preacher’s son

В мыслях Марка никогда не было чего-то запретного и порочного, пока он не пришел на Воскресную Мессу. Марк смотрел на свои руки, пока священник читал псалмы. Юноша уже давно не слушает их, только произносит со всеми «аминь». Его отец сейчас смотрит на каждого в церкви, улыбается и продолжает литургию. Погода была замечательной в это воскресное утро: солнце заглядывало в церковь сквозь большие окна, разливалось по скамьям, полу и распятию, пряталось в углах и подсвечивало витражи. Ли поднимает голову, смотрит на библию в черном переплете с золотыми буквами, которая лежала в кармашке скамьи, на прихожан, на своего друга Джено, что сидел в соседнем ряду и кивал после каждого предложения пастора. Минхён усмехнулся этому, а Джено как будто услышал смешок и повернулся на звук, улыбаясь старшему. На сколько было неприлично сейчас достать наушники и включить музыку? Марк уже не думает об этом, он не хочет находиться здесь и бывать в церкви каждый день с утра и до вечера, потому что он сын священника — ему дома хватает нравоучений и разговоров с Богом. Служба подходила к концу, началось причастие. Все подходили к святому отцу, чтобы испить вина и съесть хлеб. Марк собрался уходить и пропустить обряд, но что-то его остановило. Сначала он решил подождать Джено, ища его в толпе прихожан, но потом он заметил его. Руки сложены вместе, глаза смотрят на священника снизу вверх, а силуэт подсвечен солнцем. Марку показалось, что образ перед ним не реальный, ведь кожа юноши будто сияла золотым блеском, глаза были так чисты и наполнены верой и светом добра, в них жил сам Бог, в каждом переливе янтарных прожилок на радужке глаз. Ветер проник в церковь, когда кто-то открыл дверь. Он волновал ткани, одежду и цветы в вазах. Было ощущение, как будто сам ветер не смог сдержаться, поэтому он так нетерпеливо залетел на службу, чтобы поцеловать то самое место, чуть ниже затылка с вьющимися волосами. Парнишка открывает рот, высовывая язык, чтобы пастор положил на него хлеб. А Минхён задрожал и ощутил, как низ живота затянуло. Это невинное лицо еще долго будет в памяти Марка, но сейчас ему просто хотелось стать ветром, чтобы также непринужденно приласкать этого неизвестного парня, что мечтательно закрывает глаза, думает о жертве Христа, тихо проговаривая «аминь». — Пойдем? — Джено вырывает друга из транса, хлопает по плечу и идет к выходу. Марк кидает рюкзак на пыльный пол чердака в заброшенном доме на опушке города. Ли цокнул, когда увидел портрет Иисуса, который позже отвернул к стене, чтобы совесть не корила его. Если бы Минхён мог прикрыть Сыну Божьему уши, то он так бы и сделал, но тот всегда подслушивал их разговоры с Джено, тоже был частью этого пыльного места. Марк плюхнулся на старый матрас, прикрывая глаза. Джен отодвигает доску на полу и достает жестяную коробочку из-под печенья, в которой лежали самокрутки, пакет травки и бумага. Джено передает самокрутку Марку, тот поднимается и берет ее в руки, рассматривает и только потом берет в рот. Дым сразу наполнил чердак, а Ли задумался. Если честно, то ему не было комфортно дома, в церкве, школе, в пшеничном поле неподалеку — нигде, только тут на грязном и пыльном чердаке, с матрасом пропахнувшем травкой и сыростью. Парень так хотел убежать отсюда. — Ты знаешь его? — Марк приподнялся и посмотрел на Джено, который лежал с закрытыми глазами. — Кого? — Ли только повернулся на другой бок и поежился. — Сегодня на причастии был парень, я не видел его раньше. У него такая кожа слегка смуглая, черные вьющиеся волосы, карие глаза. — Думаю ты про Донхёка. Они недавно присоединились к общине. Приехали из Оклахомы. Вообще ходит слушок, что он какой-то…другой? — Джено наконец-то открыл глаза и начал долго смотреть в потолок. — Другой? Что это значит? — Старший повернулся к окну, в котором видел очертания домов и золотое поле пшеницы. — Не знаю, мама так говорит. Они обсуждали его с миссис Броди. Говорят, что родители хотят исправить его странность, вот и приехали в общину, чтобы Бог и вера помогли, и он не был другим. — Идиоты. — Прыснул Марк и сделал затяжку. — Я бы бежал отсюда и не возвращался. — Да хорош тебе. — Джено принял сидячее положение и посмотрел на друга. — Тебе вообще устроят дома. Почему ты не причастился? — Это важно? Мне все это надоело. — Минхён кидает окурок в банку и продолжает смотреть в окно. — Ты сын пастора, Марк. — Вот это меня и бесит! Куда бы я не пошел, везде слышу про сына пастора. Все хотят, чтобы я пошел по его стопам. Но никто не спросил чего хочу я. — Парень провел рукой по волосам и вздохнул. — Я не мой отец. — Он перед мессой подошел ко мне и сказал, что хочет, чтобы мы стали новыми алтарными мальчиками. — Мы алтарные мальчики? Черт, хуево. — Посмеялся Марк и посмотрел на Джено. — Что поделать, раз твой отец сказал… Марк только цокнул и покачал головой. Он еще долго лежал на старом и пыльном матрасе, смотрел в потолок и, не замечая, играл с волосами Джено, который уснул под боком и мирно сопел. На душе было так тоскливо, потому что Ли все думал о его предназначении, дурацком долге перед общиной заменить своего отца после его смерти. Марк не такой. Ему нет дела до Бога, до молитв и чтения псалмов. Он хочет ехать по шоссе, слышать как шуршит асфальт под колесами, как проезжающие мимо машины разрезают воздух, пока солнце гладит по лицу на закате, прощаясь и обещая, что вернется завтра на рассвете, чтобы снова осветить путь. Поэтому Марк считал, что если Бог правда есть, то Он явно наказал бедного паренька за что-то, ведь теперь он должен постоянно молиться, воспевать Господа и находиться в плену общины. Глаза сами стали закрываться, тепло от тела Джено заставило расслабиться и погрузиться в сладкие грезы. «Черт, чел, мы проспали до самого вечера! Твой отец убьет тебя!» Марк крутит педали и прокручивает слова друга в голове, качая головой и вздыхая. Минхён отпускает руки с руля и расставляет их в стороны, прикрывая веки. Хочется раствориться в этом дне, в этом летнем воздухе. Велосипед ведет, и парню приходиться положить руки обратно на руль. Он едет домой с мыслями о том, кто же будет с ним сегодня сидеть за ужином и говорить — папа или священник? Каждый день он ждет, что отец зайдет в комнату начнет гладить руки и ноги, скажет, что все в порядке, закроет дверь, а потом настанет утро. Они соберут вещи и поедут на рыбалку. Но утро не настанет, папа не зайдет в комнату, он сделает очень больно, пройдя мимо и громко хлопнув дверью. А Марк будет ненавидеть себя, ведь он все еще ждет, когда с ним заговорит родитель, не пастор, что с ним все будет в порядке, хотя бы сегодня, даже если не сегодня…то может завтра? Марк оставляет велосипед на лужайке, косится на церковь, подходит к двери и не может открыть ее, все тело застыло, когда послышался голос отца. Руки задрожали, и невозможно было пошевелиться. Возможно это было то самое материнское чутье, но именно мама открыла дверь и запустила своего сына внутрь, словно она ощущала его боль, биение сердца за белой дверью с витражом по центру. Минхён садится за стол и не поднимает глаз. Он слушает и прислушивается. Шаги остановились где-то в гостиной, теперь можно осмотреться. Мама все говорила о последних новостях, что рассказали соседки, проверяя курицу в духовке. Марк только кивал и улыбался, хотелось быть более активным в разговоре, но он не мог. Взгляд упал на портрет Иисуса. Почему-то именно это изображение отличалось от всех остальных. Лицо Христа было спокойное, он не улыбался, позади него было легкое свечение, но глаза такие грустные, даже скорее сожалеющие. Теперь Марк думает о том, что в этом доме его жалеет только мама и Иисус с портрета на кухне, напротив стола. — Аминь. — После молитвы вилки стали царапать поверхность тарелки, а внутри все дрожало и было трудно дышать. — Марк, ты не причастился сегодня. В чем причина? — Отец вытирает рот салфеткой и кладет ее рядом. — Просто не хотел. — Ли отложил приборы и прикусил губу. — Это не правильно. Меня очень волнует твое отношение к вере, сынок. — Как давно Марк не слышал «сынок» в свою сторону. Слово ударило прямо в сердце, раздирая его и заставляя посмотреть на отца. — Как сын пастора, будущего лидера общины, ты должен чтить все правила церкви. Что подумают люди? — Какая разница. Я не хочу быть частью церкви! — юноша повысил голос и свел брови на переносице. — Сегодня ты не ляжешь спать, пока не дочитаешь весь апостол! И если я увижу, что ты спишь — я убью тебя, понял?! Даже если не убью, то сделаю так больно, что ты будешь просить смерти. — Отец поднялся с места и кинул салфетку на стол. Он стремительно шел к Марку, пока тот тяжело дышал. — И что? Убьешь своего единственного сына? — Минхён тоже поднялся, атмосфера накалялась. Если честно, то миссис Ли думала, что сейчас точно будет драка, и ей придется разнимать своих любимых. — Если Бог того возжелает, то да, я готов убить тебя. — Тогда сделай это сейчас. Марк не понял, что сказал это вслух. На щеке горел красный след от пощечины, из губы потекла кровь. Прямо сейчас Ли был готов взять кухонный нож и накинуться на отца, но он просто стоял на кухне, смотрел на пол, как слезы и кровь смешиваются и падают на плитку и белые носки. Мама сразу хотела подбежать к сыну и прижать его к себе, но один строгий взгляд и взмах рукой заставили ее остановиться. Вторая пощечина могла оказаться на другой щеке, если бы мама хоть на миллиметр приблизилась к Минхёну. Волосы на затылке больно потянули, чтобы глаза Марка смотрели в глаза Отца. Тот дернул за них, а потом отпустил, швыряя парня в сторону, будто он ненужная вещь. Сегодня ночью Марк не будет спать дома, он убежит в ветхий домик у дороги, где на чердаке пылится старый матрас, портрет Иисуса, ненужные и забытые вещи, прямо как Минхён. Может быть он накурится вусмерть, до галлюцинаций, от которых становится страшно и трудно дышать. Может быть он просто будет плакать и обнимать себя, жалея и ненавидя одновременно. Он не знал зачем едет туда, просто не было других мест. Марк кидает рюкзак, бьет старый комод ногой и кричит, так жалобно и надрывно, будто умирающий зверь. Руки трясутся, тело дрожит, сердце стучит и готово выпрыгнуть, а внутри горит пожар горечи и злости. Ли устало упал на матрас, закурил в этот раз простую сигарету и заплакал. Слезы сами катились, Минхён позволил им быть, быть себе одному в тяжелую минуту, царапать на коже и деревянных стенах крестики тупым гвоздем. До утра досидеть не получилось, потому что в голове всплыл образ мамы. Она наверное сидит сейчас и тоже плачет, потому что желает своему дитя только счастье, однако дать его не может. Она тоже ругается на себя, ненавидит и считает плохой матерью. Ей хочется убежать вместе с сыном далеко, но ее вера в Бога и затмевающий страх, что смешивается в одной колбе с любовью к мужу, заставляют плотно осесть пылью на кухонных полках. Все так и было. Марк подошел к ней и положил руку на плечо, она поцеловала ее и взяла в свои ладони. Когда Ли прошел в ванну только тогда понял, что забыл смыть кровь с лица, что уже давно запеклась на коже. «Иисус всегда может отвергнуть своего отца, но он никогда не сможет избежать крови своей матери». Утро настало слишком быстро, ночь была так коротка, и не ясно к лучшему это или к худшему. Отец разбудил Марка на рассвете, они молча позавтракали и сразу отправились в церковь. Джено стоял уже у входа и пинал камушки на дорожке. Он выглядел сонным и замученным. Они с Марком переглянулись, понимающе кивая друг другу и прошли за отцом старшего. В церкви было тихо, пахло деревом, воском и ладаном. Из-за запаха Минхёну казалось, что он и не уходил из дома, потому что так пах отец и все вещи, которых он касался. Наверное это и не нравилось Марку, что приходя домой он ощущал себя все еще в церкви, поэтому он сбегал подальше, поэтому запах пыли, пшеницы, сырости и травки нравился ему больше, они ощущались как свобода. — Надо попробовать вино. — Джено берет кувшин и смотрит в него. — Зачем? — Ли подходит и тоже вглядывается в алую жидкость, видя только их с другом отражение. — Вдруг оно скисло… Прихожан не стоит поить испорченным вином. Это наша обязанность как алтарных мальчиков. — Джено наливает немного вина в стакан и нюхает. — Вроде свежее. — Да ты отпей! — Смеется Марк и смотрит на младшего, который тоже посмеялся. Джено сделал маленький глоток и кивнул головой. — Теперь моя очередь. — Ли взял стакан и тоже сделала глоток, но уже гораздо больше. — Черт… Давай, налей еще. — Хочешь быть пьяным на мессе? — Джено хоть и пытался делать вид, что серьезно относится ко всему, но руки сами уже наливали вино, а губы расплывались в улыбке. — Только посмотрите, сын пастора напивается прямо в Доме Божьем! — Заткнись! — Усмехнулся парень и выпил вино, оставляя часть для Ли. — Вы что тут делаете?! — В каморку заглянул Джонни, чтец, который строго взглянул на ребят. — Вино пробуем. — Джено указал на кувшин. — Да я не слепой! Давайте сворачивайтесь, скоро уже придут прихожане, а у нас еще не все готово. — Джонни громко хлопнул дверью, заставляя парней залиться смехом. Утренняя месса была самой обычной, но Марк не мог оторвать взгляд от Донхёка. Что-то внутри растеклось по органам, окутывало их сладкой негой, только от одного вздоха Хёка, движения губ и взмаха ресниц. Марк был готов развалиться на тысячи осколков от необъяснимых чувств, что рвались наружу. Все покрывалось огнем от случайных встреч глазами, казалось, что секунды превратились в часы, а часы в вечность, было невыносимо находиться так близко к Донхёку без возможности поговорить с ним, прикоснуться к нему… Возможно третий стакан вина был лишний, и теперь голова в тумане из-за алкоголя, но нет. Вновь причастие, вновь Хёк поднимает свои длинные ресницы, медленно открывает рот, немного высовывает язык, чтобы съесть хлеб. Но для Марка все выглядит иначе: для него это настолько сладострастно и запретно, что низ живота приятно сводит, рот наполняется слюной, а в голове ничего приличного. Ли отдернул себя, ведь уже откровенно пялился на парня, да еще и думал о непонятном с ним. Но эти мысли остались между ним и Богом. — Затрахался я сегодня. — Марк приподнимает полы черной сутаны, закидывая к себе в руку и присаживаясь на корточки. — И не говори. — Джено достает сигарету и протягивает ее старшему. Они сейчас ходят по тонкому льду, ведь курят прямо за церковью. — Тц.сука. — Марк подумал о Донхёке. Минхён уже не считает сколько раз на дню его посещают мысли об этом пареньке с ангельскими глазами. — Ты че? Забыл что-то? — Джено смотрит на друга, а тот лишь поднимает голову, жмуриться от солнца и смеется. — Свою совесть. Лучше тебе не знать о чем я думал всю мессу. — Ли хихикнул и сделал затяжку. — Тебя такое заводит? Тебе же нравится вся эта одежда, антураж… Как будто хочется нарушать запреты, написанные еще тысячи лет назад. Прямо тут, где живет Бог. — Джен посмотрел на церковь и покачал головой, игриво улыбаясь. — Ты бы хотел сделать это на кафедре? — Иди ты! — Марк покраснел и смущенно прикрыл лицо. — Конечно да! Я бы все сделал, лишь бы отцу насолить. — И даже с парнем? — Джено говорил тише, будто сказал, что-то настолько стыдное, что прошлый разговор был о приличных вещах. — Да с кем угодно. — Их взгляды встретились. Стало так тихо, было слышно только ветер, что запутался в зеленых ветках, да сойку где-то вдалеке. — Вы совсем страх потеряли?! — Джонни выходит из задней двери и толкает парней. — Давайте еще прям в церкве покурите. Хотите, чтобы святой отец убил вас? — Будешь? — Джено протягивает пачку и смотрит на старшего. Джонни присел на ступеньку и зажег сигарету. Его длинные волосы закрывали лицо, но как только он откинул голову назад, то можно было увидеть довольную улыбку и прикрытые глаза. Джонни всегда старался быть строгим с мальчиками, учить их чему-то, но он сам еще слишком молод, чтобы быть чтецом, чтобы учить детей и подростков нравственности. Ему тоже хочется бегать по общине, залезать на чердаки, целовать девушек и просто быть. Мурашки побежали по спине Марка, когда он понял, что все тут они пленники, что все они люди с мечтами, которые заперты в клетке. Они сидели молча, смотрели кто куда, было так спокойно. Впервые Марку нравится быть в церкве, впервые он не хочет убежать, не хочет, чтобы это мгновенье кончалось. Джонни чему-то посмеялся, а потом отмахнулся, заставляя всех обратить внимание на себя. — Твой отец точно прибьет нас если узнает. — Со посмотрел на небо и улыбнулся ему, как будто увидел там знакомого, что приветливо машет ему. — Джонни, ты не хотел уехать из общины? — Минхён шмыгнул носом и придвинулся ближе к старшему. — Хотел. И сейчас хочу. — Чтец пожал плечами и потушил сигарету о ступеньку. — А что останавливает? — Мне нравится работать в церкви. Тупо конечно, что я хочу уехать, но я не могу представить себе жизнь без всего этого. Что я буду делать, когда смогу выбраться в большой мир? Не знаю как описать это чувство, но словно я должен быть здесь. Это место… Тут все связано, нет лишних людей. Местные жители, незнакомцы из других городов и штатов, все мы нужны. Если кто-то уйдет, то все развалится. В плане, есть те кого можно заменить, это решается заранее. Например, если ты, Марк, уедешь, то кто после смерти твоего отца станет отцом-предстоятелем? В общине начнется хаос, Бог будет поставлен под вопрос. — Со достал из кармана пачку и еще одну сигарету. — А ты веришь в него? — Джено сел на пенек и внимательно наблюдал за старшим. — Иногда да, иногда нет. Но я точно знаю, что он справедлив. — И ахуеть какой жестокий… Если Он есть. — Ли покачал головой и тоже потянулся за второй сигаретой. — В этом вся суть Его справедливости. Ты будешь ругаться на Него за все беды, но ничего не бывает просто так. Бог забирает и дарует, просто зависит от того, что тебе нужнее. Он никогда не даст тебе один выбор, Марк. Ты не раз вспомнишь Его, возненавидишь, а потом поймешь. Все твои ошибки станут уроком. Нужно прислушаться к себе, к Его голосу вот тут, — Джонни пару раз ткнул Марка в центр груди, — и тогда ты убедишься, что Бог есть, и Он справедлив. — Тебе больше подходит быть отцом-предстоятелем. — Минхён грустно улыбнулся и посмотрел на деревья, сквозь листву которых пробивалось солнце, пытавшееся подслушать чужой разговор. — Только я им не стану, как бы не хотел. Все решено судьбой. Это твоя должность, Марк. — Джонни поднялся со ступенек и стряхнул свою сутану. — На все воля Божья. — Парень поднялся следом и взглянул на белую крышу церкви, пытаясь рассмотреть шпиль. День был слишком длинным, мальчики весь день работали в церкви: утром на мессе, потом убирались, зажигали свечи, разбирали книги и слонялись, пока отец Марка не отпустил их. Солнце облизывало улицы, дороги и людей своими закатными лучами, ветерок качал кружевные занавески, кто-то смотрел футбольный матч по телевизору, сверчки стрекотали в высокой траве, колеса велосипедов скользили по асфальту, направляясь в заброшенный дом на окраине. Слова Джонни крутились в голове, как старая заевшая пластинка. Все видят в Ли сына пастора. Видимо это его стигматы на всю жизнь. Они кровоточат и болят, напоминают о себе и не затягиваются. Марк смотрит на свои руки, будто там и правда есть раны. На ладонь упала капля дождя, она прокатилась по коже и ощущалась как нежное материнское касание, то самое говорящее, что все в порядке, ты не виноват. Джено утягивает друга внутрь дома, они поднимаются по скрипучим ступенькам на второй этаж, где их ждал чердак ненужных вещей. — Твою мать… Эй, погляди. — Джен чуть отходит от прохода и тыкает в темный угол, где кто-то сидел. — Ты кто? Все нормально? — Черт…— Тень в углу зашевелилась и показался Донхёк. Он был весь в грязи, из носа шла кровь, что испачкала белую рубашку, на щеках блестели слезы, руки дрожали. — Чел, ты как? Кто-то обидел тебя? — Марк делает неуверенный шаг, подходя ближе, выставляя перед собой руки, жестом показывая, что они не хотят навредить парню. Донхёк шел навстречу, но он не поднимал глаза, а если и поднимал, то не смотрел в чужие. — Тут должна быть аптечка. Я сейчас! — Джено стал рыться по старым шкафам и тумбочкам. Кое-как Хёк смог дойти до Минхёна, он хотел что-то сказать, но просто заплакал. Марк с Джено стали его успокаивать и сажать на матрас. Спустя время младший успокоился, но продолжал молчать, только кивал и иногда шипел, когда спирт попадал на раны. Марк осторожно коснулся ноги Донхёка, придерживая под коленкой. После того, как Ли прошелся ватой по коже, то стал дуть на нее. Марк неосознанно поглаживает коленку большим пальцем, а потом убирает руку, смущенно отворачиваясь и поднимаясь. За окном лил дождь, под крышей старого дома было сухо и уютно, хоть и обстановка не была таковой. Хёк все еще молчал, рассматривая свои ранки и шмыгая носом. Что там в его голове? О чем он думает? Чувствует ли он себя в безопасности сейчас? Минхён покачал головой и достал пачку сигарет из кармана. Донхёк быстро взглянул на руки парня, что крутили зажигалку, долго смотря на то, как она крутиться между пальцами. — Ну…я Марк. — Начал старший. — Я сын пастора. Думаю ты видел меня и Джено сегодня утром, мы алтарные мальчики. — Ли улыбнулся и попробовал заглянуть в лицо парня. После пришло осознание: Марк даже представиться не может без упоминания своего отца. — Они били меня. — Донхёк наконец-то заговорил, но сказанное отразилось в сердце нечеловеческой печалью. — Они повалили меня и били ногами, дергали за волосы, таскали по земле, говорили много всего плохого. — Кто «они»? — Джено осторожно присел рядом, протягивая Хёку сендвич с индейкой. Ли только пожал плечами в ответ и принял еду из рук старшего. — Ты не знаешь этих людей? Сможешь описать? — Я не знаю их. Просто какие-то ребята из класса. Я правда не понимаю, что я им сделал? — Донхёк поднял свои глаза, наполненные слезами, и посмотрел сначала на Джено, а потом на Марка. — Завтра, перед занятиями, мы встретим тебя у церкви, чтобы вмести пойти в школу. Потом ты покажешь нам кто обидел тебя. Хорошо? — Марк продвинулся ближе, от чего половица заскрипела. Донхёк очень внимательно следил за движением губ и рук Минхёна, ничего не говорил, только кивал и жевал сендвич. Марк не мог представить себе, что после этого дня жизнь его перемениться слишком быстро. Он старается быть послушным сыном, но не для отца, а для Хёка. Если Ли будет дальше прилежно вести себя перед отцом, то значит, что придется задерживаться в церкви, а значит быть с младшим подольше. Следующую утреннюю мессу Джено и Марк были с синяками и ссадинами, но больше никто не трогал Донхёка. Кровь за кровь. Вот только ребята все еще бегают в старый дом, чтобы отдохнуть и покурить травку, пьют вино в каморке и делятся сигаретами с Джонни за церковью. Иногда в их обитель заглядывал Донхёк. Точнее, Марк звал его, чтобы парень не чувствовал себя плохо и одиноко, ведь друзей у него не было. Однако, никто не знает, что Минхён останется наедине с Донхёком. Старший прощается с Джено, говоря, что ему нужно помочь отцу или матери, а сам торопиться к Донхёку. Внутри все расцветает, когда на уроке Марк получает очередную записку на клочке бумажки в клетку, где корявым почерком написано: «Встретимся у церкви» Марк чувствует, как внутри становится приятно, как нега разливается по телу, и в сердце ударяет настоящий фейерверк. Он разгорается где-то в животе, поднимается, а потом разлетается по сердцу яркой и горящей вспышкой, рассыпаясь на множество мелких угольков, щекоча живот и грудь. Все время Донхёк ощущал себя белой вороной, где бы он не был, но рядом с Марком ощущал тепло и комфорт. Ему нравилось часами болтать обо всем на свете, пока золотые колосья переливаются на солнце, волнами развиваясь от легкого ветра. Минхён всегда оставлял велосипед у дороги, мягко улыбался Хёку, брал за руку и вел за собой в глубь поля. Там они лежали на куртке старшего, ели яблоки, что громко хрустели и сочились от укуса сладким соком. Чем чаще были их встречи в поле или в доме на окраине города, тем сильнее разрасталось необъяснимое притяжение между парнями. Хёк краснеет, когда думает о Марке, его руках, о взгляде, что смотрит куда-то за горизонт, пока сын пастора рассказывает о своих мечтах. В такие моменты он выглядит особенно желанно и невероятно красиво. Каждый раз, когда пальцы Марка осторожно переплетаются с пальцами Донхёка — младший хочет громко кричать, потому что внутри столько эмоций и все они такие хорошие. Хёк чувствует себя счастливым, хоть сам и не понимает от чего. Конечно, он думал, что может это и не дружба вовсе, возможно нечто большее, но каждый раз возражал сам себе, потому что это не правильно и плохо. Но как что-то, что ощущается так хорошо, может быть плохим? И Донхёк идет на поводу у него. Закрывает глаза и трогает, очень много трогает, до истомы, до слез на глазах, до всхлипов и учащенного дыхания, пока имя старшего горит на губах, а внизу так влажно. Даже если это и будет грехопадением, то Хёк готов упасть еще раз. Как и Марк. Это похоже на зависимость, которая губит и приносит огромное удовольствие, потому что так приятно любить кого-то, — ты не видишь ничего, ты будто во сне, в котором все обрело потерянный смысл. Марк теперь любит все, что любит Донхёк: библию, Бога, церковь, запах ладана, молитву по утрам, воскресную мессу, горячее солнце в полдень и холодную колу. Марк любит Донхёка. Признать это было тяжелее всего. Ли чаще стал задумывался об этом, о том, что влюбился в другого парня. Проблема была даже не в этом, Минхён просто не удивляется уже таким вещам, но его беспокоили чувства Донхёка. Старший не мог сказать, что ему ответят на признание, учитывая то, что они оба выросли в религиозной общине, которая чтит любовь, но явно не такую. Но с другой стороны, Бог создал нас по своему образу и подобию, Бог есть любовь, нужно возлюбить ближнего своего и прочие вещи, которым Марк обучался всю жизнь с самого рождения. Ему не ясно и не понятно, почему он не может быть честен перед своим ближнем, возлюбить его и быть чистым перед Богом, ведь нет чувства чище любви. День был сегодня особенно теплым, приятный прохладный ветерок задувал под одежду и спутывал волосы, волнуя зеленые ростки пшеницы. Марк гладит Донхёка по руке, касаясь кожи подушечками пальцев, пока младший сильнее жмется к чужому телу. Хёк улыбается, когда замечает, что Минхён задремал. Ли приподниматься и чуть наклоняется к лицу парня. Он ведет указательным пальцем по губам старшего, следя за тем, чтоб тот не проснулся. Марк открывает глаза, но Донхёк этого не видит, продолжая трогать губы друга. Ли осторожно, чтобы не спугнуть младшего, берет его руку в свою, приподнимется, смотрит на губы и кротко целует. Хёк опешил, поэтому не двигался и даже не дышал, он не верил в происходящее, все казалось сном. Но губы горели, их жгло от желания повторить поцелуй, прикоснуться к губам Минхёна, ощутить их тепло и мягкость. Тело обдало жаром, а уши стремительно краснели. — Зачем ты так? — Хёк стал говорить очень тихо, его губы едва шевелились. — Я не знаю. — Марк заправил волосы младшего за ухо, проводя ладонью по щеке после. — Мне показалось, что так будет правильно. Прости. — Я не понимаю. — Хёк почти плакал, что заставило старшего начать волноваться. — Почему грех такой сладкий? Почему у него твой вкус? — Ли медленно тянулся к Марку, чтобы еще раз ощутить его тепло и ласку. — Почему я чувствую внутри себя так много разных эмоций? Почему… Я хочу еще? Донхёк падает в чужие руки, что так крепко притягивают, сжимают и не хотят отпускать. Губы вновь соединились, поцелуй вышел глубже, дышать становилось трудно. Ли цепляется за футболку Минхёна, за его волосы и цепочку с крестиком. Руки Марка не послушные, они забираются под рубашку, трогают ребра, проводят вдоль позвоночника и опускаются к ягодницам. Щеки горят, руки дрожат, по организму проходятся импульсы и разряды, но на душе так спокойно, будто бескрайнее небо над ними поселилось в районе груди, простираясь все дальше и дальше. Они отрываются друг от друга на мгновенье, замечая, что Донхёк уже сидит на коленях Марка, пуговицы на вороте расстегнуты, а гольфы чуть съехали, да и на голове черти что. Сейчас этот беспорядок выглядит так прекрасно в глазах влюбленных. Губы снова сталкиваются, только теперь Марк нависает над Хёком. Тяжесть чужого тела, его жар и движения сводят с ума. Хотелось содрать с себя кожу, разорвать на куски, лишь бы стать одним целым, потерянным в пространстве и времени, чем-то необъятным и бесформенным, но единым на духовном уровне, созданием с одной плотью и кровью, чтобы скелет дрожал от каждого вздоха, наполненного любовью. Тело в огне, в настоящем пламени, оно сжигает все изнутри и рвется наружу. Марк растегивает свои штаны и помогает другу с его шортами-бермудами. Теперь еще жарче от касаний Ли в таком запретном месте. Липко, душно, грязно и так приятно. Донхёк выгибается навстречу чужими рукам, что ласкают мягко и нежно. Живот приятно крутит, рассудок стал покидать голову, осталось только желание достичь единение душ. Марк жадно целует губы, кусает их, толкается в рот языком, опускаться к шее, облизывает сладкую медовую кожу, думая о том, что готов целиком проглотить Хёка, чтобы он никому не достался. Минхён больше не человек после того, как младший простонал его имя прямо над ухом, опаляя своим тяжелым дыханием. Молодые колоски щекочут щеки и руки, прячут в своей легкой тени от глаз с небес. В дали прозвенел колокол церкви, а Донхёк вскрикнул на поле. Его слышал только Марк, успокаивающе поглаживая по щеке, хоть сам и не мог унять свое сердце, что билось о грудную клетку. — Я думал, что возможно сейчас я умру. И я понял, что даже если и так, то я буду рад. Я отправлюсь в Ад, буду гореть там, но я не буду сожалеть. Потому что я буду все еще счастлив, ведь ты подарил мне свой поцелуй. Можно сказать, что я побывал в Раю. Да и умереть от поцелуя любимого — самая лучшая смерть. — Марк посмеялся и притянул младшего к себе, смотря на голубое небо над Небраской. — Помни, что в Аду ты будешь не один. Я отправлюсь за тобой. Я никогда не оставлю тебя. — Ли был готов расплакаться, почему-то признание его так растрогало и показалось таким чистым, что было трудно сдержать все в себе. — Я тоже никогда не оставлю тебя. — Марк чмокает друга в лоб и гладит по голове. После всего, что было на поле, казалось, что солнечных дней стало гораздо больше, а солнце стало ласково целовать щеки и гладить по черной макушке. Марк разглядывал проезжающие машины в окне на кухне, пока мама опять рассказывала о новостях в общине. Чем сильнее Ли вглядывался, тем сильнее голос матери смешивался с помехами телевизора, заставляя глубоко погрузиться в свои мысли. Там, в мыслях, было очень хорошо и приятно, ведь там был Донхёк. Марк слегка улыбнулся, посмотрел на портрет Иисуса, взгляд которого больше не казался сожалеющим. От мыслей отвлек звук входной двери, что скрипнула, оповещая всех о том, что пришел отец. Марк сразу захотел подняться на верх и закрыться в своей комнате, лишь бы избежать неудобных разговоров. Вот только… Не хочется оставлять маму одну. Поэтому Минхён разворачивается к столу, поправляя приборы и смотря на лицо мамы. Она заметила это и нежно улыбнулась, взъерошив своей рукой темные волосы сына. Мягкая материнская рука, запах печеной картошки, тень от кружевной занавески на столе, звон колокола на церкви, молитва перед ужином, спокойный голос отца, песня дрозда, шрамики в виде маленьких крестов на запястье, портрет Иисуса на стене, смех Джено, сладкие губы Донхёка… Марк ощущает все это своим телом, растворяется в воздухе общины, как только прикрывает глаза и берет мать и отца за руку во время молитвы. Было все так странно, потому что Минхён задумался о том, что возможно он любит все это? Даже если это жестокий отец и строгие правила общины, словно он увидел в плохом что-то хорошее. Молитва закончена, Марк выпускает руки родителей, пару секунд растерянно смотрит на них и приступает к еде. — Ты сблизился с тем мальчиком. — Отец неспеша жует мясо и смотрит на сына. — Да, с ним весело. — Марк пожал плечами и кинул быстрый взгляд на мужчину. — Ты знаешь, что он другой? Как бы так сказать…особенный. — Что значит другой? Это плохо? — Ли жадно отпил лимонад и свел брови. — Он блаженный, поэтому продолжай общаться с Джено, и все. — Пастор продолжил есть, а Марк только удивленно смотрел на него, иногда кидая взгляд на маму. — Донхёк самый обычный. Почему тебя не устраивают мои друзья? — Джено меня устраивает. Конечно, Донхёк и его мать правоверные христиане, но Бог наказал их. Мать Донхёка родила его в блуде, а потом, когда узнала, что он другой, то конечно надеялась излечить его. Но разве есть такое лекарство, что спасет от греха? Марк покачал головой и вернулся к еде. Он ковырял еду и хотел разрыдаться перед родителями. Ли хотел, чтобы папе нравились его друзья и интересы, он хотел увидеть одобрительную улыбку на родном лице, а получил только порицание того, что так дорого сердцу. Ему как будто было пять лет, а папа строго сказал «нет» на просьбу купить новую игрушку. Обидно до ужаса. Марк проводит пальцем по выпуклым шрамам в форме крестиков, вспоминая как Хёк касался их, легонько надавливал своими пальцами и удивлено смотрел. Минхёк тогда только улыбался, когда услышал невинное «тебе больно?». «Очень больно» Но старший промолчал, только улыбнулся и поддался вперед, чтобы оставить на чужих губах смазанный поцелуй. Конечно это была не та боль, о которой спрашивал младший, и Марк бы хотел рассказать о ней, но не может. Есть вещи, которые хочется унести с собой в могилу, так и Ли хотел умереть вместе с прошлым, что преследует его и душит холодными призрачными руками, больно дотрагиваясь до шрамов на руке. Когда Марк царапал гвоздем себе предплечье с внешней и внутренней стороны он не задумывался почему кресты, почему он вообще это делает? Возможно где-то в подсознании он надеялся, что хоть так сможет вновь обрести веру в Бога и надежду на спасение. Это просто очередное доказательство больной души, которое теперь отпечаталось на молодой коже, которую можно потрогать и увидеть. Все эти кресты на теле напоминали о том, кем ему суждено быть. Парень тяжело вздохнул и цокнул, ощущая как глаза стало резать, а влага собралась в уголках. Захотелось быстрее скинуть с себя все дурные мысли, чтобы ничего не пугало этой темной ночью. Как в любые другие дни наступило утро. Прошло уже много таких теплых и ярких рассветов, минуло тысячи поцелуев в поле и на чердаке, за церковью и за трибунами школы. Казалось, что теперь каждое место в общине, куда не посмотри, отмечено нежным поцелуем влюбленных. Порой Марк задумывался, с каждым днем все чаще, о том, что нужно бежать. Бежать далеко, где нет общины, чужих глаз, которые будут осуждать их любовь с Хёком, туда где не увидит Бог. Минхён волновался, что Донхёк может отказаться от этой затеи, но где-то в глубине души он верил, а может даже знал, что младший его не оставит, они пройдут этот путь вместе. А что скажет Джено? Лучший друг, который был все детство рядом и грезил убежать с тобой из общины, скрыться за пшеничным полем и обрести новый дом. Мурашки побежали по спине. Должен ли Марк так поступить с другом? Что ему делать? Как сильно его будет ненавидеть Джено после этого? Внутри упало сердце. Оно громко рухнуло о грудную клетку и отдалось эхом внутри тела. Мягкое касание чужой руки заставило вздрогнуть и отвлечься от раздумий. Донхёк перебирал пальцами черные волосы Марка и улыбался, щурясь от солнца. Все дороги ведут в заброшенный дом на отшибе города, на мягкий и грязный матрас на пыльном чердаке. Руки двигаются так беспорядочно приятно, задевая самые чувствительные места. Донхёк откидывает голову назад, чтобы Марк мог оставить поцелуи на каждом миллиметре загорелой кожи, чтобы ощутить как можно больше ласки. Марк чувствует как ему поддаются и идут навстречу, повинуются и плавятся в руках. Тело само ложится на мягкую поверхность. Минхён смотрит на Донхёка, что лежит под ним и гладит большим пальцем по нижней губе. Слова были бы лишними, ненужными в этой нежной тишине. Ли наклоняется ближе, чтобы поцеловать Хёка, но тот успевает зацепить пухлыми губами крестик Марка, что спадал с шеи прямо к лицу младшего. По телу разливается нечто ноющее и щекочущее, заставляя кровь разбежаться по органам и ударить по щекам, делая их красными. «Ты такой крутой, Марк» На выдохе успевает сказать Донхёк перед тем, как на его губы жадно накинулись. Пальцы забираются под футболку, тянутся к сердцу, царапают грудь, будто желая вытащить все что скрыто за костями и плотью. Но это не больно, а очень приятно, до чертиков перед глазами, до тяжелых вздохов и сладких, тягучих словно патока, стонов. Марк хочется увязнуть в медовой коже Донхёка, быть липким и покрытым этой любовью с ног до головы. Где-то внизу он чувствует, что Хёк тоже хочет этого, как ему жарко изнутри. Запретный плод сладок, а Минхён хочет узнать насколько сильно? Стоит ли оно того, чтобы быть изгнанным из Рая? Конечно стоит, когда Донхёк стягивает с себя футболку и помогает старшему справится с тяжелой бляшкой отцовского ремня. Кожа к коже. Тепло, мягко, до одури хорошо и невероятно. Ли и представить себе не может, что его ждет дальше если уже так приятно. Хёк сильнее жмется к Марку, двигает бедрами навстречу и стонет не стесняясь быть услышанным. Тело стало покрываться испаренными, сил терпеть уже не было, хотелось, чтобы эта необузданная волна накрыла целиком, хочется утонуть в чувствах. Донхёку больно, но он не скажет, он будет жмуриться и шипеть, игнорировать дискомфорт, лишь бы Минхёк не останавливался, чтобы его тело было так близко еще чуть дольше. А Марк готов поклясться, что ничего красивее сейчас не видел: солнце покрывает карамельную кожу своими лучами, вновь подсвечивая образ парня, делая его ангельским. На секунду так и кажется, будто сам ангел сидел на бедрах старшего, двигаясь на них вверх и вниз. Руки тянутся к нему, они хотят трогать и сжимать, порой даже до боли и синяков. Все еще больно, но сам факт греха дурманит, чарует. Закат залил чердак красным светом, небеса либо смущались, либо гневались, но было так все равно. Донхёк все повторяет имя Марка как в бреду. Тело ломит, оно липкое и грязное. Старый матрас впитал в себя новые воспоминания, что пятнами останутся на нем. — Давай уедем. — Марк накрывает Донхёка своей клетчатой рубашкой и достает сигареты из заднего кармана джинс. — Куда? — младший еле говорил, тело болело и ныло. — Куда ты хочешь уехать? — Не знаю, подальше от общины, подальше от этого дурного штата. Я устал, очень устал. — Минхён закрыл глаза ладонями, вновь ощущая как влага стала собираться в уголках. — Ты хочешь? Не боишься? — Хочу. Я не хочу оставлять тебя. И я не боюсь, потому что Бог любит нас. — Хёк слабо улыбнулся, протягивая руку старшему. — Бог любит тебя, но не достаточно, чтобы спасти, Донхёк. — старший берет руку друга в свою и целует костяшки. — Я уеду с тобой. Солнце садилось за горизонт, на церкви прозвенел колокол. Марк и Джено выходят на задний дворик, уже как обычно садятся на белые ступеньки церкви и достают сигареты. Марк долго смотрит на небо, ожидая, что оно ему поможет. Джено тоже стал вглядываться в небо, смотреть на розовые облака. Старший отворачивается и закуривает. Он не знал с чего начать, как мягко намекнуть на чувства к Донхёку. Друг как чувствует душевные метания Ли, поэтому начинает разговор сам. — Вино сегодня не вкусное было. В прошлый раз было лучше. — Смеется Джен, а Марк только криво улыбнулся. — Что-то не так? — Мы с Донхёком хотим сбежать. Джено роняет сигарету. В горле встал ком из обиды и предательства. Слезы сами наворачиваются на глазах, ноги подкашиваются и дышать становится трудно. Сердце Джено сейчас готово самоуничтожиться, ему так обидно, что хочется кричать на всю общину и сжечь ее дотла. — Мы же вместе хотели сбежать! Почему он?! Почему? — Джен поднимает Марка за грудки и сильно встряхивает. — Потому что… Потому что я люблю его. — Минхён поджимает губы и виновато смотрит в красные глаза друга. — А меня ты любишь? — Джено еще раз встряхнул парня. — Я люблю тебя, что за глупости. Но Донхёка я люблю иначе. — Марк попытался скинуть руки младшего, но тот так крепко держал черную ткань. — А меня ты любишь? — Еще раз повторил Джено. Марк не сразу понял, но когда осознал, то захотелось умереть. Ему стало так жалко Джено, жалко все те дни, что он хотел быть не с простым другом, а особенным. — Джено… Прости. — Почему он? Почему этот гребаный аутист?! — Джено толкнул Марка, а потом посмотрел на свои дрожащие руки. — Я ненавижу тебя. — Бросил Джен и ушел. Донхёк все слышал. Он стоял прямо за Джено и плакал, потому что ему тоже было обидно и страшно. Марк заметил парня и быстро подбежал к нему, сразу прижимая к себе. Голос Ли был успокаивающем, но тело все еще тряслось и было трудно прийти в себя. Хёку казалось, что теперь его разлюбят и не будут общаться. Перед глазами сразу плыла картинка того, как Донхёка роняют на землю, бьют чем попало и дергают за волосы. Марк просит умоляет младшего успокоиться и перестать плакать, повторяя тысячу раз как сильно он его любит, что уже завтра их жизнь измениться в лучшую сторону. Последняя ночь на старом чердаке ощущалась как ускользающее мгновение. Марк с Донхёком почему-то ждали, что Джено придет к ним, чтобы забрать вещи, которые валялись у тумбочки. Но он не пришел. Марк надеялся увидеть улыбку и глаза-полумесяцы и рассказать, что Ли тоже дорог ему, что его тоже невозможно оставить тут. Видимо нельзя унести с собой все. Ночь была еще и неспокойной. Донхёк все думал правильно ли он поступает? Стоит ли им уезжать? Но нежная улыбка Марка, его теплые объятия… Они так успокаивали, и в такие минуты не было ничего невозможного. Старший откуда-то достал чернила и иголку, начиная тыкать в свои шрамы, которые постепенно наполнялись черным цветом. Донхёк только с интересом смотрел как пигмент заполняет кожу, как ловко двигается рука Марка. Сын пастора замечает пристальный взгляд и предлагает присоединиться. Хёк осторожно тыкает острием в шрамик, извиняясь за кривую линию. В глазах младшего Ли теперь еще круче. Но даже татуировки вместо шрамов навсегда запомнят боль от тупого гвоздя и мягкие прикосновения чужих рук, теперь еще и губ. Сегодня утром, в 9 часов от платформы отойдет поезд до Вайоминга. Сегодня утром на мессе будет один алтарный мальчик. Сегодня утром Донхёк пропустит причастие. Сегодня утром наступит завтра. Марк закидывает свой рюкзак в вагон и протягивает руку, чтобы Донхёк передал свои вещи. Младший качает головой и испуганно смотрит на друга. Марк не понимает, что происходит, а поезд скоро тронется. Донхёк упирается и крепко держит свой рюкзак. Он плачет, продолжая качать головой и хныкать, отталкия Минхёна от себя, просит прекратить. Поезд загудел и завизжал, заставляя Марка быстро запрыгнуть в вагон. Донхёк не смотрит на него, продолжая вытирать слезы, которые было невозможно остановить. «Мне страшно» На этих словах поезд трогается, медленно отдаляясь от платформы. Марк хочет спрыгнуть, чтобы прижать к себе любимого, сказать, что все хорошо, что он не оставит его. Марк не может пошевелиться, он просто стоит и смотрит как Хёк падает на колени и плачет, захлебываясь в слезах. От чего внутри это чувство? Почему тело не двигается? Можно остановить поезд? Можно вернуться назад? Можно сойти на следующей станции и бежать тысячу миль до дома? Пожалуйста? Горячая слеза обожгла щеку Марка, выводя из непонятного транса. Сердце стучало как бешеное, в ушах все еще отдавался эхом плач Донхёка, его истошный крик разлуки. Теперь нет больше просторного неба, поля пшеницы, старого матраса на пыльном чердаке, нет больше утренней мессы, не зачем теперь бежать в церковь, больше никто не прижмет к себе, никто не подарит улыбку и поцелуи. Все осталось на платформе маленького городка в Небраске… « Дорогой Марк, Прошло уже пять лет с того дня. Я все еще пишу тебе и отправляю письма на неизвестный адрес, надеясь, что ты получишь хотя бы одно. Знаешь, Джонни теперь отец-предстоятель. Когда умер твой отец, он завещал, чтобы Джонни был после него. Он хорошо справляется. Мне жаль, что твой отец больше не с нами. Иногда я захожу к твоей маме, чтобы проведать ее. Она спрашивает как у меня дела, я отвечаю хорошо. Но если честно… Я бы убил себя, лишь бы еще раз обнять тебя. Каждый раз я думаю о том, чтобы увидеть тебя в церкви в воскресное утро. Я молюсь каждый день о том, чтобы ты был в порядке и я надеюсь, что ты правда в порядке. Мы с Джено иногда видимся. Я поддерживаю его, а он меня. Можно сказать, что мы держимся друг за друга, ведь ему тоже пришлось не легко. Хоть он и сказал, что ненавидит тебя, но Джено очень скучает по тебе. Мы до сих пор вспоминаем те дни, когда ты был рядом, порой даже не в силах сдержать все в себе, прости что плачем по тебе. Но сердце разрывается каждый раз, когда я думаю, что ты не рядом. Я думаю о том, что умер в тот вечер под тобой на грязном матрасе. Иначе я не могу объяснить почему после того дня я как будто стал призраком и стал чувствовать себя так одиноко. Возможно я не должен был бояться и пойти за тобой, ведь я обещал быть рядом. Мне очень стыдно. Прости. Прозвучит эгоистично, но я рад тому, что успел оставить на твоей коже частичку себя, оставить свое прикосновение. Однако, так больно, что я не могу вспомнить твоих губ и объятий, немного несправедливо, как думаешь? Главное ты меня не забывай. Матрас кстати уже превращается в труху, из него стали торчать пружины, а травка в вашей жестяной коробке стала пылью. Глупо конечно, но я все еще зову заброшенное здание на отшибе домом. Мне оно кажется таким родным. Оно ассоциируется с тобой. Ты мой дом, Марк. Я заглядываю на чердак в надежде найти себе там место, но понимаю, что я один там среди груды ненужных вещей. Тогда мне становится так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Мне так одиноко. Прости меня за все глупости, что я тут написал. Главное будь в порядке, не забывай меня и живи счастливо. Помни, что Бог любит тебя. И что я тебя люблю. Донхёк »