатся на деревянный пол, когда Тэхён наконец решает поднять тело с мягкой кровати. Тихо подходит к распахнутому окошку, вдохнув привычный запах недавно скошенной травы, что лежит прямо под его окнами, сушась на зиму в качестве пищи для животных, и каких-то ягод, за которыми уже, видимо, сходили на лужайку, и щурится, когда слышит крик петуха, который сегодня немного задержался с пробуждением жильцов дома.       — Ты опоздал, — озвучивает мысли вслух, когда решает высунуться наружу под тёплые лучи яркого летнего солнца.       Его волосы совсем растрёпаны — так считает и ветер, который решает заплести косы на свой вкус, раздувая тёмные пряди в разные стороны. Когда несколько из них цепляются за его обкусанные губы, угнетая хозяина этого беспорядка, у Тэхёна проносится в голове, что его давно не постригали. Волосы и вправду длиннее, чем обычно. Длиннее, чем те, к чему он привык. Если присмотреться, то какие-то верхние мелкие пряди, особенно часто появляющиеся на солнце, чуть светлее: выжжены порой совсем безжалостными лучами.       Комната обвешана множеством разноцветных плакатов, на которых и любимые исполнители, и герои комиксов, и нарезки из журналов, чтобы хоть как-то добавить старому помещению яркости. Все стены деревянные, не тронутые ни каплей краски, лишь тонким слоем специального лака, чтобы подольше прослужили. Он оборачивается и мельком рассматривает царапину, что выучил уже наизусть, проверяя на наличие новых от его кошки, что любила поточить здесь когти, или же от его иногда ненужной неуклюжести. Когда Тэхёну уж слишком скучно, то он просто лежит с кучей маленьких камней, которые хранит в горшке из-под цветка, и пуляет их во двор. Иногда они отлетают не в открытое окно, а в стену, срикошетив в самого Кима. Но стоит признать, что он немного, но радуется в такое моменты, потому что понимает, что на один «боеприпас» больше, ведь тот не улетел в окно, а значит, его поход за новыми к реке хоть и на самую малость, но откладывается. Или когда от усталости он валится с ног, снимает свои тяжёлые, но такие яркие, как и всё в его жизни, браслеты и откидывает их в сторону, то они нередко встречаются с лаком на дереве, царапая.       Из-за и так большого двора с множеством цветов, названий которых он даже не знает, у него в комнате проживает лишь один — маленький такой, в ярком керамическом горшке. И да, он не знает, что это за растение, потому что забрал его пару недель назад с поля, когда гулял вместе с другом.       Наконец решаясь спуститься, перед этим переодевшись во что-то сухое и чистое, мальчишка, слыша на первом этаже уж слишком знакомый голос, останавливается на мгновенье.       Скрипя старыми ступеньками, которые никогда не скроют чьё-то появление, Тэхён подтягивается, зевая, и «тихо» причитает себе под нос, зная, что тот, кому это было адресовано, в любом случае услышит, хмуро посмотрев на него после.       — Ты мой дом с пенсионным фондом перепутал? — язвит и улыбается так хитро, когда замечает высокую и довольно широкую фигуру для семнадцати лет в проходе кухни, куда и вела лестница.       Парень, что стоял, облокотившись о деревянный — это уже совсем неудивительно — косяк, хмуро смотрит на младшего, сияя в этот момент загорелой участками кожей, которые не спрятались под тканью белой майки и поверх накинутой чёрной рубашкой с короткими рукавами, а ещё от внимания Тэхёна. В руках у того была уже пустая авоська, а на столе стояли два, мальчишка уверен, тёплых бидонов с парным утренним молоком.       Чонгук выдыхает и тянется свободной рукой к макушке, потуже затянув хвостик, который собирал лишь верхние смоляные пряди. Может, он неаккуратно созданный, на скорую руку, когда волосы особенно начали доставлять неудобства в такой-то жаре. Чуть усмехаясь, оценивает прикид Тэхёна, рассматривая тёмные шорты, из которых тот, скорее всего, уже вырос. Так и хочется назвать его «маменькин сынок», но Чон слишком воспитан, чтобы так обращаться к нему при миссис Ким. Да и не хочет тешить его самолюбие лишний раз.       — Я старше тебя лишь на три года, мелочь. Не думаешь, что когда-нибудь получишь за язвительные слова? — по-доброму улыбается, заторможенно перенося свой взгляд с тех шорт младшего на бидоны, молоко из которых заботливо перелила в графин мама Тэхёна.       — А я и так получаю, дед. — И быстрым, неряшливым, отчего смешным движением руки отодвигает чёлку, зачесав, и пальцем указывает на старый пластырь прямо посередине лба, под которым покоится тонкая, но длинная царапина после одного случая.       Вспоминая, из-за чего, а точнее, кого она появилась на теле мальчишки, Чонгук тушуется на секунду.       — Ты тогда напрашивался на мои кулаки, — продолжает парировать Чон, зачëсывая пряди, что спадали на влажный лоб обратно в кучу.       — Да, и поэтому в лесу ты кинул меня в малину? — язвит мелкий.       Чонгук быстрым шагом подходит к Тэхёну, что стоял у лестницы, и даёт щелбан в ту самую царапину, после получив кулаком в бок и услышав шипение Кима. А младший ненароком вспоминает, как именно в это место во сне он целовал его.       — Мальчики, хотя бы не в доме, — останавливает от возможной не первой, но и не последней драки миссис Ким, ставя графин поодаль от края, чтобы никто нечаянно не задел. А после переключается внимание на Чонгука, который уже успел схватить руки её сына и сжимал их одной, не позволяя тому вырваться и дать сдачи, пытаясь таким образом подавить весь тот пыл и спесь, чем буквально с головы до ног был наполнен Тэхён. — Спасибо за молоко, Чонгук, но Минджун, — называет она имя отца Тэхëна, — и сам прогулялся бы как раз после похода за ягодами. — Женщина вздыхает, чувствуя небольшую вину, что парнишка почти каждое утро приносит им по два бидона тёплого молока с соседней деревни.       — Нет, миссис Ким, мне правда нетру…       — Ах, Чонгук, сколько раз я говорила. Я знаю тебя семнадцать лет, почти восемнадцать. И ты меня. Уже как родной. Можешь называть меня мамой. — Она перебивает его, секунду грустно улыбаясь, но потом, вспомнив, что ещё не перебрала ту землянику, корзинки с которой стоят на заднем дворе, охает: — Ягода скоро испортится, если с ней ничего не сделать. Всё, я побежала. — Хватает пока ещё пустой тазик и вылетает на веранду, запустив свежий воздух на кухню. — Чонгук, приходи после обеда на ягоду с молоком! — кричит женщина лет сорока, уже заныривая за угол дома в теневую его часть.       Чонгук лишь смотрит вслед, слабо улыбаясь на её слова, что она твердит каждый раз, когда тот называет её «миссис Ким», и понимает, что не может так. «Миссис Ким» для него звучит уже роднее, чем «мама», как бы парадоксально это ни было.       — Заебал меня со своими кулаками. — Мальчишка вмиг меняется в лице и начинает разговаривать иначе, как только женщина ступает за порог дома.       Пока родители рядом, Тэхён хоть и дерзкий, но добродушный, имеющий к ним соответственное уважение. Но когда он один, с Чонгуком или его друзьями, то жди от младшего лишь средний палец в лицо за то, что неправильно дышал, и хищный взгляд перед ругательствами, направленными на незнакомца.       Услышав очередной мат в его сторону изо рта четырнадцатилетки, которую сам и воспитывает — так, по крайней мере, думает мама Тэхёна, Чон цепляется пятернёй в чужие, всё ещё влажные пряди на макушке, с силой оттянув и заставив его наклонить голову назад, неудобно остановившись.       Подходит ближе и ещё раз хватает за волосы, крепче сжимая пальцы.       — Ты совсем попутал берега, мелочь? Ты думаешь, я не кину тебя в кусты ещё раз? Или ты лишь при миссис Ким такой смелый, маменькин сынок? — О да, он всё же произнёс это вслух. Тэхён просто ненавидел слышать подобное в свою сторону. — У тебя вон молоко ещё не обсохло, а ты уже мне что-то предъявляешь. Не беси, — шипит, смеясь, и довольно глядит: знает, что сильнее, больше и старше, что мальчишка сейчас даже не сможет ударить, потому что не видит толком, где Чон стоит. Чувствует, лишь что где-то позади, а достать нормально не может.       — Блять, — ругается ещё раз, тут же получая ещё одну порцию порванных волос от старшего.       Он выдыхает, после прикрывает глаза и всё же вырывается из его хватки, чуть ли не встречаясь носом с кухонным столом.       Тыльной стороной руки вытирает губы, хмуро пялясь на смеющегося Чона.       — Оно не обсохло, потому что я только что его пил, умник, — скалится, всё же выиграв эту словесную перепалку, и, почёсывая ноющий затылок, хватает стакан с недопитым молоком, проглотив всё залпом.       — Мелочь, — закатывает глаза, тормоша младшего по всё тому же страдающему затылку. Когда Чонгук стоит рядом, то кажется ещё больше. Его плечи почти в два раза шире, чем у Тэхёна, а ещё он выше на полголовы, но это не мешает мальчишке постоянно раздавливать того в войне под названием «кто кому переязвит», получая, правда, за это иногда от самого Чона, но это того стоит, поверьте. — Ты голову мыл, что ли, с утра пораньше? — Старший трогает волосы ещё раз, отчего Ким уворачивается, схватив того за запястье и откинув в сторону.       — Не мыл, — последовал ответ короткий.       — Почему тогда голова мокрая? — задаёт соответствующий вопрос, звеня зубами кольцом в губе. Всегда так делает, когда задумывается. Тэхён уже выучил. Это так, как безошибочно находить дорогу до дома каждый раз. Это то, что автоматически прокручивается в голове.       — Вспотел. Жарко, — отвечает уже не так борзо, закидывая в рот пару вчерашних ягод с тарелки.       — Сегодня ночью вроде не так и жарко было, — произносит мысли вслух и наклоняет голову, отчего свободные пряди, что не были затянуты старой резинкой, всё же спадают на лицо, прикрыв такие же чёрные, словно ночь, глаза, в которых и зрачки не видать. Лишь на солнце. И то под определённым углом. Это Ким тоже выучил.       Чонгук смотрит на младшего, хитро щурясь, и, расположив руку на столе слева от Тэхёна, довольно хмыкает.       — Я знаю этот взгляд, Чон. Даже не думай говорить какую-то хрень. — Его тут же обрывают от озвучивания мыслей, отчего старший недовольно хлопает по столу ладонью и отводит взгляд на муху, которая уже минут десять долбится в окно, создавая не совсем приятные звуки. — Просто вспотел, — раздражённо повторяет. — Мне было жарко.       Чонгук молчит пару секунд, рассматривая такую знакомую кухню, ложки и вилки которой выучил наизусть за столько лет почти каждодневного пребывания, а после мычит, о чём-то снова размышляя.       — Ты откуда понабрался этой дерзости, Тэ? — А вот это короночка лично от Чон Чонгука.       Его так не называют даже родители, что на самом деле странно, ведь это сокращение от полного имени. И сколько бы он ни возмущался, Чонгук будто не слышит этого. Дерзкие фразы и привычные маты не срабатывают.       Старший открывает дверь на веранду, запустив новую муху, отчего Тэхён апатично хмурится, устало глядя на Чона.       — От твоих друзей, с которыми ты меня и знакомил. — Два — ноль. Стоит признать.       Тэхён наигранно улыбается, на мгновенье показывая клыки, которыми ещё ночью во сне впивался в чьё-то плечо, и сразу хмурится, пытаясь выбить из головы те картинки, которые мелькают непонятными размытыми кадрами, пока не ощущает ветерок от распахнутой двери на веранду. И лишь тогда отрывает взгляд от капающей воды из крана, сосредотачиваясь на проколотых ушах, которые виднеются из-под курчавых, цвета вороньего пера волос.       Чонгук молчит, показывая лишь голову, а после задаёт вопрос:       — Пойдёшь к реке сегодня? Или, может, за ягодой?       — Пойду.       И кухня вновь погружается в тишину, разбавленную лишь тиканьем часов и жужжанием уже второй мухи.       Чёртов Чон.       Чонгук все семнадцать лет прожил в деревне. Родился здесь, провёл детство и живёт до сих пор. Его школа находится в небольшом городке под пятьдесят тысяч человек, до которого ехать на автобусе около сорока минут. Да, может, и были мысли перебраться наконец-то в большой город или хотя бы куда-то просто из деревни. Но пока не было возможности, поэтому он ещё около года назад принял решение, что после окончания школы пойдёт работать, чтобы накопить нужную сумму на обучение, не сильно удручая при этом бабушку.       Волосы его с рождения чёрные как смоль, как и его глаза. Но несмотря на это, достаточно бледная кожа в холодное время года, когда летний загар, буквально прилипший к ней, чуть смывается за зиму. И вот тогда Чон правда похож на какого-то вампира. Ну или больного туберкулёзом подростка — так считает Ким. Когда старший смотрит куда-то, он словно погрязает в своих, только ему понятных мыслях, не делясь ни с кем тем, что невольно заставляет его взгляд быть таким. Ведь своими глубокими тёмными глазами, цвет которых распространяется и на зрачок, он смотрит, кажется, на всех одновременно. Как люди на картинах. Куда ни встань, а их взгляд направлен именно на тебя. Прямо как Чонгук. Может, тоже… с картины?       Если не брать в учёт то, что он полноценно считается деревенским парнем, по нему так и не скажешь. Проколотая парой месяцев ранее губа, небольшая татуировка на боку, да и одевается он достаточно стильно. Отдаёт предпочтение тёмной широкой одежде даже в летнюю пору. Говорит, что ему комфортно.       На самом деле он спокоен, местами даже слишком, мудр не по годам и ответственен. Не сказать, что Чонгук хотел таким быть: его вынудили обстоятельства, ведь если не так, то иначе он просто потонул бы в себе, вряд ли сумев выбраться из этого лабиринта всепоглощающих эмоций. Хотя, может, этого нельзя сказать, когда он находится рядом с мелким. Определённая серьёзность за него и его воспитание присутствует в первую очередь для себя, но и перед его матерью, конечно. Иногда он груб с Тэхëном, но груб словно старший брат, который ругает младшего за оплошности. Тем не менее кто, как не Чон, допускает некоторые вольности Киму.       Даёт немного выпить, что естественно, когда ухватывает его с собой в поход с костром у реки на выходных вместе со своими друзьями или на посиделки в большой беседке во дворе семьи Чон. Но прошу заметить, что Чонгук никогда не позволял Тэхёну напиваться, чтобы блевать где-то в кустах, хотя друзья старшего всё же пытались иногда спаивать мелкого, чтобы показать ему взрослую жизнь. А вот за мат ругает, хотя сам понимает, что от него мальчишка всё и узнал. Ну а что делать? С самого детства Ким таскается за Чоном, хотя, возможно, последний сам это привил. Потому что сейчас Тэхён буквально живёт у Чонгука и его друзей, ведь со старшими всегда интереснее, за сколькими колкостями он этого ни скрывал бы.       Тэхён же — его противоположность. Дерзкий, местами хамоватый подросток, единственный ребёнок в семье, оттого и немного избалованный. Родителей он любит, но иногда не может остановить себя от того, чтобы не сказать что-то в ответ на мамины причитания. Если Чонгук находится в такие моменты рядом, то всегда успокаивает миссис Ким, что обязательно займётся проработкой этого недочёта, а после, хватая Тэхёна за шиворот, кидает в кусты в лесу или в озеро, если погода тёплая. Хмыкает всегда, лишь приговаривая, что заслужил.       Потом, правда, сам же усаживает мальчишку на старый кухонный стол в своём дворе и обрабатывает раны, пока бабушка Чона, не замечая их присутствия, отгоняет птиц от ягоды. Иначе оба сядут дома читать с ней вечерние рассказы.       В такие моменты Тэхён неимоверно зол: он всегда покрывает Чонгука матами, пока валяется в колючих кустах или плывёт к берегу. Но честно, ему это нравится, потому что Ким знает, что, во-первых, за дело, во-вторых, старший не со зла, в-третьих, лучше так, чем со скуки пулять с рогатки камни во двор, а в-четвёртых, ещё из-за того, что именно Чон потом и так нежно обрабатывает Тэхёну раны, которые нанёс. И друзья у Чонгука тоже классные. Любят Кима не меньше его родителей, потому что знают его ещё с младенчества, также таскают на деревенские тусовки, вылазки в лес и в походы за травами для чая. Звучит, может, скучновато, но когда стоишь ещё с пустой корзиной, не найдя ничего, кроме нескольких муравейников и следов копыт лошади на поляне, а два амбала, один из которых больше самого Чонгука, дерутся за то, кому достанется тот красивый цветок, чтобы подарить главе Чон, то становится уже веселее. У них в деревне бабушка — авторитет.       Нет, она не гадает, не лечит народной медициной всех в округе, не готовит для продажи килограммы творога и сыра. Она просто есть. Бабушка у Чона и вправду крутая. Хоть и иногда гиперопекающая даже семнадцатилетнего Чонгука, но её тоже можно понять. Он у неё единственный, кто остался. Последняя кровинушка и продолжатель рода. Она его очень любит. Да и он её. Ведь бабушка заменила ему и маму, и папу, когда нужно было, и вырастила из него очень воспитанного, образованного и доброго юношу.       Поэтому все его друзья стараются угодить ей, чтобы она подкармливала их вкусными пирогами, остывающими на столе во дворе.       Ещё у Чонгука есть «джип», правда, старый, дедушкин. Ломался уже раз пять точно, но всё ещё на колёсах. На нём он и ездит в соседнюю деревню за вкусным молоком. И на реку всех возит. И в город. Он тоже крутой.       Одной зимой Чон от скуки привязал небольшой матрац к машине и катал ребятишек по всей деревни. А Тэхён в этот момент счастливо выглядывал из открытого окна, подставляя красные щёки под морозный воздух. Пока какие-то мальчишки сидели на матраце, привязанным к машине, Ким катался с Чоном на переднем сиденье в тёплом салоне.       Наверное, Чонгук тоже считает Тэхёна крутым.       Когда Ким выходит на улицу, подтягивается — рубашка задирается почти до груди, оголив бледную кожу и подставив её под тёплое дуновение лëгкого ветерка. В отличие от Чона, младший не любитель потаскать мешки в сарай и лишний раз полить весь огород. Но от него этого почти и не требуют. За дом отвечает мама, а за город и двор — папа. Тэхён — за свой неведомый цветок в ярком горшке, и всë.       Он даже за стояк свой ответить не может.       Да, Ким тоже родился и вырос в деревне. Да, у него есть друзья из города, с которыми он общается только в школе. Поэтому скорее они лишь хорошие приятели, с которыми можно убить время на скучной истории, играя в «Крестики-нолики» или в «Слова» на оторванном листке тетради.       На каникулах ему вполне хватает здешних друзей, или, лучше сказать, здешних друзей Чонгука, ведь чисто своих в большой деревне на подножье гор он не имел. Но те амбалы, которых называют семнадцатилетними подростками в 2000-х, в которых они и находились, его тоже устраивают.       Ким направляется в беседку, где мама любезно накрыла стол, приготовив сыну свежий завтрак, закрытый тарелками от лишней мошкары. Рядом стоит уже перебранная лесная ягода, совсем маленькая, но такой ароматная, что все соседи точно услышат этот приятный насыщенный запах. В небольшой глубокой тарелке, как всегда, таится свежий творог, смешанный с мёдом и орехами; а на большой таре аппетитно блестят на солнце маленькие блины, которые мама делает на такой же крохотной сковороде. А совсем рядом — сметана с мёдом, которая намного вкуснее всякого фруктового сиропа.       Мальчишка кладёт в рот первый кусок блина, с которого так аппетитно стекала вкусная смесь, осматривая при этом двор на наличие парня, который простоял в проёме кухни около получаса. Никого нет. Ни родителей, ни его. Лишь вдалеке слышатся щебетание птиц, кукареканье назойливого петуха, который решил, что его задача — будить всех каждые двадцать минут, и лай собак на соседних улицах. Но для него это такая привычная идиллия, к которой так быстро привыкаешь, что если не ощутит этого, то будет странно. Будто из тебя вырвали кусочек того самого счастья, благодаря которому ты чувствуешь себя не то что живым — ты ощущаешь себя целым, без изъянов, таким же, каким был его плеер, подаренный Чонгуком. Он действительно был идеальным.       Плеер или Чонгук?       Удивительно, но собаки у них не было никогда. Казалось бы, охранник двора, но любимая белоснежная кошка мамы вполне сносна. Она похожа на Тэхёна на самом деле. Тоже ленивая, местами дерзкая, разрешающая трогать себя лишь матери, которая и нашла её в конце улицы прошлой весной. Только ей. А ведь они и вправду даже слишком похожи.       Он обмакивает уже третий блин во вкусной смеси, которую любил с самого детства, и закидывает в рот землянику. Иногда ему кажется, что эта ягода ему уже порядком поднадоела, но когда к нему бесцеремонно заглядывает Чонгук и, даже не постучавшись ради приличия, проходит во двор, то он отметает мысли о недоедании земляники тут же.       — Ха-ха, мелкий, ты похож на дворового пса, не замечал? — произносит он.       Чон всё в той же рубашке, но уже в шортах, а не в штанах, ведь на улице точно есть двадцать пять градусов, что даже любитель чёрного цвета не может стерпеть душные широкие штаны.       Мальчишка смотрит на него из-под растрёпанных волос, которые мешали нормально разглядеть человека рядом, и устало щурится, отвечает:       — Боишься, что член откусить могу, если меня разозлить? — Но он не успевает договорить свой колкий ответ, потому что его хватают рукой за челюсть, чуть сжимая, отчего блин застревает в горле и проглотить вкусное лакомство становится тяжелее.       Чонгук хмурится, заглядывая своими чёрными дырами в медовые глаза напротив.       — Боюсь, что вшами заразишь. Ты хотя бы при отце, который пропалывает вон ту грядку, — поворачивает рукой за скулы голову Тэхёна в сторону самой дальней, где копается мужчина средних лет, — поимей совесть и сделай вид, что в тебе есть хоть капелька воспитанности. — Старший отпускает того, напоследок треснув подзатыльник ради профилактики, и вальяжно усаживается рядом на лавочку, чуть снимая тапочки с ног.       — Ага, а я вижу, что ты только совесть и имеешь, да, воспитанный юноша? Так же говорит твоя бабушка? — щурит один глаз, на который падает луч солнца, и бросает плотоядный взгляд на старшего, всё же проглатывая тот злосчастный кусок сладкого блина.       — Мне нужно ограничить твоё общение с моими друзьями, — вдруг задумывается Чонгук, пропуская сквозь длинные пальцы пару солнечных зайчиков, которые отражались от его штанги в брови.       Тэхён игнорирует это высказывание, аккуратно встаёт из-за стола, чтобы не снести всё к чертям, как это было однажды, и отряхивает несуществующие пылинки со своих шорт.       — Ты сегодня штаны забыл надеть, мелочь? — смеётся старший, намекая на малый размер любимых тканевых шорт Тэхёна, которые тот однозначно носит уже около двух лет.       Младший лишь пуляет в него убийственный взгляд, давая понять, что немного устал от его подъёбов, поэтому Чон тут же затыкается, любезно переводя тему:       — Красная Шапочка, ты корзинку-то взял?       — А к реке? Мы не поедем? — спокойно спрашивает мальчишка, выходя из-под крыши беседки и вновь полностью погружаясь под лучи солнца. Смотрит на того вопросительно, ожидая ответа.       — Ну поехали к реке, Тэ. — И опять это «Тэ».       В эти моменты Ким чувствовал себя особенно спокойно и комфортно, потому что знал, что так его называет Чонгук только тогда, когда точно не скажет следом чего-то дурного. Когда он говорил так, хотелось раствориться не то что в словах, а в нём самом. Это обращение, сказанное его губами, всегда было за гранью. За гранью мнимой черты дозволенного, за гранью его понимания, чего же хочет добиться Чонгук, за гранью реальности этого мира. Обычное сокращение имени, а какое значение оно имело для четырнадцатилетнего подростка, который восхвалял этого парня больше, чем собственного отца. Вот она — детская привязанность. Такая сильная и нерушимая. Но детская ли?       Однажды Чон лишь поздоровался с малышом Тэхёном, когда тот играл в песочнице, а у ребёнка уже звёздочки в глазах и застывших образ крутого взрослого мальчика в панамке с человеком пауком. Эта шапочка до сих пор где-то лежит у бабушки в одном из сундуков для потёртых, но памятных вещей.       Чонгук открывает старый «джип» с помощью ключа и, заранее распахнув дверь для запоздалого Тэхёна, который что-то искал дома, усаживается на водительское сиденье. Поджигает спичку одним движением о маленький картонный коробок, тут же достав из бардачка пачку дешёвых сигарет, купленных неделю назад в городе, когда они с бабушкой ездили на рынок за продуктами. Чонгук оставил её тогда в отделе с мясом, а сам метнулся к знакомому прилавку, в котором ему могли продать всё даже десятилетнему, главное — накинуть пару купюр сверху. Но он не хотел бы, чтобы Тэхён когда-нибудь наткнулся на этот прилавок, и неважно, что ему уже давно не десять.       Чон курит, но скрывает.       От бабушки своей, конечно же, скрывает. Если она пережила все эти проколы и татуировку на несовершеннолетнем, то курение она точно не переживёт. Да там и Чонгук не переживёт, если она узнает. Несмотря на всю её любовь к нему, от Чона и живого места не останется. Да и лишний раз её тревожить не хочется, поэтому хорошо прячется.       Попробовал у старших друзей в школе, как зачастую и бывает. Так и осталось с ним. Наверное, это единственная его вредная привычка.       Он плавно выдыхает едкий дым через нос, слизистая которого уже приспособилась к никотину, отчего почти не жжёт, и открывает нараспашку окно. Чонгук специально оставил машину под кронами деревьев возле двора мелкого, чтобы никто лишний раз не пустил слушок, что внук самой бабули Чон курит. Такой правильный и хороший.       — Пап, я поехал с Чонгуком к реке или в лес. Не знаю ещё, — слышится сначала крик ломающегося подросткового голоса, а потом и сам его владелец заваливается в салон через ту открытую дверь спустя пару минут, когда Чонгук почти докурил первую сигарету, держа при этом в руках что-то похожее на пульверизатор.       Чон лишь усмехается, удивляясь, почему Тэхён всё ещё отпрашивается у родителей, можно ли куда-то поехать со старшим, хотя они оба знают, что только с ним его и отпускают. Да даже к крутому оврагу прыгать в ледяную воду. Он же будет с Чонгуком, значит, всё в порядке.       — Тебя же только со мной и отпускают. — Остаётся проигнорированным.       — Это от мошкары, — вновь подаёт голос младший и крутит перед Чоном баночкой с какой-то жидкостью, а после пару раз пшикает прямо ему в лицо, показывая, как от него воняет сигаретами.       Чонгук тут же снимает свою рубашку, оставшись лишь в одной белой, местами потрёпанной майке, и вытирается от раствора из воды и настойки из лаванды. А после кидает её в лицо младшего в качестве мести.       — Блять, твоя мама снова намешала свой отвар? — Переставив ручник на нужную скорость, Чон заводит машину.       — Ага, от тебя. — Мальчишка снова морщится от едкого запаха сигарет, который уже смешался с листвой и лавандой, отчего становится совсем тяжело дышать.       Чонгук игнорирует его фразу, тут же протягивая окурок ему чуть ли не в лицо, потому что сосредоточен на том, чтобы выехать на основную более-менее хорошую дорогу и не снести ни одно растение и забор соседей, а не на том, куда попасть этой сигаретой.       — Но здесь остался только фильтр. — Он саркастично упирается в старшего взглядом, когда замечает вновь пролетевшую на его губах улыбку, отчего колечко в проколе сдвигается с места и выглядит так правильно сейчас.       — А, да? — Гук отрывается от дороги, мельком рассматривая оставшийся клочок сигареты. — Да, ты прав. Один фильтр. — Он перекладывает окурок с правой руки в левую и выкидывает в окно. — Значит, не судьба.       Все мы знаем, что он и не планировал давать мелкому закурить, а лишь в очередной раз подстебался над мальчишкой.       Они доезжают до берега реки совсем быстро, минут за пять. До неё можно было и пешком добраться, но идти по такой жаре около пятнадцати минут себе же дороже.       Они часто сюда приезжают. Компанией или вдвоём. Купаются тут реже, чем на озере, которое находится в другом конце деревни, потому что здесь вода холоднее, всё же течение быстрое. Они обычно остаются до ночи, сидя у костра и играя на гитаре. Жарят что-то и иногда устраивают полноценные пикники, приезжая уже на двух машинах, полных еды, пледов, палаток и столов. Они оба любили такие вечера, когда можно всецело посвятить себя друг другу и природе, не задумываясь ни о делах, ни о проблемах. В такие моменты жизнь кажется особенной: когда ты слышишь лишь умиротворяющие звуки природы и такой успокаивающий голос.       Мальчишка выскакивает из душного салона, пропахнувшего сигаретами и лёгким дезодорантом Чонгука, который он использовал каждое утро, и, теряя тапок, бежит к каменистому берегу, усадив свою пятую точку под кроны величественных старых дубов. Прячется в высокой мягкой траве от солнца, вдыхая такой успокаивающий запах листвы и тонкий — коры.       Откидывает голову к большому стволу дерева, разминая шею, и будто забывает вовсе о своём тапке, что оставил на полпути, ведь знает, что старший хоть и закатит глаза, сказав, какой мальчишка неуклюжий, но всë равно поднимет и кинет к его ногам. Спасибо, что не в лицо.       В лесу спокойно. Даже слишком.       Всё, впрочем, как и всегда: ненавязчиво шумит листва деревьев, которые упираются своими ветками, кажется, прямо в те самые облака, до которых всегда хотелось дотронуться руками, представляя, что это сладкая вата; и убаюкивает мелодичное щебетание птиц, прямо как мама пела ему в детстве колыбельную в прохладной комнате, освещённую лишь яркой луной. Ким начинает прикрывать глаза и расслабляться, пока к нему не подсаживается одно тело, которое сначала молчит мгновение, а потом собирается задать вопрос, но останавливает себя, когда чувствует копошение Тэхёна, который пытается что-то достать из кармана шорт.       Старший заостряет внимание на плеере, обклеенном маленькими разноцветными стикерами из жвачек, коробка из-под которых уютно поместилась на верхней полке комнаты Кима.       Тэхён засовывает один наушник себе в ухо, предполагая, что Чонгук, возможно, тоже захочет послушать что-то из его любимых песен.       Для подростка, которому полгода назад стукнуло только четырнадцать, у него достаточно необычный вкус в музыке: он предпочитал вместо попсы и рока, которые и слушают большинство в его возрасте, классику и джаз. Хоть что-то взял хорошее от старших.       Включив одну из самых запоминающихся композиций, которая была выпущена почти десять лет назад, Тэхён начинает напевать её простые строчки.       Чонгук слышит тихую мелодию сквозь шум полноводной реки и щурится, пытаясь понять, какую именно включил мальчишка.       — The world was on fire and no one could save me but you, — тихо бубнит себе под нос, думая о том, как ему сейчас спокойно, словно он бежит по узкой тропинке леса в ночи, подсвечиваемой лишь мельканием светлячков. Для него это действительно волшебно, когда ты можешь раствориться в тонкой, практически невидимой магии природы. — It's strange what desire will make foolish people do. — Чон его не тревожит, лишь слегка мычит знакомую мелодию, не сильно придавая значение тому, чтобы проговаривать текст. — And I'd never dreamed that I'd knew somebody like you, — тянет неумело, стесняюсь немного своего голоса. В такие моменты, когда поёт, Тэхён совсем не похож на того дерзковатого мелкого, который получает подзатыльники за маты. Сейчас по его венам течёт лишь спокойствие. Он отдаёт себя мелодии, отдаёт себя моменту, кладёт аккуратно голову на чужое тёплое плечо, всматриваясь в горы напротив. — And I'd never dreamed that I'd need somebody like you. — Он вовсе закрывает глаза, когда приближается к припеву, заставляя трепетать ресницы на речном прохладном ветре.       Чон продолжает напевать мелодию, потому что слова, как это делал младший, он не учил, но тем не менее совсем не чувствует себя из-за этого неловко.       На самом деле рядом с мальчишкой Чонгуку абсолютно всегда комфортно и уверенно. Даже когда над ним парирует восьмиклассник, называя дедом, которому никто не даёт. Может, это потому, что Ким младше; а может, потому, что с ним он всегда мог быть собой, не являясь заложником фальши, с ним его глаза не притворялись, с ним, отдавая всего себя, он был уверен, что не потеряет своего истинного «я».       — No, I don't wanna fall in love, — стучит указательным пальцем по колену, которое согнул для удобства, упираясь ступнёй в особенно большой камень возле высокого дерева.       Он мотает головой в медленный такт мелодии, потираясь щекой о загорелую кожу старшего, оставшегося в одной майке.       Чонгук вновь затягивает свой хвостик, потирая уставшую голову в надежде избавить себя от тянущего ощущения на затылке.       — With you, — остаётся лишь отпечатком на губах и произносится настолько тихо, насколько это возможно.       Никто не слышит: ни река, ни горы, ни щебечущие птицы. Ни Чонгук. Никто не слышит слов припева, который только что произнёс Тэхён, тут же выключив свой плеер.       Но хотел ли он, чтобы кто-то услышал?       Эта песня, она была одной из особенных. Этот момент, разделённый только на них двоих и ускользающий сквозь пальцы, растворяясь в таких ярких медовых и заволочённых тёмной поволокой глазах, был словно лепестками опадающего цветка, которые медленно и навсегда опускаются со стебля.       Наушник Чонгук так и не взял.       Они сидят около часа, не проронив ни слова, и иногда лишь меняющаяся мелодия в плеере давала отчёт о том, сколько они уже провели времени на берегу. Мальчишка мысленно подсчитывал количество проигранных песен, пытаясь сложить примерную длительность каждой в единое число.       На улице самое пекло сейчас. Но пить не хочется. Да и вылазить из-под заботливо укрывшей обоих от солнечного удара кроны тоже.       В небе летает одинокий громадный ястреб, который пытается найти себе пропитание где-то там, на берегу, в траве. Тэхён ему завидует. Завидует, что не является таким же свободным, как и эта могущественная птица, ведь даже не в состоянии понять самого себя. Если быть честным, то младший и не пытается разбираться. Может, и хочет порой, когда эмоции совсем льют через край и он, словно сорвавшись с цепи, начинал грубить всем по-настоящему. Когда слёзы, а ему не хватает сил — валится прямо на твёрдый пол в своей комнате, потому что потратил всю последнюю энергию на то, чтобы подняться по крутой старой лестнице.       В такие моменты хочется испариться, просто забыть, кто он и где находится. Исчезнуть, будто тебя никогда и не существовало, стать невидимкой, чтобы по одному лишь желанию быть для остальных чёрным пятном, но это не про него. Как бы сильно Тэхён этого ни хотел, он всегда будет словно яркая звезда, освещающая всё, на что бы ни пал взор. А это потому, что взрослые решили объяснять все проблемы одним: «Он же подросток, а они все такие в его возрасте». От этого лишь трясти сильнее начинает. Но только внутри. Снаружи такое показывать не стоит. Именно поэтому хочется просто парить в небе, взлететь от этих проблем, чтобы вся деревня видна была: ставшее родным поле, лес, в котором он сидит сейчас, такой уютный отчий дом, люди, снующие постоянно по округе.       А будет ли приходить он в его дом, если там не будет Тэхёна?       Иногда в такие моменты к нему случайно заходит мама, чтобы протереть полки или ещё полить его цветок, но, видя валяющегося сына на полу, садится на корточки, тревожно спрашивая о том, всё ли в порядке. На что мальчишка отвечает: «Всё хорошо, просто жарко, мам».       Не считаете ли эту фразу чем-то знакомым? Ничего не напоминает? Да, именно она звучит так: «Да твою ж мать, как же мне хуёво! Смогу ли я выдержать?» Но люди так привыкли закрываться от проблем и пытаться справиться в одиночку, чтобы не казаться такими беспомощными в своём понимании происходящих вещей. Даже если неимоверно трудно, они не скажут: не хотят осуждения и таких, к чёрту, ненужных нравоучений. И Тэхён тоже не хочет. Он совсем заврался. Скоро у него появится привычка. И даже зимой, когда что-то будет идти не так, он будет лгать, что ему жарко.       Жарко, но так холодно. Это далеко не физический холод. А тот холод, который идёт из мыслей, из души. Тот холод, от которого не согреться под тысячью одеялами. Тот холод, который тонкими ветвями сковывает каждую частичку тела, словно тебя кинули на растерзание колючим розам, что иногда росли в их саду. От этого холода так просто не избавиться: будто сам не хочет отпускать. Каким бы сильным ни было желание, он намертво вплетается в сознание и распространяется по всему телу. Даже сон не спасает от него. Этот холод словно могильный, похожий на тот самый, когда они с друзьями втайне ото всех пошли на кладбище в ночи. Только тогда холод был другой — давно ушедших людей, а этот — свой, как бы сильно ни хотелось его так называть, но только он сам его и породил мыслями, даже если этого и не желал.       А ему страшно. И неясно. Не станет ли хуже, если всё же поймёт, что с ним? Если в один момент сорвётся и выскажет всем всё, что хотел? Иногда жить в неведении намного безопаснее, чем с горьким осадком на душе. Но так изматывает каждый день задумываться о том, что даже себе боишься сказать. И да, ему, блять, страшно. Он сам в этом признался, просто не смог иначе. Но Тэхён совсем запутался, никому даже не сказав об этом, потому что не может. Потому что сам должен. Потому что он не поймёт.       Парнишка устало шмыгает носом, промаргивая глаза, которые слезятся из-за нарастающего ветра. Задирает футболку, вытирает влагу и откладывает плеер обратно в карман потëртых шорт, поднимая взгляд на спокойного Чонгука. Как бы ему хотелось испытать это же спокойствие и хоть на минуту оставить всё, что так сильно выматывает его разум.       — Тебя бабушка не потеряет? — специально спрашивает, потому что понимает, что в этот раз они уж слишком долго засиделись на всеми любимом берегу.       Он тут же поднимается, отряхивает задницу от мелкого природного мусора и смотрит сверху вниз на Чона, слабо улыбаясь мыслям о том, что хоть когда-то выше своего друга.       — Мм? — Чонгук морщится от попадающего на глаза жаркого солнца, когда поднимает взгляд на нарушителя такой спокойной тишины природы. — А тебя не потеряют родители? — задаёт встречный вопрос, копируя позу и вставая с земли. Он снова выглядит больше и выше.       — Я же с тобой, они знают.       Тэхён пинает камень, который, видимо, чем-то ему не угодил, и плетётся обратно к душной машине. Но от жары в ней не спасла даже тень, в которой, Тэхён уверен, Чонгук её оставил. Он не дожидается ответа от старшего, ловя себя на быстро промелькнувшей мысли, что его настроение портится, когда в поле зрения появляется друг. А может, оно портится совсем не из-за него? Кто знает.       — Ты же со мной, — тихо повторяет Чон и, достав последнюю сигарету из пачки, закусывает её между белоснежными зубами, скупо улыбаясь мальчишке.       Чонгук всегда отвозит его домой. Потому что ответственный. Если забрал, то и привезти должен в таком же состоянии, в каком увёз из дома. Это, наверное, одно из главных правил Чонгука по отношению к Тэхёну. Правда, когда этому придерживаться не получается, он лучше оставит его у себя переночевать, чем позволит потерять идеальную репутацию перед его родителями.       Чонгук всегда отвозит его домой. Потому что ответственный. Но иногда дерзость Тэхёна, которая местами льёт через край, заставляет старшего задуматься о том, не оставить ли его возле реки, чтобы сам шёл до дома. В моменты злости четырнадцатилетнему Тэхёну плевать на то, сколько подзатыльников и царапин он получит от Чонгука. Ким щедро покрывает его матами, посылая на три буквы. Такое случается редко, но иногда из него вырывается что-то подобное, которое после заставляет мелкого пожалеть, но он никогда не прибежит извиняться, потому что это не круто.       Чонгук всегда отвозит его домой. Потому что ответственный. Но сейчас Тэхёну хочется проветрить голову, несмотря на то что он проветривал все свои думы несколько часов у реки. Ему хочется сбежать от Чонгука, потому что настроение плохое. Хочется пройти пешком под знойной жарой, которая бы «сдирала» с него неподготовленную к адским лучам кожу этой же ночью. Пусть уж лучше это делает палящее солнце, чем то, к чему он неизменно возвращается, оставшись наедине с собой в такой холодной комнате, в своей просторной кровати с извечно пустой второй половиной. Хочется, но Тэхён продолжает идти к «джипу», припаркованному совсем рядом, и садится на переднее сиденье, откинув голову.       Чонгук плетётся следом, запрыгнув одним движением на водительское, и на автомате тянется к коробку со спичками, чтобы поджечь сигарету с уже промокшим кончиком. Дым разъедает лёгкие, но приятно окутывает рот своим теплом, когда Чон, ещё не успев закрыть за собой дверь, специально выдыхает клуб дыма и по новой вдыхает через нос, уже окончательно выпустив его в окно.       Тэхён молчит, не сопротивляясь запаху табака, который вонзается не только к старшему в нос, но и в его, заставляя пощуриться. Ему в такие моменты тоже неимоверно хочется закурить. А вдруг хоть такие едкие сигареты помогут ему?       — Может, мне рассказать твоей бабушке, что ты куришь? Мечтаю присутствовать тогда, когда она наконец раскроет тебя. Хоть в машине не будет вонять этой хернёй, — тут же наезжает младший, показательно открывая свою дверь.       Чонгук лениво переводит на него отрешённый взгляд: понимает, что манипуляция.       — Смешно, мелочь. Она не узнает, пока я сам не скажу. И ты в курсе этого, Тэ. — Чон полностью поворачивается телом и специально выдыхает новую порцию дыма прямо ему в лицо.       — Я тебе реально член, как пëс, откушу, если провоняю твоими ебучими сигаретами. — И, приблизившись, щёлкает старшего в лоб.       — Но тебе всё равно придётся сначала взять его в рот. — И, копируя движение, пододвигается к соседнему креслу, на котором сидел мальчишка, и устремляет свои бездонные глаза в солнечные напротив. — Признай, что в этот раз я выиграл, — довольно хмыкает, но через секунду отодвигается и, схватив свободной рукой ту самую вонючую смесь из лаванды, начинает опрыскивать ей весь салон.       — Старый девственник-педофил — охуенный набор для друга, Чонгук, — усмехается и всё же закрывает дверь со своей стороны.       — Поедешь сегодня к моему другу? — Старший меняет тему, наконец заводя мотор «джипа» и закрывая дверь.       — К тому, что напился и облевал всю дорожку, что вела к выходу из двора? — усмехается Ким.       — К тому. Но он обещал больше так не пить, — спокойно отвечает, выезжая на главную дорогу.       — Пиздит?       — Да, врёт.       И подзатыльник.       Тэхён уже сбился со счëту, но вряд ли это заставит его избавиться от такого привычного лексикона, ведь с ним чувствует себя увереннее, не задумываясь о том, как стоит себя вести. Он почти всегда действует по наитию. Да, почти.