— О Господи! — Взвизгивает Агата и давит на тормоз.
Андрея встряхивает от резкой остановки. Он смотрит на испуганно моргающую жену: та будто призрака увидела — и переводит взгляд обратно на дорогу.
И ведь правда призрака. Живого призрака — прямо посередине проселочной ухабистой грунтовки, рядом с невысохшей лужей, стоит Миша. В какой-то потрепанной зеленой длинной куртке, в резиновых тапках на голую ногу и с сигаретой в руке. Его белые-белые волосы в свете предвечернего осеннего солнца будто светятся. Они еще длиннее, чем три года назад, но с одной стороны топорщатся петухом, будто Миша только что проснулся. И взгляд у него какой-то растерянный. Потерянный даже. Причем стоит он от машины достаточно далеко (и чего Агатка так испугалась, не задавила б), прям у своего дома, но посередине дороги. Будто высматривает что-то. Кого-то — понимает Андрей и тут же выскакивает из машины.
И только Миша его видит, как с него слетает вся растерянность, а лицо озаряет улыбка. Андрей не дает сказать ему ни слова, подлетает в несколько шагов, топая прямо по лужам, и заключает в крепкие объятия. Миха кряхтит:
— Ну все-все, задушишь, — но сам руки не опускает.
Андрей вжимает его окрепшее тело в себя, думая о том, как радикально отличается эта их встреча от той, первой, в Америке. Тогда они оба были настороженными, обожженными, разочарованными друг в друге. Оба пережившие предательство — каждый воспринимал случившееся по-своему, но каждый считал, что именно его предали. Сейчас Миха, улыбающийся и сжимающий Андрея в своих руках, — это тот человек, с которым Князев часами «висел» на телефоне, от кого получал километры сообщений и нелепых стикеров. Они ни разу больше не обсуждали случившееся, но за чередой разговоров «обо всем и ни о чем», значимость тех «предательств» истерлась. Осталась только неимоверная тяга друг к другу, которая была всегда. Которая и сейчас никуда не пропала. Даже спустя тридцать лет они неимоверно любили друг друга, но Андрей только теперь от Миши это по-настоящему чувствовал.
— Ты все же здесь, — наконец отстраняет Миху от себя Андрей. Он кладет руку на его лицо, поглаживая пальцем сеточку морщин вокруг глаз, заглядывает в глубокие, неимоверно красивые карие глаза с венчающими их черными, несмотря на седину волос, ресницами, и такими же темными бровями. Любуется чуть покруглевшим, но все еще благородным лицом.
— Да, я наконец здесь, — приглушенно хрипит Миха.
— Андрей, — раздается со стороны, — ты сумку не взял.
Андрей тут же шагает назад, а Миша неловко кашляет в кулак и говорит:
— Привет, Агатка.
— Привет, Миш, — улыбается она, передавая Андрею сумку, — рада тебя видеть.
— Я тоже.
И пока они обмениваются объятиями и какими-то совершенно неловкими словами, пытаясь сделать вид, что все, что прямо сейчас происходит, абсолютно нормально, Андрей осознает, каким же он все это время чувствовал себя неполноценным. Вот же она — его половинка, стоит сейчас перед ним и болтает с его женой. Абсолютно необходимая его, Князя, часть. Без которой и дышалось наполовину, и пелось на ползвука, и ходилось по земле на полшага. А если бы Андрей тогда не успел и Миша ввел тогда себе золотую дозу? Миши бы уже лет пять как не было! Его Миша, его душа, часть его существа — была бы мертва. Смог бы тогда Андрей вообще существовать, если даже просто жить вдали от него ощущалось настоящей потерей? Смерть Миши была бы как своя собственная.
— Ну давай, — выводит его из прострации поцелуй в щеку от Агаты. — Отдохните тут. Не барагозьте! — Машет на прощание Мише.
— Да куда уж нам, мы ж старые, — морщится тот.
— Ага, знаю я вас, — смеется Агата и направляется к машине. — Напиши мне потом, Андрей! — кричит вдогонку.
Андрей только кивает и снова вперивается взглядом в Мишу, шепчет:
— Ты тут.
— Пошли уже, — смеется тот и закидывает ему руку на плечо.
Смотреть, как Миша делает какие-то совершенно обычные бытовые вещи — наливает чай, лепит кривые бутерброды, разогревает в микроволновке приготовленный Лешей вчера шашлык — отдельный вид удовольствия. Такой домашний, в истертых трениках, в почти истлевшей серой футболке с Сидом, со все еще торчащими на макушке волосами, Миха кажется еще более реальным и еще более фантастическим одновременно. Андрей и не помнит, чтобы Миша за ним когда-нибудь ухаживал. Даже если и было это, оно вымаралось из памяти более важными вещами — крышесносным сексом, охуенными концертами, бесконечными спорами о музыке и не только, разрушенными номерами, изляпанными кровью простынями и полотенцами. Полумертвым от герыча Горшком… А сейчас:
— Ты сиди, ты ж с самолета. Я сам. Скучно — пиздец. Посмотрел вон телик, хуйню какую-то показывают. Музыка — поебота полная, понимаешь? Морге… Что? Да похуй какой там Штерн. Рэп? Оно вообще че, оно вот это еще ж хуже попсы, оно вообще… Понимаешь? А новости! Пизда, отключил нахуй. Гитара расстроенная. Пол часа настраивал, а струны плывут, пиздец. Надо будет Леху попросить нормальную привезти…
И все это под какую-то бурную деятельность. Андрей прям знатно прихуел, если честно. Его и накормили, и напоили, а если еще и спать положат, то точно пора уже на лопату — и в печь. Или вот как во всех этих их песнях — к смерти готовиться. И только когда Горшок наконец заваливается рядом на диван, Андрей понимает, что тот просто ужасно волнуется. Миха теребит длинные белые пряди, чешет нос, подбородок со свежей царапиной от бритья, постоянно переставляет свою кружку с чаем — пьют они исключительно чай, потому что Мише теперь с его сердцем нельзя ничего крепче кофе. Да и кофе нежелательно.
А еще Миха смотрит. Прям в глаза заглядывает. Не как в прошлый раз — отрешенно и изучающе, а скорее выжидательно. Будто надеется, что Андрей что-то такое скажет или сделает, что перечеркнет все то зыбкое, что у них еще осталось.
Андрей, на самом деле, очень многое хочет ему сказать. Того, что нельзя писать в сообщениях, а по телефону озвучивать как-то совсем неловко. Он хочет сказать, что чувствовал весь этот тур, пока мотался по городам, где они когда-то вместе были. Как накатывало на него какой-то жуткой тоской и меланхолией, причем не только в туре. Все эти пять лет так хотелось Миху снова увидеть и так сильно было боязно, что больше не быть им такими близкими, как раньше. Что миссию Андрей свою выполнил — спас — а дальше Миха как-нибудь сам. Без него. А вот Андрей до сих пор не знает, как он теперь без Михи. Все эти годы жил как-то по инерции, но казалось: еще чуть-чуть — и она тоже кончится. И вот он, Миша. Наконец-то прилетел. А Андрей и сказать-то ничего не может. Он только плывет от Мишиного присутствия — и все равно, что оба постарели: рядом с Мишей он все еще чувствует себя влюбленным по уши мальчишкой — и надышаться с ним одним воздухом не может.
Миха, как уже давно у них заведено, говорит первым.
— Какой же ты красивый, Андрюх, пиздец, — и с громким стуком ставит кружку на столик. Потом наклоняется ближе, закидывая руку на спинку дивана, так, что пальцы касаются Андреева плеча.
— Можно? — и бегает по лицу взглядом. Робким каким-то, будто просящим.
— Что? — Сипит Андрей. Внутри разворачивается цветок предвкушения, такой яркий, такой огромный, что вытесняет все внутренности.
— Можно я тебя поцелую? — Выдыхает Миха уже не очень уверенно и закусывает губу.
— А как же твое «ровно»? — Накручивает Андрей пружину ожидания, ощущая, как лепестки предвкушения уже заполняют легкие, вытесняя здравые мысли и собираясь внизу бутоном возбуждения. — Тебе же похер, — ерничает.
Миша сначала пугается, растерянно хлопает глазами, но, видя хитрое лицо Андрея, раздраженно мотает головой и хватает его за плечи.
— Ой, да харе выебываться, Дюх! — Упрямо. — Ну так что? Можно? — снова просительно и с придыханием.
— Я тебе хоть раз отказывал? — улыбается Андрей.
— Ну, было дело, — обиженно.
— Целуй уже, — только успевает выдохнуть Андрей, как чувствует Мишины губы на своих.
Миша целует вдумчиво, медленно. Смакуя, вылизывает кромку верхнего неба там, где она переходит в зубы, прикусывает губы и слизывает с них общую слюну. Он иногда прерывается, вглядывается в лицо, гладя шершавыми пальцами скулы и колючий от трехдневной щетины подбородок. Говорит:
— Какой же ты охуенный, пиздец, — и снова целует.
Глубоко и размеренно, пробует изысканное лакомство, будто вкуснее Андреевых губ для него ничего нет. Андрей сам уже не может терпеть, ему хочется большего. У него потеряны годы! Он хочет не только поцелуев, он хочет Мишу — всего! У него стоит уже до боли и перед глазами плывет. А Миха все любуется. А то позже нельзя, не насмотрится же, конечно.
— Давай, Мих, давай, — сам не зная чего, просит Андрей, и тащит с Миши футболку.
— Погоди, погоди… — Выдыхает Миха и тянет полы вниз. — У меня пять лет ничего не было, я… Ну этого. Бабы, конечно, были… — Он отстраняется и прячет глаза. — Я… Может не получиться…
И от этой какой-то странной невинности вот этого, в общем-то, уже опытного мужчины Андрея аж в дрожь бросает. Пиздец, ещё сильнее его выебать хочется, аж в животе сводит.
— Ничего-ничего, — судорожно шепчет ему в губы Андрей, — я рядом, значит все получится.
— Пошли, — наконец решается Горшок, и тянет его с дивана за руку.
Спальня оказывается на мансардном этаже. Маленькая, узкая, с треугольным потолком, она помещает только кровать и пару тумбочек. Все стены обклеены старыми плакатами Короля и Шута, а постель расправлена — одеяло сбито к ногам, на подушке осталась вмятина от головы. Тут-то Миша и спал, пока его ждал, понимает Андрей. И это что-то такое личное, пропитавшееся Мишей — постельное белье с его запахом и следами его тела, комната с их общей историей — прошивает в сердце какой-то светлой и отчаянной нежностью. И вместо того, чтобы, как раньше, завалить Мишу на лопатки и спешно вытряхнуть из одежды, Андрей решает сделать все совсем по-другому.
Мишка мнется у кровати, не решаясь сесть, и Андрей стягивает с себя футболку, откидывает в сторону и начинает раздевать уже его. Медленно — снятая футболка аккуратно складывается на тумбочку, плечи разминаются у дельты мягкими поглаживаниями, а дальше следует мягкий нежный поцелуй. Андрей ласкает лёгкими прикосновениями его руки, плечи, целует шею, нежно, трепетно, наслаждаясь каждым своим действием, запахом Миши, его чуть шершавой кожей, но такой гладкой на нежных запястьях и внутренних сторонах локтевых сгибов. Он слушает чуть сбившееся Михино дыхание, сам ощущая ответные прикосновения к плечами, спине, груди. Все происходящее такое тягостно-упоительное, каждое прикосновение такое ценное, а их совершенно нежданная близость просто упоительна. И когда Андрей полностью уже погружается в эту медитативную дразнящую пучину, Миша наконец решается и сам опрокидывается на кровать.
Андрей залезает сверху, нависает над ним на локтях, вглядывается в лицо, ища отголоски неуверенности. Но тот смотрит открыто и выжидающе. И Андрей вновь начинает его ласкать. Целовать шею, перебирать в пальцах мягкие волосы на висках, мять появившийся за эти годы небольшой животик, пальцами немного опускаясь под резинку штанов, проходится по кудряшкам в паху, снова поднимается выше, дразня даже больше, чем лаская. От этого все еще не до конца расслабившийся Миха начинает наконец-то заводиться, дышать глубже и прерывистее, запрокидывать шею, подставляясь под поцелуи, разводить колени. Член у него, похоже, все же стоит: ткань треников натягивается. Но Андрей намеренно избегает этой области. Он хочет доставить Мише как можно больше удовольствия. Он хочет поклоняться. Он хочет довести до грани, чтобы любой прежний оргазм, с кем угодно, даже с самим Андреем, казался недоразумением по сравнению с тем, что будет сейчас.
Андрей хочет отдать Мише все, что задолжал за эти годы.
Он вылизывает Мишину грудь, проходится языком по ключицам, опускается туда, где чуть расплывчатая «А» клеймом украшает грудь, поцелуями идет дальше, прикусывает внушительные такие бочка, тащась от такого набравшего вес Михи, такого крупного, матерого, не изъеденного наркотиками и алкашкой. Потом снова поднимается и впервые пробует Мишины соски, как давно уже хотелось, облизывая маленькие тугие горошинки и всасывая ореолу. И каким же это было упущением все это время их игнорировать — Миша реагирует так бурно, будто прямо сейчас кончит. Он удивленно распахивает прикрытые от удовольствия глаза, выгибается в пояснице и громко и протяжно стонет. Андрей довольно улыбается и прихватывает губами другой сосок, лаская пальцами покинутый, но все еще мокрый от слюны. Мишка пыхтит, извивается, мычит что-то неразборчиво, а потом придавливает Андрееву голову к груди и шепчет надрывно:
— Дюх, давай, давай, пиздец хочу, Дюх…
Андрей наконец стягивает с него штаны, трусов под которыми, конечно же, не оказывается.
И зря Миша беспокоился, что не получится. Стоит у него будь здоров. Твердый подтекающий смазкой член ложится на язык так правильно, будто и не было стольких лет перерыва. Будто они только для этого и созданы, чтобы трахаться непрерывно и хотеть друг друга вечно.
А Андрей хочет. Андрей уже давно так не хотел. И не смущает, что они давненько разменяли пятый десяток. Внутри он себя чувствует на те двадцать, когда впервые, в армии, на Мишку дрочил. И ведь только на Мишку. Ни один мужик у Андрея сексуального желания не вызывал никогда. Это что, получается, он гетеросексуальный Мишасексуал?
И эта мысль заводит ещё хлеще. Миша во весь голос уже стонет, вбиваясь в Андреев рот, говорит пошлости:
— Да, давай, соси, пиздец, как хорошо… — И рукой на затылок давит, вталкивая головку по самую глотку: — Бля, да, охуенно… Бля-ляяя… Никто, лучше тебя не сосет… Луч… Ах.. Ший, Дюх…
Андрей слышит его стоны через гул крови в ушах. Яйца горят, член болезненно трется о мокрые трусы и упирается в твердую ширинку. Сам он еще даже джинсы не снял, а Миша, по ощущениям, близок к оргазму. Нет, так не пойдет. Андрею нужно как можно больше. Взять — и дать — Мише как можно больше. Поэтому он с громким чмоком выпускает член изо рта, несмотря на причитания:
— Нет-нет-нет, пожалуйста, Дюх, давай, — подтягивает за бедра ближе и ложится сверху.
Шепчет в губы:
— Я буду тебя сейчас любить. Долго и тщательно. Смазка, Миш, где?
Миха сглатывает, откидывает голову на подушку — его волосы растекаются по ней черненым серебром — и хрипит:
— Сумка. На стуле. В боковом кармане.
Андрей упруго поднимается, предварительно чмокая его в нос, и идет к единственному стулу, стоящему у двери. И в боковом кармане дорожной сумки действительно находится бутылочка смазки. Абсолютно полная, даже с еще не снятой целлофановой упаковкой. Миша готовился? Специально для их встречи покупал, заботясь о сохранности собственной задницы? Еще совершенно было непонятно, получится у них что-то или нет, а Миша все же на что-то рассчитывал? Это Андрей рванул к нему прямо с самолета, совершенно ни о чем таком не думая. Он просто хотел Мишу видеть. Миша хотел большего. Сразу. Это греет где-то глубоко под сердцем, вызывая прилив такой неимоверной любви и нежности. Хотя куда еще больше?
Андрей хихикает, показывает бутылек Михе и иронично приподнимает бровь.
— Готовился?
Миша, приподнявшись на локтях, закатывает глаза и со смешком выплевывает:
— Да иди в пизду!
— Я-то пойду, — довольно тянет Андрей, кидает смазку в изголовье, забирается на постель, вставая над Мишей на вытянутых руках. — Но не в пизду, — и наклоняется для поцелуя, предварительно шепнув ему в губы: — будет больно или неприятно — сразу скажи.
Уже после, когда они, взмыленные, измазанные в сперме и смазке, которая, Андрей помнит, оттирается просто отвратительно, если сразу не смыть, лежат в обнимку, Миша, сопя ему куда-то в шею, вдруг выдает:
— Знаешь, я ведь до этой поездки не знал, как без тебя жить, — Андрей, думающий, что он уже уснул, не сразу вникает в смысл сказанного. — Ты ж всегда рядом был. Я тогда чуть не ебнулся.
— «Тогда» — это когда? — хрипит Андрей.
— Когда ты меня бросил. Мне так плохо было. Я весь в «Тодде» был. Или… — он хмыкает, но как-то очень грустно. — Или он во мне. У меня даже глюки были. Они и раньше были, — Андрей согласно гудит. Он помнит, Ренегат ему рассказывал, как Миша жуков каких-то невидимых на себе ловил. А вот Миша от него такие вещи скрывал всегда. Только Гоблина своего скрыть никак не мог.
— Но тут… — продолжает Миша, — были моменты, даже думал отомстить как-нибудь, но не резать же тебя, е-мое? Вот это вжился, блин, в роль, — снова смеется он. А Андрею нифига не смешно. Миша, когда звонил, говорил, что ему назначили какие-то препараты рецептурные от проблем с головой, и что пить их теперь до скончания веков. И так давно на самом деле все это нужно было сделать, а они никто так и не решился заняться главной проблемой, от которой Миха в героине и спасался. — Все тогда перемешалось, — продолжает Миша, — спектакль этот, ептить, альбом нужно писать, бабу себе новую завел…
— Ты — и бабу? Любовницу, что ли? — хохочет Андрей. — Ловеласом стал на старости лет?
— Да, не смейся только, — толкает его в бок острым локтем Миха. — Мне надо было, ну… Чтоб на тебя непохожий кто-то рядом был. А то я на Ольку смотрел и пиздец. Вы ж одинаковые.
— Теперь нет, — гудит ему в макушку Андрей. Оля теперь очень красивая зрелая женщина. А Андрей не слепой, он каждый день в зеркало смотрится, и возраст у него, как говорится, на лице.
— Теперь ты лучше, — чмокает его в плечо Миша.
Андрей аж прыскает со смеху. Ну в одном Миха прав, для него он тоже самый и самый красивый. Хоть и седой.
— Да погоди! О чем я? Я ж говорил! — Миша вдруг садится на постели, упираясь коленками в бок Андрея, заправляет волосы за уши, а Андрей не может не протянуть руки и не выпутать их обратно, намотав на палец пару прядей. Слишком уж ему нравится этот какой-то русалочий Михин образ. — Да дай договорить, Дюх! — Бьет его тот по рукам. — Вот как это сказать-то? Ну не мог я без тебя, вот, понимаешь? — И в глаза так доверчиво загадывает. — До поездки этой. А потом научился. Оказывается, можно, прикинь? — Внутри у Андрея что-то прокалывает болезненно, что-то мерзкое, липкое. Он вот до сих пор не научился без Миши. А Миша смог.
— И не сросшиеся мы! А то Балу — сиамские-сиамские. Мы разные! — воодушевленно вещает тот, размахивая руками. — Понимаешь? Мы два разных человека. И можно жить отдельно друг от друга и не умирать, нахуй от, боли. Но знаешь что?
— Что?
— А я не хочу отдельно, понимаешь? Я хочу вместе. Вот чтобы до конца.
— Мих, это же... — Надежда врывается за грудину, выпинывая то липкое и обиженное. — Ну невозможно, — хрипит Андрей.
— Дело техники, Дюх. Дело техники. Главное… — он запинается и хлопает глазами, будто понял что-то очень и очень важное. — Бля. Я ж не спросил, да? Ты-то хочешь?
— Что именно? — Андрей все еще не может совладать со своим голосом, настолько в происходящее не верится.
— Так, погоди. Как там? В богатстве и здравствии, в болезни и бедности… — начинает декламировать Горшок.
— Даже смерть не разлучит нас, — заканчивает за него Андрей.
— Так «да»? — Опять этот щенячий взгляд. Ну разве возможно устоять?
— Да.
— Так, — вытягивает руку вперед Миха. — «Да» это «да» или «да» это тип я правильно сказал?
— На все «да», — смеется Андрей, ощущая, будто парит над этой комнатой от счастья. Он накрывает кривящийся в улыбке рот своим и прикрывает глаза в поцелуе, вылизывая чужие губы. Но что-то скребет на задворках сознания, что-то неправильное и нелогичное. Андрей резко отстраняется: — Я ж женат, бля, — озаряет его.
— Да похуй, — отмахивается Миха. — Это же не штамп в паспорте.
— Эй, ты ж только что мне предложение делал, разве нет? — Посмеивается Андрей.
— Ну тип того, — цокает языком Миха. — Но куда уже Агатку деть. Никуда ведь не деть? И у тебя малая. И не в штампе ведь дело! — Снова начинает он махать руками. — Это ж выбор, понимаешь, Дюх? Я там думал много. Понимаешь, когда мозг не под чем-то — оно думается! Нормально, в общем, думается! Вот ты мой всю жизнь.
— Твой, — соглашается Андрей, но все же поправляет. — Но не всю.
— Ну блин, не важно, просто послушай. — Андрей в ответ смеется, восхищаясь этим вновь вернувшимся к Михе энтузиазмом. А тот продолжает: — Это твой выбор. И уйти был — тоже твой выбор. А я свой не делал до этого. Оно все само как-то. А я хочу сделать, понимаешь? И вот. Сделал. Я могу без тебя, но не хочу. Не хочу. А ты?
— И я, — Андрей давно уже сделал свой выбор. Даже тогда, когда о нем еще не знал.
— Не хочешь? — выпытывает Миша.
— Не хочу без тебя, — успокаивает его Андрей.
Он тянет Миху за руку на себя, снова касается его губ губами, нежно, трепетно, пытаясь передать свои чувства через этот поцелуй. Всю свою нежность к Мише, все свое им восхищение. Всю свою любовь.
— А еще, — не выдерживает Миша, снова отстраняется, так ему много есть, о чем рассказать. — Я последние полгода писал! Не тексты, тексты и я… Ну сам понимаешь.
— Ага, — качает головой Андрей.
— Музыку писал. У меня столько записей, ты охуеешь. У Балу студия — огонь просто, он ее пиздец прокачал с тех пор, как ты крайний раз приезжал. Звук просто охуенный. Ну и короче, написал я… А тексты мне твои нужны. Мне Шурик свои предлагал, но это все не то. Тебя хочу, а то если без тебя, оно ну не правильно, получается, не до конца…
— Мих? Погоди, Мих, — Андрей аж сам садится, понимая, о чём Миша вообще говорит. Он хватает его за плечи и внимательно вглядывается в лицо, пытаясь понять, действительно ли он это видит. Действительно. Горшок, который несколько лет говорил, что больше не хочет возвращаться к музыке профессионально, это прямо сейчас произносит. — Стопэ. Погоди. Ты… Ты хочешь сказать, что пора?
Миша смотрит на него исподлобья, прикрывает глаза, долго выдыхает через нос и кивает.
— Пора.
***
«Нет, не даст вам уснуть величайший игрок
Смерть свою обмануть сможет Мистер Шок
Возвращался не раз он из небытия
Обретет звездный час, выстрелив в себя»
Князь допевает последний куплет «Мистера Шока». Наконец музыканты заканчивают аутро и несколько минут готовятся к другой композиции. «Юбилейный», освещенный цветными прожекторами, гудит, а толпа беснуется. Концерт подходит к концу.
Осталось совсем немного — и юбилейный тур Андрея, начавшийся еще в Сибири, закончится в родном городе. Одна песня. Одна-единственная песня — и впереди новые альбомы, новые композиции, новые открытия. Новая жизнь. Одна песня.
Главная песня в этом туре. Главная песня в его жизни. Главный…
Свет на сцене гаснет. Андрей уходит в тень, а зал начинает свистеть и голосить еще сильнее. Начинается гитарный соляк, тихая, еле слышная в фанатском гуле мелодия. Прямо посреди сцены загорается софит, сине-красный, освещающий одного человека. Он весь в черном, с длинными седыми волосами и совершенно характерным лицом. Повисает гробовая тишина, будто многотысячная толпа в мгновение ока испарилась. Человек подносит микрофон ко делает глубокий вздох и…
Происходит магия:
Ослепший старый маг
Ночью по лесу бродил
На кладбище разлил
Он волшебный эликсир
И лишь проговорил
"Что ж я, старый, натворил!"
Зал взрывается криками, свистом и визгами. Сцена начинает мелькать разноцветными огнями. Светловолосый человек в белой длинной рубашке на выпуск и в штанах с котиками, выдает мощный гитарный бридж.
Андрей выходит из тени, делает выдох-вдох и во всю глотку вопит:
— ХОЙ! ХОЙ-ХОЙ! ПОГО-ПОГО!
КОНЕЦ
ПАНКИ ХОЙ, ГОРШОК ЖИВОЙ!
