***
— Князь, Андрюх, — орет из душа Миша, — Ты чё там, на кухне воду включил, обмудок? — С хуя ли? — гаркает из комнаты Князев. — Пиздец холодная пошла, — стучит зубами Миха, спешно смывает ополаскиватель с волос и, стараясь не открывать глаза, включает горячую побольше. — Так ты подольше тут еще поторчи, — фыркают где-то рядом и начинают тереть его голову, направляя под лейку душа. Миха уже вовсю клацает зубами от холода, но ему не дают долго мёрзнуть, отключают воду, накидывают на плечи полотенце, обнимая со спины, и тут же прижимают к холодной стенке, навалившись всем телом. Андрей снова тычется носом куда-то в макушку и громко вдыхает запах волос: — Райское наслаждение, — тянет слоган из старой рекламы он и тут же спрашивает: — Кокос? — Ага, Иришка подогнала, говорит, так меньше путаться будут. — Ага, я заметил, — ржет Княже и яростно трет махрой Михины плечи и спину. Сам он ополоснулся минуты за три, сразу, как они добрались до домика, который решили снять на время их небольшого двухнедельного отпуска. А в связи с тем, что из Михи тут сразу полились, как из рога изобилия, всевозможные мелодии и даже слова для песен, отпуск продлился ещё на две недели. А потом ещё на две. В итоге они тут не отдыхали даже, а работали над совместными и собственными песнями, периодически заглядывая к Балу на студию, – писать демки для своих музыкантов в Питере. Но Мишу всё устраивало. Особенно близость Андрея, который тут вел себя как игривый кабанчик. Любвеобильный кабанчик — совершенно не стесняющийся его прилюдно лапать и целовать. В Мише поначалу кричал застарелый совковый гомофоб и Князь пару раз действительно получил по щам. Андрей не обиделся даже, просто делал вид, что всё хорошо и замечательно. А Мишу заела совесть. И он, наконец, посмотрел по сторонам — всем было совершенно похуй. Тут, в расслабленном Марине, никто не обращал на них внимание. Парочки на улицах были настолько разные – разного цвета, национальности и иногда даже непонятного пола – Миха даже не удивился бы крокодилу с носорогом, целующимся где-нибудь под мостом. Но главное, на улицах почти не было русских. Раньше, пока Миша жил у Балу, он постоянно боялся, что его узнают. Но за пять лет его узнали от силы пару раз, и он как можно быстрее сбегал, чтобы к нему не подошли и не спросили напрямую, не он ли тот самый Горшок, которого на родине потеряли и уже заочно похоронили поклонники. И здесь, рядом с не самым популярным пляжем, всем тоже было совершенно фиолетово на стареющего русского панка. Вытерев Мишины плечи и спину, Андрей наматывает ему на голову полотенце и, вместо того, чтобы выпустить его из кабинки, разворачивает лицом к себе и снова целует. Он сегодня какой-то особенно игривый и радостный — наверное новую похабную песню придумал для своей группы. Какие-нибудь очередные части тела — стопудова буфера, давно до них очередь дошла. Миха смеётся прямо ему губы и Княже, отстраняясь, спрашивает: — Что? — в глазах его затаенный страх и Миша через силу сдерживает гадость, вертящуюся на языке — что Миша ему не баба, чтобы его обхаживать. Потому что Михе, несмотря на то, что он действительно не баба, очень и очень даже приятно Андреево внимание. — Ничего, — мотает головой Миха и полотенце, сползшее ещё на поцелуе, окончательно падает к их ногам. Княже хитро щурится и пододвигает его ступнёй к себе. Под колени готовит, понимает Миша. Он передёргивает плечами, снова начиная замерзать, но Княже неумолим, он перекрывает всей шириной своего тела дорогу и явно затевает что-то очень и очень пошлое. Мише же просто очень хочется добраться до кровати — тут какой-то неимоверный ортопедический матрас, и постоянно ноющая спина Михи чувствует себя буквально на облаке — и пусть бы Княже делал с ним на этом облаке чё захочет. Но Княже, болезненно крякнув, стукнувшись о твердый поддон кабины, опускается перед ним на колени. Миха только гогочет от смеха, откидывая голову на твердый кафель и тут же давится смехом, потому что Андрей заглатывает его полностью, упираясь носом в курчавый лобок. Неудивительно, что немалый Миха в нем помещается, потому что у Михи даже не стоит. Но Княже это совершенно не смущает. Он гладит горячими ладонями всё ещё мокрые Мишины бедра, всасывает как можно сильнее щеки, посасывая член как леденец, отчего тот конечно же реагирует, не так, как Мише хотелось бы — но всё же эрекция появляется. Всё же Княже сосет божественно. Миша всегда хотел знать, где этот гад этому научился. Ну невозможно же самому прям так научиться сразу хорошо, так хорошо, что через недолгое время, пока Андрей выплетает там какие-то вензеля на головке, даже не особенно заинтересованный Мишин член становится твердым, как камень? Так хорошо, что пробирающий до костей холод отходит на второй план, и возбуждение от члена поднимается жарким облаком, окутывающим всё тело, опаляет щеки и поджигает кровь в венах. Невозможно же так жадно хотеть сосать Михин член, так рьяно это делать, что у самого стоит так сильно, что горячая головка тычется куда-то Мише в голень? Невозможно же? — Дюх, Дюх, — стонет Миша, оттягивая голову Андрея от себя, — Пошли в кровать, Дюх. Давай, а? Но Андрей смотрит на него снизу вверх каким-то безумным масляным взглядом, оттягивает Мишин член наверх и начинает вылизывать мошонку. Миха хрипло стонет, расставляет ноги, чтобы ему было удобно, выгибается вперёд, подставляясь. Андрей лижет мокро, развязно, как собака, обрадовавшаяся встрече с хозяином. В голове мелькает мысль — вот оно что, Агатка, вот оно что, ну если так, тогда всё понятно… Но мысль быстро улетучивается, потому что язык скользит по шву промежности и чуть дальше, туда, где раньше бывали только пальцы и член. Тычется кончиком, толком не доставая, только дразнится, это так хорошо, так невъебенно хочется больше, дальше — Миша отводит колено, пытаясь дать доступ и понимает, что соскальзывает. — Блядь, нахуй, пиздец! — орёт он в голос и чуть не заваливается голой жопой на жёсткий бортик душевой. Андрей успевает подставить руки, но сам заваливается вперёд, придавливая собой скрюченного Миху, который всё же стукается крестцом о жесткий кафель стены. Они лежат в подобие человекоклубка на дне душевой и Миха думает — хорошо, что кабинка не как у них дома, даже не кабинка толком, и кроме шторки, которая тут же валится Княже на голову, им просто нечего ломать. — Пошли, Княже, в кровать, — скрипит Миша. — И правда, — наконец соглашается Андрей.***
Выбираются из душевой они без приключений, решая повесить шторку чуть позже. У Андрея всё ещё стоит и Миша всячески прячет взгляд, стараясь не смотреть то на его член, то на круглую аппетитную задницу, пока тот обматывается полотенцем, собирает Мишины пляжные вещи и кидает их в машинку. Внутри бурлит какое-то уже подзабытое чувство юношеского восторга, как тогда, когда он впервые посмотрел на Андрея «так» — кажется, это тоже было на пляже, ещё в начале девяностых, когда они забурились всем составом на косу, а купального ни у кого конечно же не было. Миша плавал в своих черных длинных трусах, а Андрей совершенно ничего не стеснялся, набурился пива и голожопый полез в холодный залив. Миша смотрел на трогательные ямочки у него на пояснице, на мягкие полукружия ягодиц, на трогательный пушок на светлой, такой контрастной с остальными частями тела, незагорелой коже, там, где должны быть трусы, и пытался погасить сошедшие с ума, восторженные пузырьки в своей крови. Они бурлили, лопались, заливали щеки краской, опаляли низ живота смущающим огнем и разверзались какой-то неимоверной тоской и восхищением в грудной клетке. Вот и сейчас Миха себя будто подростком чувствует — несмотря на годы жизни вместе и порознь, внутри всё ещё бурлят какие-то бесконечные пузыри влюбленности в своего Княже. Вот такого, несмотря на солидный возраст, разухабистого, веселого и ужасно родного. А ещё, всё ещё способного в нем, в уже, кажется, закостенелом Мише, хоть что-то вызвать. Да ещё какое – что-то. Миха ведь просто останавливается внизу в зале, чтобы попить, беря с журнального столика начатую бутылку минералки. Несмотря на общую прохладу, его ужасно мучает жажда. Все эти препараты от давления, от стенокардии – от чего только нет у него этих таблеток (Миша сам всё не помнит, за этим всегда следит Андрей, распределив таблеточки по длинной такой таблетнице с днями недели и пометками «утр», «об» и «веч»), – вызывают жуткий сушняк. Раньше, спасибо огромное, этим занимался Балу, а до этого вообще Оля. Не они бы, Миха реально бы помер. Помер бы, нахуй — понимает он, сглатывая немного выдохшуюся газировку и замирает. Его же действительно с того света вытащили. Андрей своими крепкими руками выдернул прямо с обрыва пропасти, на краю которой Миша стоял, сам себя намереваясь убить. Всё это время Миша будто бы не осознавал этого, жил, по привычке обижаясь на Андрея, Балу, Олю и весь мир. Потом простил, принял покаяние. Но принял, как нечто должное. А почему он должен был их прощать? За что? За то, что его, Миху, все эти годы любили несмотря на то, как он себя вёл всё это время? Осознание этого такое тягостное, такое неожиданное, что сердце делает кувырок и замирает, а потом снова начинает биться — часто-часто, заполошно, почти испуганно. Воздуха тоже почему-то мало. Миша чувствует, как ноги становятся ватными, а тело накреняется вперёд. Он успевает только протянуть руку и упереться в спинку старого, обтянутого мягким цветастым плюшем и поролоном, огромного кресла, кажется, каких-то шестидесятых годов прошлого века. Этот огромный тяжёлый монстр может вместить их двоих, но чаще всего тут разваливается Миша в обнимку с гитарой, принятый в его бархатные уютные объятия. Вот и сейчас кресло будто находит его, становясь опорой. Опорой становятся и горячие ладони, перехватывающие поперек груди: — Тихо-тихо, Мих, — шепчет обеспокоенный Княже, — Чё, плохо, Мих? Миха мычит, делает глубокий вдох — вот и воздух снова появился, — мотает головой, распрямляя колени и понимает, что ноги снова держат и опора в виде кресла уже не нужна. Точнее, опора у него есть, вот она, за спиной, как и всю жизнь. Всю его жизнь рядом. Миша моргает, чувствуя, как щиплет глаза. Сзади тепло и крепость Княжеской груди, а в голове осознание — сколько лет он потерял. Сколько лет они потеряли! Сколько лет они отвергали друг друга, отталкивали, истязали. Всё это время они могли быть вместе — так, как всегда хотелось. Могли делать всё, что хотелось. Плевать на мир, они же и так на него плевали, на самом-то деле! Так в чём же была разница? — Нормально, — хрипит он. — Всё хорошо. Просто… Он не знает, как выразить всё это «просто». Просто я такой дебил, Андрей? Просто ты самое лучшее, что со мной случалось? Просто спасибо, что ты есть? Вместо этих серьезных весомых слов, которые он должен, когда-то ведь должен произнести, мозг, а потом и язык, выдают одно из затолканных когда-то в глубины сознания желаний. Наверное ему и в голову не пришло бы сказать такое, если бы не это состояние осознания. Миша произносит: — Дюх, а можешь… — он сглатывает и наваливается на Княже всем телом, — Ну, как в душе? — Отсосать? — мурчит довольный Княже и целует голое Михино плечо. — Не, то, ну перед тем, как мы наебнулись… — щеки опаляет стыдом, а низ живота наливается тяжестью. Мише аж неловко за свою бурную реакцию. И снова в теле эти проклятые пузырьки, будто сосуды накачали гелием. — О-о-о, — долго выдыхает Княже, и голос его вибрирует от напряжения, — Тогда наклонись. — В смысле? — встрепенувшись в его руках, возмущается Миха, — Мы дойдем сегодня до кровати, нет? — Вот чё ты заладил? — обиженно пыхтит в затылок Князев, — В кровать, в кровать, а мне неудобно на этой кровати! — даже из рук Мишу выпускает. Тому как-то неуютно становится. Холодно. Он собирается развернуться, даже руки в бока упирает, но Княже выдаёт, — Мих, а давай на кресле, смотри, какое удобное, а? — растеряв всё своё возмущение, снова притирается сзади. Начинает лапать голую грудь, ребра, бока, живот, гладить сверху-вниз, снизу-вверх, настойчиво так, похабно, пару раз щекотно залазит в подмышки. Хорошо. Накрывает ладонью член под полотенцем, — Большое, устойчивое, даже мягкое, — рука двигается медленно, слегка надавливая, а шеи касаются влажные от слюны губы, — Не то, что этот ебаный матрас, — снова ворчливо, — Не ебешься, а на волнах качаешься. Все движения, это… Как его. Нивелируются, во. Поглощаются. Надо потвёрже, поустойчивее. Вот тут Миша уже не выдерживает. — Потвёрже? Ты хочешь спину мне сорвать? — наконец разворачивается он и тычет пальцем Князю в лицо, — Или себе? Я на тебе прыгать не буду, хуй тебе! — Какое прыгать, Мих? — хитро улыбается Княже и глаза у него сверкают затейливым огнем. Не кабанчик уже даже, а огромный хитрый котяра. Настойчивый, соблазнительный. Мимо такого никогда не пойдешь, даже если ты любитель собак, обязательно погладишь, — Давай-ка я тебе кое-что покажу, — он сдергивает с Михи полотенце, облапывает задницу, щупает, как Миша любит, чтобы мышцы проминались сильными ладонями, чтобы пальцы слегка скользили и царапали между ягодиц, облизывает мочку уха, слегка покусывая, и, когда Миха уже уплывает не от возбуждения даже, а от расслабления и пресловутого табуна мурашек, толкает всем собой назад, оттесняя к креслу, — Развернись, ага, — шепчет в ухо. И Миша разворачивается, — Коленями на сидушку встань, — указывает Княже, толкает в спину, заставляя нагнуться, — Руками за спинку держись, ага, вот так, — Миша делает, что просят, и обнаруживает себя в позе раком, стоящим коленями на сидушке кресла и цепляющимся за спинку онемевшими пальцами. Андрей сзади чем-то шуршит, кажется, подушку с дивана под ноги укладывает. Диван, понимает Миша. Почему не диван, если Андрею не нравится на кровати? — Дюх, оно как-то совсем не… Бля, по-пидорски как-то, — бубнит Миша, но непривычность локации, да и ситуации в том числе, как-то даже будоражат, поэтому он возмущается исключительно картинно. Оборачивается назад, видя Андрея на коленях с Мишиной задницей напротив лица. Бля. — Андрей, старый ты пидорас, кровать, если ты не понял, я хочу на кровать! — предпринимает показательную попытку он. — На кровати мы будем спать, Мих, — хищно улыбается Княже, — А ща не пизди и не мешай мне, — приказывает он и наклоняется вперёд. И больше у Миши слов кроме «бля» не находится. Потому что Андрей делает ровно то, что у него просили, хоть и междометиями вместо слов — лижет Мише задницу. Он обхватывает горячими ладонями ягодицы, разводя половинки в сторону и касается кончиком языка около входа. Миха охает от неожиданности — язык горячий, но слюна быстро остывает, охлаждая кожу, отчего следующее прикосновение ещё более контрастное и будоражащее. Теперь Андрей лижет чуть ближе к центру, но всё ещё не касается заветного места, влажно мажет совсем рядом и у Миши тягостно теплеет внизу живота. И вот снова член его заинтересован. И ему снова хочется повторения, но Княже, вместо того, чтобы проделать ровно то же самое, прикусывает Миху за одну из половинок, – и вот теперь глубокой судорогой прошивает в яйца такое сильное возбуждение, накачивая член кровью, делая его тяжёлым, горячим и твердым — и это всё даже без прикосновения к нему! Только от какого-то укуса. Который повторяется, но уже с другой стороны, — Миха шипит «бля» — а следом горячий язык зализывает урон, мажет размашисто, шершаво, выводя узоры. Дыхание Княже тяжёлое, горячее, дразнит мокрую кожу. Сильные пальцы растягивают почти до боли и вот тут происходит самое долгожданное — язык тычется в сморщенный вход и Миха не может больше сдержаться – стонет в голос. Это ахуенно! Томительно приятно, нежно и одновременно так грязно, стыдно, жутко неловко, но так возбуждающе, что голова идёт кругом. Андрей толкается горячим мокрым языком чуть вперёд, вкручивая кончик внутрь, и снова отстраняется. И это жуткое ощущение потери — ещё ещё ещё — пульсирует в голове. — Бля, ещё, — каркает Миха. Княже довольно хмыкает и начинает лизать снизу, размашисто, отвязно, мокро — от поджатых яичек вверх, по чувствительной промежности, мимо пульсирующего входа к копчику — всей поверхностью чуть шершавого языка. И вниз, проходясь самым кончиком по обратному пути — остро, кайфово, слишком мало. И снова вверх. Настырно повторяя путь. Снова и снова. Хлюпая слюной, жадно чавкая, заставляя Мишу извиваться от физических ощущений — слишком мало; слишком много; ещё; нет, больше не надо, это чересчур; нет, не останавливайся, продолжай; больше, надо ещё больше! И переживаний — ты хотел, Миха, чтобы тебе Князь жопу лизал? Так на, получай! Чё, кайфово? Лучше всего на свете! Миша уже не помнит, кто он и где, как его хуевертит, он просто знает, что есть он и его Андрей. Ему так хорошо и странно одновременно, это совсем не то же, что герыч или обычный секс, это ощущение какого-то поклонения — так впервые было, когда Андрей ему отсосал. Но ему не сосут, а это кажется ещё круче. Задница вся мокрая и склизкая, по яичкам течёт холодная уже слюна, капает на кресло, между ног пульсирует стоящий колом член, но у него сил нет попросить Андрея что-то с этим сделать, только подаваться назад, каждый раз, когда язык проникает внутрь, чтобы вылизать и подразнить. Внутри разверзается сосущая пропасть, так желающая её наполнения, жадная и абсолютно пустая. Мише надо больше. Мише неимоверно надо. И Дюха, его всегда понимающий без слов Дюха, будто действительно чувствует, наконец отрывает лицо от его задницы и пристраивается сзади, тыкаясь горячей головкой во влажный вход. Миша, развалившийся всей грудью на спинке кресла, наконец от неё отрывается, попутно думая, что на кресле оказалось очень даже удобно, чуть подаётся назад, ища такого желанного проникновения, но Княже делает ровно то же самое — отодвигается. Миха разочарованно шипит сквозь зубы и понукает: — Ну, давай! — Как скажете, Михаил Юрьевич, — хрипит Княже и, с коротким кряком, толкается вперёд. Они одновременно стонут. Миша смакует привычную уже, тянущую боль, смешанную с тяжёлым, глубоким удовольствием, вцепляется в спинку кресла, замирает, привыкая к ощущениям, и начинает двигаться Андрею навстречу. И действительно — спина не болит. Под коленями прекрасная опора, достаточно мягкая, чтобы не страдали коленные чашечки, но не такая мягкая, чтобы поглощать все движения, отчего ощущения острее, ярче, а член входит глубже, всякий раз задевая простату, — Миша читал, Миша провел целое исследование, чтобы понять, что же именно с ним происходит. Спинка очень удачной конфигурации – и держаться удобно, и прилечь грудью, когда подустал. А ещё есть замечательные подлокотники, на которые можно поставить ногу, чтобы проникновение было еще глубже. Что Миха и делает. Андрей сзади снова крякает, кряхтит и наваливается сверху, придавливая всем телом. И начинает быстро-быстро двигаться, долбясь четко, метко и глубоко, отчего у Миши внутри начинает собираться узел удовольствия, такой горячий, полыхающий где-то глубоко за яйцами, поглощающий, наконец, эту безумную пустоту. И в момент, когда Андрей внутри начинает пульсировать, он распускается внутри горячим жарким цветком оргазма, вышибая из Миши долгий хриплый стон и пуская красочный фейерверк кайфа под веки. Миша чувствует, как пульсирующе вытекает из члена сперма куда-то между ног, как нежно целует его в плечо горячий и мокрый Княже и как по телу проходится последняя оргазменная судорога, забирая с собой все оставшиеся силы. Он обмякает, сползая грудью по спинке кресла вниз, сгибаясь буквой зю, обхватывает колени руками и приваливается щекой к мягкому плюшу, чувствуя, что отрубается. — Мих, вставай, ты хотел на кровать, — пихают его в плечо. — Отъебись, — мычит Миха, прикрывая веки. — Не, Мих, у тебя спина больная, — настойчиво трясёт его Княже, — Надо на матрас. Ортопедический! — и ржёт, скотина такая. Миша себя чувствует облачком, похлеще, чем тот самый матрас. Ноги-руки ватные, а этот изверг его за руки тянет, соскребает с кресла и ведёт на второй этаж на кровать. Только когда Миха наконец падает на неё ничком, он понимает, в каком же он раю — жопу вылизали, выебали, на охуенный матрас уложили. Ща бы ещё… Не. Больше никогда. А вот пивка можно, наверное. Но не нужно. А то так и подохнуть можно. Из раздумий про все тридцать три удовольствия его вырывает Андрюхин голос. — Мих, Миха, а помнишь, ты говорил про "смерть не разлучит нас"? Миша глядит на него сквозь спутанные, почти что высохшие волосы, падающие длинными седыми прядями на глаза. Княже лежит напротив, на большой мягкой подушке, подпирая ладонью голову, и глядит ласково, морда лоснится, весь аж сияет. Красивый, сука. Вот зачем такой красивый? Чтобы Мише жилось тревожнее с осознанием, что он может в любой момент свинтить, как уже делал не один раз? — Чё? — не совсем понимает вопрос Миша. — Ну, про "в болезни и бедности", "в богатстве и здравии"? — Ага, помню, — настороженно тянет Миша. — Так во-о-от, — сверкает довольно глазами Княже, — Если мы завтра утром сядем в автобус, то к вечеру будем уже в Лас-Вегасе. А к утру следующего дня можем уже вернуться. И даже Балу не заметит. Ну, скажем, что на сутки взяли перерыв. Миша хмурится, жуёт нижнюю губу, морщит нос и мотает головой: — Не, не пойдет, — с Андрея улыбку будто насильно снимают, лицо его становится судорожной маской. Он тут же отстраняется, весь скукоживается даже, плечи опускаются, он собирается сесть на кровати, весь убитый и обиженный. Миха хватает его за локоть и тянет на себя, тот заваливается на него сверху, чуть не выламывая рёбра, но Миша этого не замечает. Он чмокает круглый курносый нос и весомо произносит: — Без Балу не пойдет. И без Иришки тоже. А ещё Агатку надо позвать. Ей надо время, пока дела все порешает, пока прилетит. А дочки? И вообще… Андрей не даёт ему договорить, затыкая глубоким поцелуем.