Солнечный круг

Андрюха сидел в стареньком кожаном кресле и тщетно пытался читать параграф по обществознанию. За стеной привычно бубнили мать и дядька Саша – в последнее время бессменный материн гость. Он приходил по вечерам, ставил на стол пару фанфуриков разведённого дешёвого спирта, и они с матерью выпивали, ведя долгие пьяные разговоры. В суть сказанного Андрюха вникнуть и не пытался – главное было уловить момент, когда нудные, но мирные разговоры перерастут в вопли и визги со швырянием об пол мебели и битьем ещё живой стеклянной посуды. Вот тогда нужно было делать ноги – и чем быстрее, тем лучше – в таком состоянии что мать, что дядька Саша становились почти невменяемыми, а огребать лишних трендюлей Андрюхе не хотелось. Зато есть хотелось, и даже очень – но идти сейчас на кухню не имело смысла: во-первых, там всё равно ничего путёвого не найдёшь, а во-вторых – Андрюха поёжился – уж очень ему не нравился в последнее время взгляд дядьки Саши – странный такой взгляд, после него помыться хотелось. Андрюха вздохнул. После того, как суровые тётки из соцслужбы увезли МалОго в приют, мать стала спиваться совсем уж стремительно – своё пособие и Андрюхину пенсию по потере отца она пропивала за три дня - шумно, в компании совсем уж непотребных местных «синяков», а потом ходила по дворам и клянчила кто что подаст, либо выбирала на почте продукты под следующую пенсию и меняла на спирт совсем уж по дешёвке. И ведь находились те, кто у неё это всё брал, хотя вся деревня знала, под чью пенсию она берёт продукты. Тётки из соцслужбы, которые увезли Малого, предлагали поехать с ними и Андрюхе – силой не увезёшь, большой слишком – 12 лет уже, а увезёшь – убежит – всё-то они знали, поэтому пытались уговорить по-хорошему. Андрюха угрюмо молчал, мотал нестриженой русой башкой и на все уговоры лишь отвечал: «Она ведь пропадёт одна, совсем пропадёт». Одна из тёток, маленькая, сутулая, похожая на остроносую галку, устав уговаривать, в сердцах воскликнула: «Она и так пропадёт – а ты с ней останешься – оба пропадёте!» Остальные зашикали на неё и убрались к выходу, унося с собой ревущего Малого – туда, где их ждал на улице нетерпеливо пофыркивающий на морозе «уазик» и стояли, переговариваясь, соседки – тётя Рая и баба Галя. Мать всё это время неподвижно сидела на табуретке, смотря перед собой невидящим мутным взглядом. Умом Андрюха понимал, что тётка-галка права, но бросить мать просто не мог – он ещё помнил её другой – весёлой, трезвой, смешливой, с чисто вымытыми светлыми волосами, в любимом зелёном платье с ромашками. Помнил он и отца – весёлого, высокого, рыжего, вкусно пахнувшего бензином и машинным маслом. С отцом всегда было весело, интересно и совсем не страшно. Помнил он и тот день, когда тётя Рая вбежала к ним(вся бледная, даже губы белые), прислонилась к стеночке и, взглянув на окаменевшую мать, прошептала: «Маша…Там …Там Вовка разбился». У матери из рук выпала банка с молоком, ручейки побежали по пёстрым половикам, она опустилась на пол и завыла громко и страшно, а в кроватке за стеной ей отозвался басом годовалый Малой. С тех пор молоко Андрюха не пил, даже видеть не мог – тошнило. Это было три года назад – первое время мать держалась, а потом Андрюха всё чаще стал замечать, что придя с работы и наскоро переделав все домашние дела, мать достаёт из шкафчика бутылку, уходит к себе в комнату и сидит там, глядя пустым взглядом на цветную отцовскую фотографию. А потом она и на работу ходить перестала – а в доме стали появляться совсем уж неприятные гости. Соседки пытались стыдить мать, укоряли её детьми. Но она либо каменно молчала, либо начинала злобно и истерично кричать на соседок – так что на шее надувалась жилка, а всё худое тело напрягалось в попытке ударить. Её оставили в покое – в школе поставили Андрюху на бесплатное питание, за садик Малого как-то высчитывали из пособия, но когда мать стала продавать вещи, а затем, когда всё более-менее путёвое было уже продано - ходить по дворам и клянчить кто что даст – тогда у директора школы лопнуло терпение и он вызвал тех самых тёток из социальной службы. Они приезжали три раза, составляли какие-то бумаги, уговаривали мать лечь в больницу, но та их виртуозно посылала по известному адресу. На четвёртый раз Малого забрали, а мать начала совсем уж терять человеческий облик. Андрюха захлопнул книгу и ещё раз прислушался к звукам за стеной. Не было ни разговоров, ни криков, ни ритмичного скрипа, перемежаемого вскриками – может, заснули? Мальчик осторожно сдвинул щеколду, приоткрыл дверь – мать лежала лицом к стене на разложенном диване, укрывшись рваным покрывалом. Дядька Саша развалился рядом с ней, он лежал на спине, уронив на пол руку, до плеча разрисованную синими «блатными» татуировками. Рот его был полуоткрыт, он смачно всхрапывал. На столе валялись два пустых фанфурика из-под разведённого спирта, несколько картошек в миске, остатки от полбуханки хлеба и открытая банка кильки в томате. В животе у Андрюхи явственно заурчало – хилый школьный обед был несколько часов назад, но чтобы взять еду, нужно было пройти мимо спящего дядьки Саши, а его мальчик неосознанно боялся. Но есть хотелось всё сильнее, а спал дядька Саша, казалось, крепко. Ещё немного подождав, Андрюха, крадучись, стал пробираться к столу. Ещё шажок, ещё… И тут чужая рука крепко схватила его и совершенно трезвый, злой дядьки Сашин голос произнёс: «Ну что, попался, выблядок?»