Idylle*

20XX. Лето. Подмосковье. Солнце тихонько уходит за горизонт, оставляя за собой розоватый шлейф на небе с вкраплениями из белых пуховых облаков. Самое прекрасное время суток, когда тёплый слабый ветерок уже начинает разносить малую прохладу по округе. Хочется совершенно ни о чём серьёзном не думая, усесться где-то в беседке или у окошка на дачной кухонке, да потягивать уже чуть подостывший чай. Александр неспешно потягивается, сидя на диване, удобно так расположившемся на веранде аккурат под окном кухни их с немцем дома, по бокам от него стояли ещё два пустующих кресла, а по серёдке столик. На его поверхности прямо по центру разместилась небольшая вазочка, когда-то бывшая маленьким графином из-под чего-то винноводочного, а ныне слегка побитая и без горлышка исполнявшая роль цветочного горшка для ростка Анютиных глазок, — по-научному на латыни viola tricolor, а по-научному на русском фиалка трёхцветная — который Байльшмидт планировал в скором времени подселить к остальным, уже прижившимся в теплице. Кстати о немце. Пока Брагинский с видом ленного кота, законно прокрастинировал и думал о бесконечном вечном, прикрыв глаза да наслаждаясь хотя бы лёгким вечерним ветерком, после такого палящего жарким зноем дня, Гюнтер суетился на кухне, пытаясь что-то отыскать. По крайней мере русскому именно так и показалось. На предложение помощи с его стороны Байльшмидт в меру мягко отказался, уверяя, что почти нашёл искомое, а Саша более не видел нужным ему мешать и потому не возникал. Через полчаса с кухни послышалось победное «Нашёл!», сказанное приятным тоном на немецком языке. А ещё через тридцать минут на пороге дома появился слегка взъерошенный весь такой домашний Гюнтер с двумя глубокими кружками, полными насыщенно красноватой жидкости, в руках. Плавно пройдясь по веранде, обойдя кресло, немец ставит на стол всё с собой принесённое и лишь затем усаживается рядом с русским, который из чистого любопытства наконец соизволил открыть глаза. — Вот, Сашенька, ты не поверишь, но я наконец-то его нашёл. Ну, помнишь мы месяц назад с тобой у какой-то старушки на рынке чай купили? Каркаде, по-моему. Вот, что-то попробовать захотелось, а куда я его положил никак не вспоминалось. — привычно заговариваясь и уходя в свои рассуждения тараторил немец, без тени усталости на лице. Александр, к своему стыду признав, засмотрелся и не шибко вслушивался в речь своего супруга, лишь поверхностно понимая, о чём он толковал. А смотреть определённо было на что. От Гюнтера буквально веяло каким-то спокойствием и одному только Саше понятным уютом. Белоснежная чёлка неловко растрепалась и вновь мешалась мужчине, голубые, точно небо, очи еле заметно блестели, в них читалось полное довольство нынешним вечером и всей атмосферой непринуждённости диалога. И даже заметный вековой рубцованный шрам поперёк левого глаза, по мнению русского, ни чуть не портил общую естественную красоту лица Байльшмидта. Если б у России был выбор — отдать всю ту власть и силу, которая у него сейчас имелась в избытке, лишь бы всю оставшуюся вечность сидеть вот так под тёплым летним ветерком на веранде около собственного старого домишки, умиротворённо наблюдая за радостью на лице у единственного родственного тебе человека, ради которого тебе не жаль было бы лишиться собственного относительного бессмертия, то Брагинский согласился бы не раздумывая. В прошлые века русский мог пойти на что-то подобное лишь ради своей младшей сестры и то более из чувства долга перед ней, как старшего брата. А ныне в его чёрством сердце, которое теперь вновь билось гораздо чаще, при одном только взгляде таких родных небесных очей, нашлось место и для ещё одного человека. Да, именно человека. Потому что в характере Байльшмидта, как Брагинскому казалось, имелось куда больше человечности, чем во всех других воплощениях государств, включая и самого русского, вместе взятых. Той самой человечности, которая и в некоторых людях в последнее время в чистом виде встречалась всё реже и реже. Саша вздыхает, пытаясь скрыть слабую улыбку, промелькнувшую на его губах. Раньше Россия таким не был. Таким чувственным, что ли. Подобрел, обмягчал, стал сентиментальнее — не иначе. Но кто сказал, что Александр против такого расклада и подобной перемены в своей жизни, которая ещё началась после сорок пятого года, а «набирать обороты» стала уже в пятьдесят восьмом? Из очевидно долгих размышлений русского вывел несколько взволнованный голос немца, который пытался дозваться до него: — Niedlich, всё нормально? Ты чего завис так? — заметив, что муж смотрит именно на него и в общем довольно тщательно всматривается в его черты лица, мужчина, смущаясь, произносит — У меня что-то на лице? Или…ах, я немного растрёпанный, опять же, пока за этим чаем проклятым лазил, чуть ли не всю кухню перерыл! А… — опять было начавший заговариваться Гюнтер был столь неожиданно прерван наконец вернувшимся в реальность Александром. Россия легонько и совершенно беззлобно усмехается, произнося без малейшего стеснения, относительно будничным тоном: — Всё нормально. Мне нравится, как ты выглядишь и я просто засмотрелся. — немного помедлив, русский бережно приобнимает своего благоверного за плечо, прижимая к себе чуть ближе. — С-Саша!.. — Гюнтер смущается так, будто в первый раз. Будто нет между ними шестидесяти пяти лет брака — малый срок по меркам воплощений, однако очень значимый для этих двоих. Точно чувства и ощущение какой-то родной теплоты с годами не притупилось ни капли между этими двумя, не иссякло под напором серости бытовухи. А серая ли она? Нет, уж точно не у этих двух личностей. Байльшмидт, стараясь унять своё смущение, не мог спрятать предательский пунцовый румянец, выступивший на щеках, так ясно видневшийся на его бледной как снег коже. Гюнтер молча прижался к довольному, да спокойному, точно удав Александру и поудобнее устроившись, опустил свою голову русскому на плечо. Экс-Пруссия разомлел и прикрыл сонные очи, отдаваясь более своим слуховым ощущениям. Приятный шелест листвы с яблонь, колыхавшейся на ветру, редкое стрекотание кузнечиков, и свежий, действительно чистый воздух. Прекрасно и успокаивающе. А приятнее всего эту умиротворённую симфонию звуков и ощущений нарушил вновь раздавшийся звучный голос Саши, своим тоном смахивавший, как немцу казалось, на что-то лёгкое: — Ммм, так ты о чае говорил, да? Каркаде… Он должен быть кисловат, но тут уже зависит от того, как его засладить. Спасибо, что и мне налил. — совершенно непринуждённым образом сменил тему Россия. — Я как раз подумал, что и тебе захочется. Всё ж тогда именно ты настоял, чтобы мы его купили на пробу. — точно таким же непринуждённым образом поддержал эту плавную смену темы разговора Экс-Пруссия. Кроваво-красный чай, родиной которого, очевидно, является страна, некогда бывшая колонией одного сумасшедшего англосакса действительно пришёлся по вкусу обоим — что отдыхавшему на заслуженном отпуске русскому, что только сумевшему пересилить себя и наконец-то расслабиться немцу. Настолько, что Гюнтер раза два точно возвращался на кухню, чтобы налить ещё и себе и Александру, которого слишком настойчиво клонило в сон. На первый раз такой «вылазки», мужчина принёс с собой небольшую вазочку с печеньем, а на второй умудрился допереть ещё и заварочный чайник, помимо обычного, с кипятком, недавно снятого с плиты. Небо будто примерило на себя столько разнообразных оттенков — от малинового закатного, до еле ощутимого розовато-синего, оставшегося на нём, точно сладкое винное послевкусие на языке, когда уж солнце наконец покинуло свой вечный пост, отправившись на покой, чтобы после, на рассвете, одарить мир своим светом и теплом. Казалось бы, следующий разговор совершенно точно не подходит под такое прелестное время суток. Однако неожиданный вопрос Байльшмидта, сказанный так непринуждённо и спокойно, лишь бы не выдать собственные переживания, выводит Брагинского из состояния сладкой полудрёмы. — Саш, а ты часто о чём-то жалеешь? И Саша действительно призадумался, окончательно потеряв надежду вновь прикорнуть. Надо сказать, что если немец сразу внимательно взглянул на него, то вот русский ещё немного, в процессе обдумывания вопроса и формулировки ответа, прошёлся взглядом по столу, где мирно покоилась его побитая жизнью пепельница, лежала себе спокойно вазочка с печеньем к чаю, а аккурат по бокам от неё стояли кружки с недопитыми чаинками. Лишь после Александр, вновь кратко взглянув на послезакатное небо, стремительно начинавшее темнеть, обращает свой взор к супругу, отвечая: — Если только о том, что мне приходится работать и договариваться с такими самодовольными чертами, как Джонс и такими сумасшедшими людоедами, как Кёркленд. — лёгкий саркастичный смешок, а следом усталый зевок, — Но ты, очевидно, не такой ответ от меня ждал? Что-то более масштабное и философское? Гюнтер улыбается и коротко смеётся на очевидно иронические слова мужа об их общих «коллегах», а потом чуть серьёзнее дополняет: — Почти, niedlich. Я несколько о другом сейчас толкую. Часто ли тебе в голову приходила мысль, что людям в чём-то повезло больше, чем нам? Александр старательно давит так и просящуюся вырваться саркастично настроенную усмешку, потому как совершенно точно не хочет чем-либо малейше обидеть своего благоверного. Ну не настолько Брагинский был мудаком, чтобы своим несносным характером и странной реакцией расстраивать близких. Окончательно уняв своё ехидное замечание, мужчина спокойно спрашивает в ответ: — И в чём же? — простой вопрос, сказанный прямо в лоб, неотрывный взор на встречный несколько растерявшийся взгляд. В какой-то момент Экс-Пруссия вздыхает и с некоторой задумчивостью смотрит на уже безвозвратно тёмно-синее небо. Молчит, медлит перед тем как начать отвечать. Немец совершенно спокойно поднимается с места, проходит к порогу их с русским дома, открывает со скрипом стоическую деревянную дверь, после заходит внутрь, однако лишь для того, чтобы щёлкнуть выключатель лампы. И вот уж на веранде вновь светло, а над светящимся стеклянным чудом уже во всю маячат и кружатся мотыльки. Возвращается, вновь присаживаясь на диван под внимательный, но несколько ленивый взор Александра, и лишь затем отвечает, сфокусировавшись взглядом уже на лампочке с маленьким зелёным абажуром и мотылях, тщательно стукающихся об стекло крыльями: — Они хотя бы способны заводить своих собственных детей, создавать цельные семьи, растить их, в общем-то воспитывать отдельную личность с нуля, понимаешь? Как же наверное сложно быть для кого-то каждодневным примером, опорой и поддержкой. Быть хорошим родителем. И знаешь, это очень тяжело, даже я не справился. — голос Байльшмидта едва заметно дрогнул, а глаза того и гляди норовили выдать, насколько же вся тема была болезненной для мужчины. — А хотел бы попробовать вновь, попытаться не облажаться, как с… Саша? Крутя в руках сигарету и не планируя её курить, хотя желание таковое у мужчины имелось, Брагинский задумался, пока слушал настолько искренний в своей наивности монолог Байльшмидта. Лишь услышав несколько взволнованный голос немца, который посчитал, что сболтнул лишнего и как-то задел русского, Саша ответил, тоже смотря куда угодно и на что угодно, но только не в глаза своему супругу: — Ты слишком хорошего мнения о людях, родной. Слишком много их идеализируешь временами. Немец несколько возмущённо восклицает, тем самым неумышленно перебивая Россию: — С чего ты взял? Нет же, я понимаю, что людей скверных достаточно в мире, но…! — мужчина осёкся, понимая, что несколько грубо вот так вот прерывать говорившего на середине мысли, даже если ты с чем-то из его слов несколько несогласен. — Гюнтер, я тебя не перебивал. Можно хоть мысль закончу? — голос русского звучит не столько недовольно, сколько сонно, от того Гюнтеру стало ещё чуть более неловко. — Да, точно, прости. Продолжай, пожалуйста. Саша, всё также прокручивая между пальцами не зажжённую сигарету, стараясь формулировать свои мысли более понятным образом, изрёк: — Кхем, «воспитывать» — красивое слово, с правильным посылом, но для некоторых людей совершенно ничего не значащее. И способно выступать, как своеобразная ширма, которой можно прикрыть свои странноватые садистские наклонности. Всего-то одной фразы достаточно: «Мне лучше знать, как воспитывать своего ребёнка!» И вот уже никому дела нет до того, что с этим ребёнком происходит за закрытыми дверями. Пока, конечно, не случится что-то криминальное. Там уж и резонанс, и возгласы «правильных родителей» и новые законы, поправки в семейном законодательстве… Но так ты прав, у людей действительно есть законное право воспроизводить и воспитывать других людей. Вопрос лишь в том, как именно они будут их растить, что будут внушать и какими методами. Лишь когда Брагинский закончил свой долгий монолог, Байльшмидт задумался. В какой-то степени мужчина был согласен с мужем — непогрешимых людей не существует. Святы только младенцы, да и то, в силу возраста не имеющие возможности поступать гнусно или наоборот благостно. Так что среди родителей поехавших «воспитателей из детей своей собственности» было предостаточно. Не будь таких личностей в природе, не существовало бы право изымать у них детей по решению суда, будем говорить открыто. И Гюнтер всё это прекрасно понимал, просто в отличие от своего дорогого супруга видел, что процент плохих и безответственных родителей среди людей ни чуть не превышает процент ответственных и любящих своих отпрысков. А от чего же Александр видел в людях лишь плохое, немец за все шестьдесят пять лет их брака так и не удостоился возможности понять — русский старательно обходил тему своих детских переживаний или прошлого в целом. А немец не напирал так сильно. Для него важнее было не то, узнает ли он ответы на интересующие его вопросы, а то, захочет ли Саша сам открыть ему всё это очевидно неприглядное «былое», будет ли у русского желание рассказать всё это самостоятельно, без принуждения и манипуляций в его адрес. (На которые Байльшмидт никогда бы не решился, будем честны.) — Знаешь, если я, по-твоему, людей перехваливаю и идеализирую, то ты, дорогой мой, их слишком сильно ругаешь. Но доля истины в твоей ругани есть, не отрицаю. — желая разбавить тяжесть всей внезапно поднятой темы, легонько и ласково улыбаясь, отвечает мужчина, решив налить им обоим ещё немного чайку по кружкам. Всё-таки добротную вещь он отыскал, этот кисловатый алый травяной напиток! Саня хмыкнув, вновь ничуть не удивился таким ответом от Экс-Пруссии. Только вот что-то необъяснимо старое, даже древнее, подтолкнуло русского к озвучиванию следующей своей мысли и заведению такой темы, которую мужчина вообще и не планировал затрагивать ближайшую вечность, если не более. Русло разговора быстро переменилось, хотя внешне оба собеседника были спокойны. — Да я не только людей в этом вопросе ругать могу… — усмешка с горчинкой — У тебя, возможно не было матери или ты её не помнишь. В прочем, как и отца, верно? Верно, потому что у многих наших их не было и быть не могло. Не положено, природой не задумано, если можно так выразиться. А у меня была. Отбитая наглухо, со съехавшей кукухой. На несколько мучительно долгих минут на веранде воцарилось всеобщее молчание. Лёгкий прохладный ветер стих, сверчки не жужжали в траве и даже мотыльки, так отчаянно пытавшиеся совершить акт самосожжения, но будучи остановленными стеклом, на эти мгновения перестали с такой неистовостью колошматиться об каркас лампочки. Байльшмидт решил прервать эту неловкую тишину, которая вот-вот могла начать давить и наводить на тяжёлые ностальгические мысли. — Сашенька, мне кажется ты слегка утрируешь, всё же… — минутой позже, немец пожалел, что не всегда умеет подбирать слова, а русский не всегда спокоен во время обсуждения чего-то «запретного», даже если и сам невзначай подводит к этому самому «запретному». — Ох, да, знаешь, утрирую. Ведь только добрейшей души женщина способна из политических соображений вышвырнуть своих двух младших детей за ненадобностью на улицу, в приветливый средневековый мир, где грубая сила определяла, сможешь ли ты прожить ещё хотя бы день или сдохнешь от чьих-то поганых рук. — прозвучала вся эта небольшая, но ёмкая речь России не столько агрессивно, сколько громко и иронично, с едкостью, не в адрес Экс-Пруссии, а скорее в отношении самого факта таких вот событий в своём прошлом. И вновь молчаливая пауза. Почему-то обоим мужчинам стало слегка совестно, но по разным причинам. Александру — за свою, пускай и слабоватую, вспышку на ровном месте, а Гюнтеру — за свой неумелый ответ. И всё же, долго молчать немцу не хотелось и более того казалось в корне неправильным. А его совесть, чей голос был удивительно схож с голосом Крауца-Байльшмидта-младшего, не слишком тактично вторила: «Может ты что-то сделаешь уже, глупый Ост? Или дальше будешь сиднем сидеть и молчать?..» Александр, уже было порывавшийся прервать затянувшуюся паузу первым и попытаться извиниться за свой кривой эмоциональный всплеск, совершенно точно не мог предугадать следующее действие и следующие слова Экс-Пруссии. Немец берёт в свои руки свободную ладонь русского, относительно крепко сжимая, а затем, в который уже раз встречаясь взглядом с родным вопросительным взором янтарных очей, произносит уверено, с долей сожаления в голосе: — Мне жаль, Саш. Вы с Настей такого не заслужили. И твоей вины в случившемся нет совершенно. И тут Брагинский понял, что окончательно размяк. Ну невозможно же быть таким чутким к чужим переживаниям существом! Нонсенс. А Байльшмидт мог. И у немца всегда находились нужные слова для того, чтобы ими осторожно коснуться чужой души и привнести какое-то странное чувство, совокупность покоя и тепла, их трепетный симбиоз, отгоняющий все паршивые саморазрушительные мысли. Саша в любых других обстоятельствах прекрасно владел собственными уже не столь скудными эмоциями, но только не тогда, когда Гюнтер проделывал этот трогающий за душу словесный фортель. Вот и в сей момент, когда природа вновь отмерла и продолжила источать в округу различные звуки (сверчки застрекотали, мотыли вновь забились об стекло лампочки, а шелест листвы с яблонь стал более ощутимым на слух.), русский не смог полностью скрыть свои истинные ощущения от происходящего и от сказанных слов. — Я знаю. Всегда знал, вообще-то… — в какой-то момент мужчину выдал именно слегка дрогнувший голос, а окончательно всё прояснить удалось слегка виноватой интонации — Ты лучше прости мне мой «срыв». Сам начал о плохом и сам же не удержался. Видимо, одного словесного «приёма» Байльшмидту было мало и он решил «добить» своего дорогого супруга ещё и заботливо-снисходительной полуулыбкой, идеально сочетавшейся с мягким тоном его голоса: — А ничего! Всё хорошо, Mein Lieben, если тебе вдруг ещё захочется так вот «сорваться», то я был бы рад тебя выслушать. И они оба вновь замолкают. Но то было не неловкое молчание из-за внезапно сделавшейся напряжённой ситуации. Это молчание было к месту, спокойное и так им обоим нужное в сей момент. Александру потому, что за такой немаленький по людским меркам и ничтожный по меркам стран срок супружества русский так и не научился быстро отходить от «эмоциональных подъёмов», которые своим хорошим отношением провоцировал в нём Экс-Пруссия. Проще говоря — Брагинский был смущён. Да, Империя Зла способна и на такое. Удивительно, не правда ли? А зачем тишина нужна была Гюнтеру? В основном для того, чтобы расставить по полочкам в своей голове то малое, но очень значительное, что он успел почерпнуть из их с Сашей диалога. Нечасто Россия даже вскользь упоминает отрывочные воспоминания из своей истории, насчитывающей уже тысячу лет с лишком. А ещё реже случается, что эти воспоминания связаны именно с детством. Исходя из того, что Байльшмидт узнал — отрочество у Брагинского прошло, мягко скажем, паршиво. Не только по внешнеполитическим причинам, но и по внутренним, семейным. Почему-то от размышлений об этом сердце у немца невольно сжималось. Небо, казалось, потемнело ещё ощутимее, ветер стал ещё чуть прохладнее, а мотыли всё в том же неизменно неистовом порыве выписывали узоры около лампочки, прерываясь лишь для того, чтобы вновь стукнуться об объект, излучавший свет. Похолодание ощутил первым Брагинский, который в общем-то был не сильно мерзлявым чего нельзя было сказать о немце. Потому русский, произнеся короткое и негромкое «Я сейчас.», поднялся с места и вошёл в дом, провожаемый заинтересованным взглядом Байльшмидта. Вернулся Саша уже с тёплым, хотя и не сильно грузным, пледом в руках. Всё ж под пледом сидеть потеплее будет, верно? Вот и Гюнтер довольно вздыхает — определённо потеплее. Кое-как накинув вязаную вещь себе на плечи, притянув к себе мужа поближе и тем самым укрывая и его тоже, лишь тогда Россия вновь расслабленно вздыхает. — Знаешь, что я в тебе люблю больше всего? — сонно в который уж раз нарушает относительную тишину русский. — И что же? — Твой характер. Вернее то, как ты всегда находишь что-то хорошее даже там, где этого «хорошего» быть не может. — под конец мужчина слегка усмехается, беззлобно. — А мне нравится то, что в твоём характере есть довольно много этого самого «хорошего». Правда ты, niedlich, усиленно отрицаешь сей факт. — легко и непринуждённо отвечает Гюнтер и улыбается, понимая, что вновь смутил Сашу своими словами. — Я только с тобой такой. Ну и с Настькой. Вы сломали Империю зла, знаешь? — Скорее «отогрели». Но ты не сильно-то и возражал, Саш. — Да вам двоим попробуй возрази. Совесть воскреснет и живьём съест. — тактика «наигранно поворчать» оказалась ошибочной и совершенно не помогла Александру в этой шуточной словесной дуэли. — Так ты признаешь, что мнение близких тебе важно? Мне приятно это слышать. — Я не!.. Кхм… — Россия капитулирует, потому не может подобрать слов, чтобы ответить что-то более дельное на такое смелое и удивительно точное предположение Экс-Пруссии. Время неуклонно стремилось к ночи, а два «товарища», удобно так устроившихся на веранде, да тепло прижавшись друг к другу будто бы и не замечали его бег. Гюнтер, решив сменить тему, внезапно вспомнил о том, что завтра, хотя правильнее уж было сказать «сегодня, часиков через двенадцать», к ним должна будет заехать Арловская, то ли по делу, то ли просто так. А потом немец решил поделиться с русским своими «Наполеоновскими планами» по засаживанию их общей приусадебной территории теми самыми виолами триколорами, которые сейчас мирно цели себе в теплице. Брагинский, стоит сказать, внимательно слушал своего супруга, изредка что-то отвечая или выразительно «хмыкая». В основном Александр действительно является неплохим слушателем, особенно, если: 1.) Находится в неплохом расположении духа. 2.) Если говоривший ему близок/важен/дорог/приятен. (подчеркните нужное) 3.) Говоривший не является Стивеном Джонсом или любым другим его «мировым коллегой.» Как видите, Экс-Пруссия удачно подходил под второй «критерий», а вся ситуация в целом уже под первый. — Ты был бы хорошим отцом. — неожиданно произносит русский, неспешно продолжив свою мысль, когда видит в родных голубых глазах немой выжидающий ответа вопрос — И старший брат из тебя не такой уж паршивый. Поверь, мне есть с кем сравнивать. — Саша… — произносит на вздохе, вновь впечатавшись взглядом в чужие глаза Экс-Пруссия, стараясь игнорировать тот факт, что ещё бы немного и к глазам уже начала б подступать влага от наворачивающихся слёз. Да, немец был сентиментален в некоторых моментах. Например, таких, как этот — до дрожи пробирающих своим теплом, пониманием и некоторым уютом. — Да и у нас с тобой тоже что-то вроде семьи сложилось, верно? Не обязательно же быть людьми и иметь у себя на шее мелких спиногрызов, чтобы…! — очевидно, вновь увести всю романтичность и близость момента во что-то ироничное Брагинскому не удалось. Вернее даже сказать, не было позволено сильно растроганным Байльшмидтом. Гюнтер с какой-то одному ему понятной заботой всматривается в черты лица Александра, затем плавно касается ладонью его щеки и легонько тянет мужчину ближе к себе, чтобы осторожно и трепетно соприкоснуться своими устами с несколько сухими и слегка потрескавшимися губами русского. Экс-Пруссия увлекает не сильно сопротивлявшегося Россию в этот требовательный и сквозящий нежностью поцелуй, продлившийся ровно до той поры, пока не замаячила на незримом горизонте потребность в кислороде. Всё это время Байльшмидт не отпускал руки Брагинского, довольно крепко держа её в своей ладони. На выдохе, немец произносит негромко, но уверенно, не сводя своих небесных очей с русского: — Я люблю тебя. — Только хорошую часть? — быстро отдышавшись, так же заметно более тихим тоном отвечает обладатель янтарных глаз. — Нет, всего полностью. — неожиданно серьёзно отвечает Экс-Пруссия, спешно продолжая — С недостатками, в том числе. — Вот как… — нет, это не Александр в который уж раз за весь этот вечер смутился к удивлению для самого себя, а просто…просто ветер теплее стал, вот и температура жарче стала слегка! Да, несомненно в этом и было всё дело! И ни капли мужчина не покраснел, это просто свет так падал. Да, определённо свет от лампы всему виной. — Именно так. — произносит вздыхая немец, вновь прильнув к таким родным губам своего мужа, который, в общем-то и теперь не сильно возражал, а в какой-то момент даже перенял инициативу, углубляя этот поцелуй. Что ж, видимо спать они отправятся ещё не скоро. Не весь ещё чай выпит, очевидно. Про себя Брагинский вскользь помыслил, что каркаде — вещь хорошая и в следующий раз нужно будет ещё пару мешочков этого чудо-варева взять у той старушки. А Байльшмидт в своих мыслях умозаключил, будто читая чужие, что полностью с ним согласен.