Притворюсь

Трещит черная пластина маски под натиском обуви, рассыпается мелкими щепками по выжженному солнцем фиванскому гравию. Вот она, гляди, что ты наделал. Жмется, неприкаянная, к голым белесым стенам переулка. Нравится? Доволен теперь собой? Дрожит Эва — родная, любимая, твоя — невольно сжимается в беспомощный комочек и трясется посреди ночной духоты, словно от холода обращенного к ней взгляда. И от вида страха, что рябью идет по дрожащим оголенным плечам, так и тянет приблизиться, обнять, укрыть от всего, что вокруг. Всегда так делал. Теперь стоишь, сжимая пальцы в кулаки до побелевших костяшек. Останавливаешь себя, ведь что-то мерзкое настойчиво скребется изнутри черепной коробки. Она враг, шезму — шепчет. — Хочу услышать оправдания. Голос глухой, как из могилы. Словно давно в ней, вот только гроб никак не заколотят. — Теперь ты все знаешь, — в ее глазах больше нет света, лишь потухшие звезды плещутся в потемневших омутах, — делай, что должен. Вот так. У Эвтиды все просто — знает, что виновна. С самого первого дня лишь оттягивала неизбежное, обматывая эпистата нитями своей бесподобной лжи. И ведь нужно так немного — сделать то, что правильно. Но Амен уже не знает, на чьей стороне правда. И что куда хуже — на чьей стороне он сам. Нет силы выстоять, ступает вперед, подхватывая хрупкое тело за локти, поднимает упавшую на землю Эву, а она все глаза прячет стыдливо, боясь поднять чернеющие ресницы. — Знала, чем закончится, — начинает ровным шепотом, но голос срывается, говоря о большем, чем слова, — зачем начинала это? Зачем привязала к себе этими ядовитыми чувствами, вынуждая любить ту, кого поклялся ненавидеть? Эва хмурится, слова подбирает, а на смуглых щеках румянец розами вспыхивает. — Быть вдали от тебя смерти подобно, — только сейчас вновь глядит в глаза, отчего Амен зубы стискивает, а ладони на ее локтях сжимает. Ее тихий стон — от тугой боли не иначе — опаляет сухие губы. Близко. Жарко. Нестерпимо. — Я должен убить тебя, — произносит, наивно надеясь себя убедить, но от любви нет противоядия. — Так убей, — стуженая пустота сочится в голосе, а у эпистата сердце будто свинцом наливается. Рад бы, да не может — любит ведь. Руки разжимаются резко, лишая мнимой поддержки, и Эва глаза зажмуривает инстинктивно, видя занесенный кулак. Вот только не ей он предназначен, как и вся боль. Впечатывается в стену ладонь, и кровь неровными каплями пачкает каменный фасад заброшенного дома. Этого мало, чтобы перестать думать. За ударом следует второй, третий… Словно щитом, загораживается Амен физической болью от преследующих мыслей, от зияющей пустоты в сердце, от той невосполнимой утраты, что принесла сегодняшняя ночь. Осталось лишь выбрать, кого терять: ее или самого себя? Он уже сомневался, что это выбор, а не только его иллюзия. Мужчина замахивается со всей силы, чтобы до искр перед глазами, но удар слабеет, когда Эвтида виснет на руке, беспокойно говорит, стараясь достучаться, но в ушах лишь белый шум. Карие глаза распахнуты, а в них — боль, смешанная с беспокойством, Амен смотрит и пропадает, поддается беззвучной мольбе собственного разума. С этим выбором он не справится. Не сейчас. Никогда. Подается вперед так резко, что у Эвы затылок ударяется о стену, находит ртом ее губы, тут же глотая сорвавшийся с них стон. Целует жадно, словно в последний раз. Несдержанно, будто впервые. Позади какое-то строение, заброшенное и покосившееся, чересчур привычное для фиванских окраин. И Амену уже не до морали, когда он бесцеремонно проталкивают Эвтиду внутрь. Ему безразлично, что от пыли слезятся глаза, а сквозь выбитые стекла на улицу вырываются бесстыдные влажные звуки его запретных поцелуев. Со всем напором и вожделением он овладевает ее покусанными губами, врывается внутрь, исступленно вбирая в рот то верхнюю, то нижнюю, не позволяя отстраниться, не позволяя сделать вдох. От ее волос по-прежнему — аромат карите и сандала, лишь губы чуть соленые от сбегающих вниз слёз. — Притворюсь, — сбивчиво шепчет, собирая в кулак ее спутанные кудри на затылке, — забуду о том, кто ты, забуду о том, что должен сделать с тобой. Его сердце колотится, будто хочет раскрошить эти мешающие кости в груди, вырваться наружу — к ней, к своей владелице. Амен не думает, как взглянет на себя завтра, как возненавидит за проявленную слабость, за эти никчемные чувства, что затуманили светлый разум и священный долг. Он не думает, отвлекается. Одичало сдирает черное платье, освобождая смуглую кожу от ткани, а Эвтида молчит, лишь глаза ее наполняются пониманием, а нижняя губа подрагивает от легкой обиды. Все не так, все чужое, сломленное. Каждое движение пропитано яростью и злобой, каждый поцелуй — горьким отчаянием. Девушка едва заметно вздрагивает, когда ночной воздух касается ее оголенного тела, руки тянутся — обыденно, по привычке — к завязочкам на одежде эпистата, но замирают. Нельзя — так явно виснет в раскаленной духоте воздуха, сковывая руки незримыми ветвями, что никак не разорвать. Родное и дорогое — не твоё больше. Нет права трогать, нет права любить того, в чьей голове лишь сокровенная жажда твоей крови. Крепкие ладони тисками на талии, жесткие губы врезаются в шею, нещадно окропляя следами — не спрятать. Черным дымом под кожу, в сосуды, навечно. Амен забывается, вымещает на крохотном теле, грубо толкая к потрескавшейся стене. Лишь брякают золотые браслеты на запястьях, ударившись. Больше ничего поверх Эвтиды, да украшения снимать нет толку. — Не оборачивайся. Твой взгляд погасит мою злость. Спадают вниз пластины из стали, летят к его бледным ступням куски белой и фиолетовой ткани. Он обнажен. Нет эпистата. Нет шезму. Лишь двое, и ведь так хочется поверить, что это возможно. Но лишь в стенах позабытого дома живет минутное притворство. Вдохнуть бы всей грудью, зарыться привычно носом в разлитые по плечам волны пахучих волос. Держится подальше, лишь бы не вспомнить — все еще Эвтида, все еще прежняя, его. Кладет ладони поверх поясницы, давит, прогибает сильнее, чем дозволено, а Эва терпит, прикусывая до крови нижнюю губу. Заслужила. Прижгла любовь ложью, оставив ненавистный отпечаток. Нет больше нежности, Амен резок. Одним движением заполняет до конца, погружается в нее, хочет под кожу и дальше — в саму кровь, отравляя. Не знает, что уже давно в сердце. Навеки глубоко, неизлечимо. Внутри влажно. Для него, как ему нравится, и не ясно, чем заслужил это желание. Эва стонет, и звук этот душу обволакивает чем-то мягким, душистым. На миг замедляется эпистат, хочет оставить поцелуй на угловатом плечике, но вмиг собирается, гасит в себе лишнее сочувствие. Оно чуждо. Неприменимо к черномагу. Прописанная истина стискивает челюсти, а кровь шумит в ушах, заглушая. Кажется, Эва говорит и молит, ей больно. Кажется, просит остановится. Кажется, так не должно быть, неправильно. Амен не хочет слушать. Зажимает ладонью лживый рот, глядя как подрагивают от его толчков стройные бедра, а колени норовят подогнуться. Не позволяет, подхватывает другой рукой поперек живота, все сильнее вжимая в стену. По пальцам струятся мелкие слёзы, не остужают, не отрезвляют. Эва податлива, не сопротивляется, находит наслаждение сквозь боль и обиду, содрогается всем телом, и Амен почти ненавидит, что сам не в силах продержаться дольше. Его влага стекает вниз по смуглой коже, а Эвтида соскальзывает вниз по стенке, сворачивается на полу калачиком, отворачиваясь. Ей некуда идти, не от кого бежать далее. От самой себя невозможно. А смерть от руки палача не пугает более. Его грубость страшнее. Но осознание нагоняет запоздало. Склоняется над ней эпистат, ведомый ненужным и лишним ядом в груди, окружает своими руками, упиваясь запретным ароматом ее кожи. — Зачем ты рисковала? Зачем была рядом? — мальчишечьи слезы виснут на коротких ресницах мужчины. Одна боль на двоих нестерпима. — Ты знаешь ответ, — безжизненный шепот тонет в ночи, едва покинув припухшие губы. Амен покрывает поцелуями тонкие плечи, не смеет разворачивать к себе. Ее заплаканные глаза — худший кошмар, что с ним навеки, до смерти. Малодушно скрывает их от себя, не хочет помнить. — Тебе стоило убить меня после первой ночи, — дыхание жаркое, опаляет кожу, покрывает мурашками, — когда я спал. — А тебе стоит убить меня сейчас. Молю, молчи. Не озвучивай мысли, которые хочу стереть. Эпистат молчит. Прижимает к себе беззвучно и крепко, пока кожа не покрывается пленочкой липкого пота от ночной жары. Молит палач о прощении собственную жертву. Собственноручно подставляет шею под нож. — Клинок совсем рядом, — он прикрывает глаза, предаваясь окутавшей тьме, — я буду спать крепко, Эвтида. Пусть ее имя станет последним звуком, слетевшим с губ, пусть канет в лету легендарный эпистат, купившись на уловки змеи. Амен молится тихо, неслышно, хочет одного — не проснуться. Лишиться выбора, который ведет к одному финалу. Знает — не бывать тому, не прервется его жизнь нежной рукою Эвы. Обещает себе: выбор сделает завтра. Поступит правильно, положив конец всему. Обещает, а сам вспоминает, как теплые слёзы скользили по пальцам. Вспоминает и молится: пусть завтра не настанет.