Замок замолк

Щепка, ломоть откалывается от солнца, рассыпается жёлтым песком под мягкими ступнями верблюдов — это самый оторванный от городов из песчаника и обглоданного жарой камня, за флягу воды губы впечатываются в зубы, кровь как плавленное стекло, стрелы в колчане, летящая ткань надувается пузырём на бёдрах, в кулаке сжат жёстких мех и не ясно, кто больше пахнет зверем — верблюды или наездники, заправские головорезы, бродяги с серьгой в ухе, в каждом башмаке по ореху на удачу. Куджо выискивает такие же караваны со рваными белыми тюрбанами и выпотевшим лицом, а под тяжестью душной ночи проходит сквозь песок и раскалённую земляную кору в ледяные миры — они неизменные отражения уже найденных, это жевательный и прохладительный космос, абсолютный ноль стирает высунутые любопытные носы, в некоторых местах вообще нет температуры, в других липкие, как жвачка, газовые шары. Оглушающая чистота и тишина волшебных, таинственных пустот — там нет законов или их так много, что человеческий глаз не способен уловить, раскрыть и понять — и пещерная темнота, шорох склизких лиан, влажная пасть зверя. Здесь есть хранитель, говорит, как электричество бежит по проводам через души электростанций — «как хочешь, а я в это не верю, мало ли что снится». В мире столько травянистых фантастических затычек для постоянно говорящей, кричащей реальности, Куджо выбирает, которую прорастить: футбольную и скоростную, тихую и цветочную, или непонятную, с рисунками, она странная, движется, как волна, ступает сбитой слоновьей стопой, молчит космической пустотой — но бейсбольные биты пробивают бензобаки самолётов — «хэй, Куджо, надо разобраться с теми парнями», ладно, раз надо, то так уж и быть. Так рай просит пищи, рай просит подкрепления, оно выглядит как жертвоприношение — с каждой каплей крови это нравится Куджо всё меньше и меньше, но пускай, ведь млечная нега — огромное небо над хрупкой шеей школы — не кончается и не кончится. Ещё до того как Ото начинает носить красное и расстёгнутый пиджак, до первой украденной пачки сигарет, во времена свёрнутых заначек в ножках стула или стола, во времена дневников и тончайшего трепыхания сердец, как вспышка из-под крышки зажигалки — весна надвигается поднявшейся от долго, медленного, как патока, сна, проснувшимся ураганом, как раздражающая лицо пыльца. Шелестит сакура, и что-то переключается, что-то случится, сбудется, свершится, кувыркнётся через голову, забыв её на резиновом мате в спортзале — и заново раскрасит тонкий пластик стен, страшно любопытно, в какой цвет и какими посланиями. Куджо не любит длинные, тянучие начала и оборванные, как склоны, концы, пломбирный блеск седины, только чистое золото середины — поэтому ничего не затрагивает, только продолжает — пыльный вихрь носится по пустынному футбольному полю, факультативные кружки цветоводства пустуют, учитель прочищает носики у леек в компании старого радио, вся кофейная гуща собирается в туалете. Куджо входит в рассеянный дым, он пилигрим, а здесь царство паломников, разнорабочих наёмников, отцов, несущих пуританские идеи в глубины сухих островов — некоторые сидят, другие стоят, самые раскрепощённые, разнесённые кисло-сладкой пылью на наночастицы пританцовывают, насколько позволяет комната, она сначала кажется тесной, но с каждым вдохом настойчивой духоты стены разносятся, расставляют пятерни, двери кабинок превращаются в рыб. Золотых, как солнечные лучи в индийских странах, или расписных, розовых и синих, с изумрудным отливом на концах плавников, они рождаются из костров на доньях алюминиевых банок, прячутся между констант, раздвигая тесные рамки, они немы, но не слепы, видят, как будущее накладывается на прошлое и чудаковато раскрывают рты — скорее в шоке, чем безбожно глупы. В туалете многолюдно, сыро, душно и темно, окна натягивают шкуру хамелеонов и перенимают окрас стен, те гласят «враг попал в просак», Куджо изгибает бровь, недопоняв, но надпись мгновенно ускользает из-под глаз. Безграничная вселенная, пустошь под тяжестью глубоких, постоянно движущихся вод сотрясается от электричества, тянущегося через магнитофон — круче ЛЭП, выдумывающих смутные очертания незнамо кого и его пожёванный диалект, вообще-то это так, идея для расслабления сознания, но сейчас Куджо отчего-то задумывается об этом, круче всех спецэффектов среди запаха попкорна и дешёвых кресел — в центре располагаются алтарь и алтарник, пляшущая под нимбом трава или густая жидкость. Куджо не разбирает, что любезно подаёт ему Аоке, вдыхает, выпивает, расширяется до размеров Сатурна или сжимается в хлебную крошку, это не Куджо, это межгалактическая летающая субстанция, не имеющая ни имени, ни мотивов, ни злостной усмешки, ни врагов — глаза стараются нашарить рифму в музыке стен, но теряются в строчках. Мимо трубы течёт вода, от неё ржавеет голова — или от жары, или от пожевывающей воротник пиджака хандры голова трещит, как гранат, как град из сердца небес, как самый дикий и кислый фрукт, и начинает забывать мир вокруг — тонкая кожица чьей-то шеи, отросшие волосы собраны в хвост, тело плесневелой трубы или пожелтевшие, как осенний лист, нос, Ото, опирающийся на угол, придерживающий себя за колени, отрывающая штукатурку со стен музыка, и дымка цвета томата, самого ветреного заката — враги, написанные на стенах, то находятся, то исчезают, то меняются. Подкрашенный пар в лицо, кровь под кольцом, Куджо не помнит, откуда оно — лакированное, утончённое — кровяные крошки под ним как ошмётки арбузной мякоти, кажутся слаще, милее, игрушечнее, чем есть на самом деле, как крохи секунд в рядах минут. Горячая горечь горчит на кончике языка, с каждым проплывшим мигом все горше и горше, Куджо чувствует, как сквозь его мыльную, подтекшую щеку почти проходят до одури холодные пальцы, или он сам постукивает по ледяной коже — та ни на что не похожа, ни на натянутого и трепыхающегося летучего змея, ни на плачущий воск, ни на пластилин. Все лица цвета зеленоватого баночного стекла, только Куджо чувствует, как тает маргарин щёк, стекает под ухом, по кадыку, и без стыда пачкает пиджак. — У тебя лицо странное, — Аоке говорит как из дупла, — пойдём проветримся. На пути три сотни преград: тайный консервант, то ли для укрепления местного времени, для его плавности, сглаженности, его вкушают те, кто хочет уйти безвозвратно и знает автора «врагов», Куджо краем глаза замечает Ото, втягивающего густое — кофе или кровь, кофе или кровь — из резного флакона. Как в вампирских сагах, вигвамах индейцев, прячущих пёстрые перья за ухом, слышащих в них шёпот моря и рокот реющих канюков, следом на пути, не считая развалившихся, рассохшихся ребят идёт обычный клейкий аэрозоль, очерняющий белые подошвы, баллончик краски со сломанной шеей. Возможно, это чьё-то жидкое дерьмо, Аоке отпускает «фу!», Куджо перешагивает, перепрыгивает, перелетает, призрачная, как весь дым, рыба бьёт по затылку, предупреждая и наставляя, Куджо хмыкает, кашляет, пытаясь выкашлять её. Не выходит, отблески плавников и мутные проливы глаз видны по всей школе, та спит, не гудит ни горбатыми компьютерами, ни раскалёнными мозгами, решающими тесты, ни упёртыми голосами, Аоке шагает через две ступеньки — лестница ведёт всё выше и выше, ближе к крыше. Куджо мимоходом поглядывает на стены, ни одной копии или упоминания «врагов», ни сегодняшней тусовки, только пометки, кому следует жить аккуратнее, он игнорирует самое часто повторяющееся имя. Его увлекает другое, неприступное, словно нарочно скрытое хуже некуда, с окошком меньше зуба — это проход к ветру, сдувающему уши, к свежим прогулкам в перерывах между занятий и скрипе резиновых подошв на перилах, вдобавок к раскатанной губе раскрывает рот замок. Он недоступно блестит солнечным светом, крадущийся с той стороны скважины, тычется в ладонь, как мокроносый пёс, может рассказать не один секрет, но только тому, у кого есть ключи, подчеркивает их важность в течение местной панели лет, Куджо пытается вывернуть позвонки ручки — только зря тревожит заживающую мозоль. Что-то немного надрывает брюки Аоке, устроившегося в груде металлолома, хлама, отслуживших учебных пособий, Куджо пытается провернуть лопнувший глобус — Земля исчерпывает запасы нефтяного терпения и плюёт всем людишкам в лицо, история не вызывает сомнения — на кончике пальца, но приостанавливается, реанимируя задний карман, это оказывается проволока. Чуть погнутая, гордо заявляющая о себе, не слишком длинная, но и не до смешного короткая, идеальная для шалости или проявления умения, смотря кто наблюдает, учитель или однокашник, Куджо осматривает рот замка. Тот молчаливо берёт на слабо, Аоке сначала спрашивает «ты умеешь?», а затем подначивает равнодушным «забей», делится зажигалкой, замок не скрывает трепещущего пения, от птичьего свиста под дрожащими ладонями, до выдоха кита с горячей проволокой внутри. Поддаётся — «круто!» — секунда, и гигантская волна головосрывательной игры затапливает всем головы, сносит рыб и топит алтарника, ударника из школьного песенного клуба, закручивает водоворот, из которого не выберется ни один обормот, делает школьный рай ещё проще, в сотню, в тысячу раз, чем провести мяч по полю и нацелить его в сетку. Кричит жёванным металлом арматура, выпавшие из гнёзд шурупы и болты, кто-то шлёпает ладонью о шатающиеся ограждение крыши и режет затылком небо — дверь захлопывается с оглушительной силой, давится дыханием Куджо, жестянки всех сортов не понимают, отчего замок замолк.