Сердце, дважды насилуя, помни
Это почти терапия.
— Как же ты меня, блядь, бесишь. Розовые волосы наматываются на кулак, Ран тянет руку на себя — Санзу шипит. Выгибается. Вырывается. Его резко вжимают головой в смятую, оставленную в полном беспорядке постель. На лице у Хайтани — ухмылка недобрая. Совсем. Он раздражен. Зол. Он в бешенстве. Ручной пёс Короля под ним рычал и скалился, а Рану хоть бы что, Рану это — в удовольствие, хоть так эту улыбку кривую, дурью вызванную, очередным приходом и трипом, с лица собьет. Хоть так. Терпение у Рана не железное, а Харучиё испытывал его одним своим существованием. Как и тем, что Риндо слишком сильно и слишком много печется о нем. Тем, как держит заботливо его волосы, пока Санзу выворачивает наизнанку. Тем, как уносит за собой в комнату, чтобы с этим бедокуром не случилось ничего. Тем, как... Как младший в принципе смотрел на него. Возможно, Рин мог бы найти хорошую девушку, и был бы для неё чудесным парнем. Но именно от того, что братишка его — слишком уж хороший для их преступного мира, он никакую не причастную душу не хотел к этому привлекать. Нашел, о ком заботиться. Подобрал, шефство взял, как над дворняжкой, за которой плохо или вообще не смотрел даже хозяин собственный. Как жалко, какая жалость. До тошноты. Ран наваливается на тощее тело под собой всем своим весом. Вторая рука его собственную за спину заводила, выворачивая, стискивая, действием этим неприятным вызывая хрип сдавленный. Ран был выше. Ран, признаться — физически сильнее. Старше. А Санзу — дрожащий и изломанный, под наркотой, чувствующий себя... Не чувствующий совсем. Хайтани наклоняется, прямо над ухом проговаривая четко каждое слово: — Если я придушу тебя, никто даже не обратит внимание, знал? Майки смотрит на тебя сквозь пальцы, Риндо ты не больше, чем увлечение временное, в курсе? Кому ты, блять, такой нужен. Слова у Харучиё складывались с трудом. Тяжело. С хрипом, кое-как и чудом связанные логической цепочкой. Но это ненадолго. — Выходит, что нужен. Раз ты так… Так бесишься. Быть… может быть, даже больше твоего. Жмет, что Риндо больше не даёт пользоваться собой по первой твоей просьбе? — …Будто думает, что ты сможешь его защитить. Тебя бы кто защитил. — Но, признай, — Санзу всё ещё не оставлял попыток вырваться хоть немного, хоть так, чтоб дышать было проще, а значит и говорить. — Сейчас ты занят не им, а мной. Результат не менее удовлетворительный. — И усмешка, усмешка криво-безумная, пусть и гаснет тут же от очередной вспышки боли в спине и руке, потому что Ран надавил сильнее. Нарочно, специально, стискивая чужое запястье до побелевших костяшек. — Гребанный мусор. — Сказано также подле уха, пока выпускал он волосы его, чтоб галстук свой развязать, пуговицы рубашки расстегнуть и пиджака, второй элемент одежды и вовсе стянуть. — Отвратительный, никчемный уебок. Как же ты ещё не понял… И вправду казалось, что смотрел Ран на него с нескрываемой ненавистью. Но было там место и чему-то ещё. — Единственное, что я понял — у тебя встал. И мне хватило. Съебись. Эта абсурдность ситуации вызвала у Санзу смешок до абсолюта нервный и болезненный. Следом смеётся и Ран, и смех этот не предвещает ничего хорошего. — …И до никчемного красивый. Слова он растягивал отвратительно плавно, по-мерзкому тягуче, действуя если не на нервы, то на воспалено-больной мозг. Хару морщится, его мутило, взгляд расплывался, и он уже, признаться, и не мог пытаться изогнуться так, чтоб лицо нависающего над ним человека видеть хоть мельком. За все эти минуты он истратил весь остаток сил и какого-никакого осознавания ситуации в которой находился, понимания окружающей его реальности. Он долго пытался держаться за разум, но наркотики, какой бы опыт употребления у тебя не был за плечами, всё равно возьмут своё. Они и взяли, когда обмяк он слегка в руках Хайтани старшего, и действо это сопровождалось улыбкой довольной, выдохом облегченным: наконец-то тявкать перестал, да брыкаться. — Да неужели… «Уже подумал, с дозировкой ошибся» — проносится в голове незначительным фоновым шумом мысль, вызывающая под кожей будоражащее чувство, а на ней уже мурашки, туда-сюда пробежавшие. Подумаешь, укольчик незначительный сделал, когда зажал вот так: шприц где-то в стороне валялся, и не наткнуться бы на него после всего. Хотел кайфануть — пожалуйста, Харучиё, обращайся, мне не жалко, все блять, для тебя. Отдохни. Отдохни, — и Ран поворачивает его лицом к себе, на спину, беря лицо побледневшее в руку свою, сжимая. Веки прикрыты, слегка подрагивают ресницы. Скулы впалые, губы тонкие, шершавые, и по ним Хайтани проходится языком, восхищаясь их режущей сухостью. Прикусывает, оттягивает, и глаза блаженно прикрывает, когда прокусывает до выступивших алых капель. Было в этом героиновом шике что-то отвратительное, что обычно зависимых людей привлекает, когда понимаешь: пиздец, до чего опустился? И все равно снюхиваешь дорожку, а потом ещё и ещё, затягиваешь жгут на руке, ищешь вену. Смешиваешь алко и лирику. А Санзу — все и вместе, и психотропные и алкоголь, водка, абсент и мефедрон. Его-то Ран и пробует, и жаль только, что под кожу не может ввести, под язык положить, на ложке разогреть, оставалось только занюхивать, в шею зарываться носом, пока руки по телу расходились, то и дело стягивая тканевый элемент за элементом, пиджак смятый, рубашку расстегнуть, галстук снять, ремень, брюки — прочь, прочь, выкинуть в сторону небрежно, пусть потом ищет сам, как очнется. В кожу молочную он впивается зубами у шеи, ниже чуть-чуть, левее-правее, и там остаются-расцветают целые цветки из кровоподтеков. И Харучиё такой, а именно — обдолбанный, податлив в его руках, послушен, как накачанная до розовых соплей шлюха. Ран не то чтобы заботиться о комфорте его собирался, поэтому делал то, что первым в голову приходило, помечал как только можно, и нет, не от того, что Риндо показать хотел, для другого: чтоб отвращение вызвать у него. Смотри, братец, это — черновик, измаранный и грязный. Зачем тебе оно? Ты достоин большего. И как в подтверждении для себя же в сравнении этом, Ран из кармана брюк нож достает, расправляя тот, в руках покачивая, думая над иероглифами, что вырезать хотел. Ах… Какая прелесть. Точно. ゴミ. Мусор. Исчерпывающая характеристика. Линия за линией, и вот уже красовались алые, слабо кровоточащие символы у него на впалом животе, пока Ран отстраняется слабо, оглядывая проделанную собой работу, кивая, мол, пойдет. Откладывает нож в сторону, языком подобрав с лезвия остатки жидкости алой. И он действительно мог бы придушить — у них стало бы на проблему меньше, одна головная боль в минус. Но он смотрит, смотрит на лицо это нечитаемо-безэмоциональное, вроде и не спящее, но и не здесь Харучиё находился, ибо вздрагивали под веками глаза, как при кошмаре каком, как на границе реальности и сна, и руки к шее если и хотелось протянуть, то за тем, чтоб чуть ниже увести и ключиц коснуться. Ран брови хмурит, но это же и делает. Интересно — насколько хрупки они, кости его? Ключицы? Кончики пальцев проходятся по изгибам. Через грудь вниз, к ребрам выпирающим, отсчитывая кости.Вот уж прости, Санзу, — без обид, — но тобою я воспользуюсь напрокат. Ты же не против, верно? В конце концов, Риндо бы точно поделился.
Пришлось отлучиться ненадолго, за смазкой хотя бы. Закрыть дверь комнаты, — вызвался же сам отвезти это существо сломанное, и вот к чему это привело. Отвез в итоге, к себе. Тут и оставит. Оставит после того, как задуманное исполнит, пусть и без удушения в финале. В конце концов, проснуться и в себя прийти после такого, медленно собирая в пазл всё то, что происходило, пока ты был не в себе, в что ни на есть буквальном смысле, — мучительнее смерти. И ведь правда. Лучше бы наутро Санзу не обнаружил себя в сознании, лучше бы не возвращались к нему органы восприятия и чувств. Тело ныло, спину ломило, и раны, которые Харучиё ещё не осознал, жгло. Да и весь он был как концентрация боли чистой, потому что запоздало реагировать пришлось его разуму на всё и сразу, хотелось взвыть. Глаза разомкнулись, рот приоткрылся в вздохе немом и болезненном, и всё его существо свело судорогой. Видимо, перед уходом на него небрежно набросили одеяло. Но было холодно. Чертовски, блядски холодно, так, что Хару трясло, зуб на зуб не попадал. Санзу чувствовал, что что-то не так с ним, но оглядывать себя не хотел, не хотел и всё, да и вряд ли бы увидел что. Темно было, но даже так в сумраке он заметил движение силуэта отдаленно знакомого, и вздрогнул уже, отметив блеск глаз фиолетовых, не признав сначала, что глаза эти смотрели на него иначе. От руки протянутой он чуть ли не шуганулся, отстранившись, а потом услышал голос, но не Рана, а Риндо: — Хару, эй… это я, — Сказано шепотом, и пожалевшее о резком движении тело Харучиё облегченно обмякло, подстраиваясь протянутой к волосам ладони. Точно Риндо. Санзу почти скулит. Льнет, когда Рин рядом садится, когда положение полулежа занимает, чтоб удобнее ему, Санзу, было. И даже не догадывается о том, что так взаправду у братьев и было: если младший делится не желал, старший возьмет силой. Лучше ему не быть в курсе смирения, с которым Рин-Рин относился к этому правилу. Можно даже было сказать, что с одобрением. Кое-чего Харучиё до сих пор в отношениях братьев не понимал, и честно, — думал Риндо, — ему же проще, им же лучше.***
Риндо кладет руку на щёку Харучиё. Это действует успокаивающе, парализующе. Хару замирает. Застывает взглядом на полуулыбке старшего Хайтани, говорящей, мол, «тоже слаб перед ним, да?» Да, слаб. Санзу в принципе себя слабым чувствовал, чего по факту, сказать было нельзя. Но перед Риндо — да, был. А значит — и перед Раном, которому никак не мог ответить на то, что он сделал с ним. Ничего не мог предпринять в ответ, потому что мучился противоречиями. С одной стороны — Ран, которого он терпеть не мог, на дух не переносил, с другой — Риндо, что пригрел. Риндо, что как ему казалось, был нежнее всех к нему. На ухо шепот: «Пойдем, Хару. Не нужно этого делать, ты же не хочешь меня расстроить?» Ещё и нарочито молящим тоном, просящим. Руки, сомкнутые слабо на шеи Рана, задрожали. Опустились, повиснув невольно. Санзу стал схож с тряпичной куклой. «То-то же, милый. Идём.» А Ран все улыбался, и казалось, что ничего с этого отвратительного лица не способно было сбросить этой насмешки над ним. «Я люблю тебя, Харучиё. Мы любим тебя.»