Свободное падение

      Я стою на краю обрыва и смотрю вниз на мрачную серую бездну. Там, подëрнутые утренним туманом, бушуют бескрайние воды моря, и я в них утопаю. Шум прибоя эхом доносится до ушей, оставляя внутри чувство беспокойства и разочарования. Волны мне не рады.       — Эрик, — слышится голос из далёкого прошлого, — не подходи близко. Склон здесь крутой и можно свалиться!       — А что значит «к-кр-крутой», мам?       — Значит «очень опасный», понял меня? — устало говорит она и закрывает в окно, пропадая в тени комнат.       Я киваю в никуда и несусь дальше, сквозь зелёную мураву, которая скрывает меня по пояс. Травинки щекочут бледные ноги, и я задорно смеюсь, охваченный уверенностью — если и упаду, мама всё равно поймает.       От этой мысли голову пронзает острая боль. Я давно не вспоминаю о матери, ни о ком не вспоминаю. Но сейчас, в предрассветный час, перед тем, как сделать выбор, мне хочется понять — заслужил ли я то, что со мной произошло.              Я рос обычным мальчиком, ни чем не примечательным для других. У меня не было друзей и даже знакомых, родители не приглашали никого в гости. Мы жили в глуши, отделенные от цивилизации: с одной стороны морем, с другой — лесом. До нас можно было добраться только преодолев несколько сотен километров грязевой дороги, но это того стоило. Вид, который открывался нашим взглядам нельзя было купить за деньги. Природные красоты говорили сами за себя, поэтому несмотря на все недостатки — плохую коммуникацию, отсутствие каких-либо благ городской жизни и близких — нам было здесь хорошо.       Мы жили небогато, но нам хватало на еду, воду и тёплую одежду. Отец работал вахтами, поэтому мог месяцами отсутствовать, но когда возвращался, мы устраивали целый пир. В нашем небольшом домике, расположившемся в нескольких десятках метрах от обрыва, открывался чудный вид. Сидя вечерами на веранде, мы с родителями делились историями, попивали теплый чай и с нетерпением ждали завтра, которое откроет нам новые возможности и горизонты. Но однажды завтра принесло с собой горе — отец серьезно заболел. Думаю, тогда жизнь родителей разделилась на до и после, а моя разбилась вдребезги. Отец с матерью всё чаще ссорились, а я наивно полагал, что несмотря ни на что они всегда будут вместе.       Я любил их обоих, но нуждался в матери больше, чем в отце: слушал её больше, доверял ей больше, помогал ей больше. Когда родители ругались и мать просила выйти за дверь, я выходил. Когда отец хамил и не стеснялся в выражениях, я слушался маму и не издавал ни звука. Когда меня просили заткнуть пасть, я со слезами на глазах клялся, что больше не пророню ни слова, прижимаясь к маминой юбке. Но так было раньше. Сейчас мне остались лишь обрывки воспоминаний, и самый яркий из них — день, когда мама ушла. Оставила меня одного среди голых стен в старом доме с больным отцом, где больше не было счастья и радости, её сменили тоска и боль.       — Дело не в тебе, Ри, — называла меня мама, когда не хотела объяснять, в чём истинная причина её поступков, — просто… Мы с папой больше не можем жить вместе. Будет лучше, если я уеду.       — Но… — я не успел закончить фразу, только молчаливо наблюдал, как стройная фигура матери удаляется в неизвестном направлении. В далёкое завтра, где я больше с ней не встречусь. Никогда.       Так я впервые столкнулся с потерей близкого человека. С тех пор мама ни разу мне не позвонила. Я был вынужден в одиночку переживать тот ужас, с которым сталкивался ежедневно. Больной отец ни дня не давал покоя — подай, принеси, убери. Он стал грубым и жестоким. Человек, которым я раньше восхищался, которого считал героем и опорой, превратился в старую развалину без стремления к жизни и постоянными упрёками.       — Мне всего с-семь, — протестовал я, — д-другие ребята… ­      — Другие ребята? Откуда тебе знать, как живут другие ребята? Кх-кх-кх, — он заходился кашлем каждый раз, когда повышал тон, — ты даже в школу не ходишь!       Я продолжал с ним спорить:       — В г-газете читал н-новости, там дети…       — Да прекрати ты наконец, не нравится, так езжай к своей мамке, — он делал показательную паузу, разводил руки в сторону и пожимал плечами, как бы говоря «я без понятия, что ещё посоветовать». — Точно, она ведь бросила тебя, даже адреса не оставила. Кха-кха-кха.       Кашляющий смех был самым унизительным из всех, которые я когда-либо слышал. Он до сих пор снится мне в ночи, когда ветер беснуется за окном, а ветки дерева, растущего во дворе, скрежещут по стеклу. Этот смех всегда означал одно: «ты проиграл, поэтому, будь добр, заткнись».       И я с поникшей головой шёл убирать тарелки, а потом кое-как, обжигая руки о горячую кастрюлю и царапая пальцы острым ножом, готовил скудный ужин — гречку и черствый хлеб.       С тех пор как ушла мама, всё пошло наперекосяк. За каждый проступок отец меня избивал. Кричал, что я отродье, которое мать нагуляла не пойми где, и отвешивал смачную затрещину. От чего всё тело дрожало, а в сердце вселялся страх. Я прятался в комнате и сидел там до тех пор, пока отец не засыпал. Это можно было понять по громкому храпу, который разносился по дому. Тогда я медленно спускался, пытаясь обходить скрипучие половицы, и осторожно выбирался наружу.       Наш маленький домишко всё меньше походил на счастливый пряничный домик из сказок, и всё больше напоминал логово старой ведьмы, запущенное и никому не нужное. Здесь часто разыгрывались нешуточные ветры. Порой мне казалось, что они молят: «ближе, ещё ближе». Но я их не слушал. Я бродил по тропинкам и лесам до сумерек, думая, почему отец превратился в жестокого монстра, а потом возвращался, уставший и одинокий, не находя ответов.       В одну из суровых зимних ночей, когда дороги замело и некому было до нас добраться, отец сказал мне:       — Послушай, Эрик, я никогда тебя не любил и вряд ли полюблю, но поверь, твоя мать ещё хуже. Кх-кх-кх… — он прикрыл рот рукой, но это мало помогло. — Она предпочла солгать тебе, вместо того, чтобы признаться, что ты ей не нужен, кх-кх-кх…       Я закрыл уши. Мне некуда было бежать. Наш просторный зал оставался единственным местом, которое хоть как-то отапливалось. Я в одиночку разводил огонь. Отец лишь смеялся над моими несчастными попытками. Он устраивался поудобнее в «уютном» кресле, из которого давно торчали пружины, и обивка стерлась, не сохранив рисунка, и всячески меня оскорблял. Я обжигался и чертыхался, но всё же доводил дело до конца, а потом присаживался рядом с отцовским креслом на ковёр и смотрел на мерцающее пламя. Оно успокаивало. Но сегодня, в такт размышлениям отца, оно скакало и трещало как бешеное.       — Кха-кха-кха, думаешь, закрытые уши уберегут тебя? Сомневаюсь, скоро ты… — он замер, будто осознавая, что слова несут сакральный смысл, и нужно их тщательно подбирать, — ты всё поймёшь…       Он в очередной раз зашёлся кашлем, который с каждой секундой становился всё громче и жёстче. Это продолжалось минут пятнадцать. Я терпеливо ждал, понимая, что с каждым днём приступы отца становились сильнее, но я ничем не мог ему помочь. Ни таблеток, ни трав в нашем пустом жилище не оказалось. Я был бесполезен, поэтому недоуменно наблюдал, как ему становилось хуже.       Я сильнее прижимал руки к ушам в надежде, что терпеть осталось недолго. И тут… Звуки резко прекратились. Наступила безмолвная тишина. Я подумал, что оглох, но кинув взгляд на подлокотник, всё понял. Рука отца, которой он периодически закрывал рот, молчаливо повисла.       — Отец, — я встал с колен и подошёл ближе, потряс его за плечо, — отец, ты меня слышишь?       Но он не отзывался. Я посмотрел в оледеневшие глаза человека, который недавно со мной разговаривал, и по моим щекам полились слёзы. То были слёзы непонимания, отчаяния и боли. Хотя кожа по-прежнему хранила тепло, выражение лица родителя застыло в грустной ухмылке. От пугающей мысли я выбежал на мороз — мне мешал снег, чтобы пробраться дальше нескольких метров, но я продолжал перебирать ногами. В потрепанном свитере, дырявых штанах и заштопанных валенках я свалился в сугроб.       Прошло довольно много времени, прежде чем тело начало неметь, но не это меня пугало. Я не хотел возвращаться в дом. В дом, в котором больше меня никто не ждёт. Мне и раньше там было несладко, но теперь стало совсем горько — лучше умереть. Я прислушался к сердцебиению, которое больно отдавалось в висках, горячая кровь ещё текла в жилах, но руки начинали дрожать. Перевернувшись на спину, я уставился в ночное небо — на меня глядели холодные звёзды, такие же холодные как снег, и как тело моего отца, ещё недавно дававшее мне наставления. Я продрог, от чего меня потянуло в сон, и я не в силах был противиться.