Bück mich

      Мигающий свет, направленный на меня, ослепляет среди окружающей тьмы. Я смотрю вперёд и свысока, ощущая себя на превознесённой вершине обрамлённой куполом, являясь зачинщиком всего торжества которому рады бесконечные ряды протянутых ввысь людских рук. Иногда прожектора освещают и их тоже, и я могу разглядеть скорченные в безумной радости, переполненные эмоциями лица. Крики толпы, громкая музыка которую мы играем — звуки обволакивают отовсюду. Всё стремилось ослепить и оглушить, свести с ума. Атмосфера постепенно воцаряющегося безумия в моей голове делала концерт всё больше и больше походившим на некий ритуал по стечению часа. В смелой энергии моих движений безупречно пряталась тревога.       Знающие зрители, наверное, могли заподозрить что-то, когда на первом куплете клавишника не вывели на передний план, держа на поводке, но, скорее всего, могли принять за погрешность или не придать значения от перекрывающих логические цепи в голове безудержных эмоций. Наверное, они будут в шоке. Ломать устоявшееся или переворачивать с ног на голову отдельные перформансы не в нашем стиле, так что, боюсь, этот момент с единичной заменой может запомниться слишком хорошо, хах.       Начинается второй куплет, а во мне слишком много тревоги, чтобы этого не стыдиться. Ему отведётся чуть больше времени на этот раз. Я как ни в чём не бывало бросаю гитару и принимаю уверенную позу, искренне надеясь, что у меня получается придать своему виду невозмутимости. От волнения воздуха не хватает. Я ошибочно думаю, что его отнимает толпа. Ладони леденеют, когда он направляется прямо ко мне, а я до последнего стараюсь не смотреть направо. Лишь когда подходит совсем вплотную изображаю возмущённое удивление и пытаюсь воспротивиться. Тилль старается не смотреть мне в глаза, наверное, на каком-нибудь будущем интервью прокомментирует это как «согласились на авантюру по пьяни и пришлось отдуваться». На секунду мне даже показалось милым, что он не хочет соприкасаться взглядами, когда я попытался посмотреть прямо к нему в глаза, нахмурившись для образа. Тилль всегда говорил, что его гипнотизируют мои линзы, что они делают мой образ потусторонним. Интересно, сейчас я выгляжу как напуганная нечесть? Снизу слышатся удивлённые вопли и нарастающий интерес публики, я ощущаю их повышающееся с каждой секундой желание зрелищ и визги высоким голосом прямо рядом со мной. Видимо, им нравится. На меня цепляют ошейник с верёвкой, а я стараюсь играть искреннее сопротивление, хотя на самом деле мне было, даже можно сказать, любопытно, каково это — оказаться именно в таком положении. Я уверен, каждый участник нашего коллектива (кроме Флаке, разумеется) задавался тем же вопросом, что и я, скорее всего… Ошейник затянут слишком сильно, что накладывается на духоту с тревогой и душит в разы сильнее. Моя походка ломается, словно я встал на шпильки или хожу на парализованных ногах. Меня ведут на пьедестал, где я стану ещё выше, чем на своём постоянном месте по левую руку от центра, но парадоксально, что именно там, в самой подсвеченной центральной точке обозрения я опущусь на самое дно. Я иду за ним слишком послушно для лирической жертвы, но, представим, что сегодня она чересчур напугана, хах. Я иду на гильотину, оглядываясь по сторонам, думая, что ничто в окружении больше не приветливо для меня, светит прямо в глаза с желанием их ослепить а сразу же контрастирующие с яркими лампами тени завлекают своей тьмой. Боковым зрением я вижу, как Лоренц показывает мне средний палец, довольно возвышаясь надо мной в своих дальних потёмках сцены. Справедливо, наверное. Я встаю на платформу и спотыкаюсь на ровном месте, падая на четвереньки, параллельно пытаясь следить за тем, как он обходит меня вокруг. Тилль поправляет волосы а я открываю рот в отдышке. Я был словно покорно ждущий казни, того момента, когда огромный топор рассечёт мне шею, и брызги крови польются струями в разные стороны, а по ускользающему сознанию прольются цунами адской боли. Ошейник казался лишь туже с каждой секундой, будто уменьшался в размере.. или моя шея увеличивалась… тестовая примерка показала, что он мне как раз, очень странно. В тот момент я отчётливо заметил свою мокрость, будто раньше она совсем не мешала, а сейчас я чувствовал, как каждая капелька катится по моей спине и плечам вниз. Длинные мокрые волосы спадали на лицо, мешая мне хоть что-то видеть. Правда, взор расплывался и без того, лишая возможности лицезреть свои опирающиеся на пол руки. Я рад, что сбросил пальто несколько десятков минут назад, иначе в нём бы уже получил тепловой удар или натурально сварился.       Я сглатываю, когда Тилль пытается приспустить мои штаны одной рукой. Чувствуя небрежные прикосновения к коже в том месте, мои ноги чуть ли не подкашиваются, и так уже уставшие от неестественной позы. Мне кажется, я трясусь уже весь и это отчётливо видно. Слышатся крики из толпы, призывающие вокалиста действовать побыстрее, да и я бы не отказался — чем раньше начнём, тем быстрее закончим. Казнь будто нарочно тянется немыслимое количество времени, сравнимая с позой в планке или последними минутами, когда жизнь проходит перед глазами. Он подходит вплотную, трётся своими бёдрами о мои и суетится, доставая ту самую штучку, которую боится Флаке. Со словами «Tränen laufen hoch den Rücken» резиновая конструкция начинает биться о мою кожу, а через пару секунд я чувствую, как белая жидкость начинает брызгать вперёд волнообразными струями, попадая мне на спину и затылок, смешиваясь с потом и водой, стекая вниз. Если представить, что это чужие слёзы, будет прям как пелось. Слегка тёплая от пребывания близко к паху резина трётся и попадает мне меж ягодиц, и пара капель молока закатилась туда, что заставило меня вздрогнуть. Слегка расслабляет то, что никто не слышит моих сдавленных стонов из-за орущей отовсюду музыки. Когда стоишь в самом центре сцены, звук действительно доходит до тебя совсем по другому, можно сказать, со всех сторон, от чего начинаешь теряться и воспринимать всё происходящее как бесконечный гул в эпицентре улья. Припев, кажется, уже давно закончился. По крайней мере, я перестал слышать чужие громкие крики прямо над собой. Моя спина и руки замёрзли, тем не менее, я почувствовал прикосновение холодного микрофона, когда Тилль взял мои бока двумя руками и начал толкаться, чтобы наша сценка была намного больше похожа на половой акт. Я вскрикиваю, когда искусственный хер врезается мне прямо в промежность, а жидкость брызжет в стороны, обливая мне задницу и стекая вниз по ещё тёплым бёдрам, вызывая дополнительную дрожь от холодного молока, но меня по-прежнему не слышно. А зрители лишь рады, вопят ещё громче, почти физически ощутимы все их желания и открытые на обозрение пороки. Большинство из них ещё вчерашние школьники или простые офисные рабочие, окружение которых не знает и не будет знать о том, на что они приходили посмотреть и насколько им всё происходящее нравилось. Что ж, всегда рады подарить эмоции, хах.       Уже стало ясно, что Тилль увлёкся и держит меня куда дольше, чем среднестатистического Флаке. Я даже начинаю жалеть, что сегодня мы работаем лишь по размытому сценарию без репетиций. Становится страшно. Страшно от того, что мне начинает извращённо нравиться всё происходящее: и задержка во времени, и настойчивые толчки, и чужие руки, со скрытой нежностью обхватывающие мою талию, и редкие шлепки. Он хватает меня за мокрые волосы и тянет на себя, а по моему телу вместе с дрожью проходится волна возбуждения. Запрокинутой головой я на пару секунд встречаюсь взглядами с Ландерсом. На меня в ответ смотрело два напуганных глаза, будто принадлежащих травмированному мальчику, который увидел акт насилия. Видно ли там сочувствие? Скорее, лишь дикое нежелание оказаться на моём месте и долю искреннего ужаса от развернувшейся по левый бок картины. Неужели я выгляжу для тебя настолько падшим, мальчик мой? Я выдавливаю из себя больную улыбку, а для него это действие лишь омрачает картину и Пауль в спешке отворачивается. Не знаю, что всё-таки пугает его больше в отыгрыше этой песни: безжизненное лицо Лоренца с кляпом или моё — искажённое в ебанутом удовольствии с белыми глазами нечисти, смотрящих прямо на него. Скорее всего, ещё день после Ландерс будет опасаться смотреть в них. Возможно, мне и самому будет чуть неловко. Тем не менее, пусть не прячется, как бы он не скрывался, я знаю, что у каждого есть любопытство побывать на моём или на месте Тилля. Я слишком хорошо знаю это.       Линдеманн резко поднимает меня, и резиновый хер, из которого на время перестала течь жидкость, словно нарочно проникает мне слишком глубоко между ягодиц, чтобы я громко не охнул. Можно лишь поблагодарить за то, что эта херня не собирается вливать молоко мне в прямую кишку. Мои ноги подкашиваются, я едва ли не падаю обратно на платформу из-за того что привык к прошлой позе и, кажется, постепенно теряю связь с реальностью из-за этой сценки. Тилль засовывает пальцы мне в рот, и мой рвотный рефлекс чуть не срабатывает, а сам я начинаю лишь больше трястись. Рядом возле уха доносится, как тот допевает последний припев. Очень громко. «Bück dich — befehl ich dir» Лишь сейчас я замечаю, что он развернул нас лицом к публике, и мою дрожащую, мокрую, униженную фигуру видно всем и в крупном плане. На размывающемся взоре я успеваю увидеть толпы протянутых рук, ослепляющий свет прожекторов, и свою вершинную привознесённость. Хочется расставить руки, поддаться ветру, ловить любые огоньки и громкие звуки отовсюду. Но духу хватает лишь на то, чтобы прикрыть глаза и встать бревном, ожидая дальнейших действий со стороны товарища сзади. Я готов облокотиться на чужой торс и позволять акту продолжаться. Если уж взялся играть, то до конца. Мои беспомощные вздохи наверное, отчётливо слышно, я слишком близко к чужому микрофону. И стояк, наверное, отлично видно, вместе с капающей с меня белой жидкостью прямо на чёрные ботинки Тилля. «Безумие» — проносится в моей голове, перед тем, как взор окончательно накрылся мутной пеленой и погрузил меня в нескончаемую череду больного наслаждения, вперемешку с белёсой грязью и мокротой, под оглушающие гитарные рифы и вой сирены…