Аллегро с огнем

      — Постой, у тебя в волосах что-то запуталось.       Целитель останавливается в арке, ведущей в, по-видимому, вторую комнату, и в удивлении приподнимает брови. Чанбин чувствует себя немного не в своей тарелке под его прямым взглядом. И не поймешь, то ли он просто слушает, то ли мысленно осуждает, то ли еще что — до того взгляд его непроницаем.       — Снова фривольничаете, Ваше высочество? — упрекает его тот, забавно фыркая.       Ой-ой.       Ему и самому неведомо, по какой причине формальности остаются за бортом раз за разом, как если бы их смывала в море с палубы неугомонная волна. Может ли быть дело в том, что он находится сейчас вне дворцовых стен, без подопечных рядом, и не перед кем держать лицо? Он уверен, что знахарь плевать хотел на весь этот этикет и лестные речи, его дело — помогать больным, и даже любой герцог или король окажется под его башмаком, выполняя предписания и следуя рецептам. Это же не какой-нибудь придворный лекарь, чьими услугами в прошлом было принято пренебрегать; это эскулап, к которому богатейшие эльфы приезжают собственной персоной, как бы ни был далек их путь.       В своей правоте он уверен. Хорошо осмотревшись во временном убежище, пока адриссиец в другой комнате колдовал над невиданной красоты чаем, и, найдя несколько любопытных артефактов, он подкрепил свои предположения. К тому же, многие растения, используемые знахарем в отварах и настойках, как он выяснит позже, привезены в дар из экзотических стран, населяемых гномами, драконами и даже людьми. В такой глуши, как Браманд, где не пересекаются торговые пути и тракты, достать множество подобных трав попросту невыполнимая задача. А эльф, одетый в искусно сшитую льняную тунику, совсем не похож на того, кто оставит все хозяйство, духов и прочих обитателей леса надолго, просто чтобы запастись нужными ресурсами для изготовления снадобий. У него, вон, даже башмаков нет! Какие уж тут путешествия в Тиол-Унд.       — Прошу прощения, больше такого не повторится, — улыбается Чанбин кончиками губ, даже не рассчитывая на то, что белокурый эльф поддастся его очарованию. Как показала практика, не на всех действуют его чары и горячая кровь сирены. — Но у вас в волосах и правда… цветы какие-то, что ли?       То тут, то там из белесых прядей выглядывают лепестки цвета сиреневого луга, добавляя и без того загадочному облику эльфа ореол неясности, дивной красоты и чудной тайны. Чанбину кажется, что он однажды видел этот ярко-фиолетовый оттенок, но он не может вспомнить, где, как бы ни пытался отыскать в памяти сей образ. Размытые очертания сбившихся в стайки некрупных цветов не дают ему ухватиться и за край воспоминания.       — Ах, это, — целитель рассеянно касается пальцами фиолетовых лепестков, притаившихся в завитых дождем прядях. — Они не запутались. Я сам вплетаю их. Это армерии.       Немой вопрос застывает на лице Чанбина. Он бы и рад спросить об этих цветах, ведь целитель и все с ним связанное вызывает у него искренний интерес и незамутненное любопытство, однако не стремится мешать знахарю выполнять свои обязанности. Появление принца в собственной хижине вряд ли входило в планы целителя, и вессалец не хочет причинять ему еще больших неудобств, пусть даже пустой болтовней ни о чем и обо всем одновременно.       Название цветка ему незнакомо. Ему, если быть честным, многое в этой жизни незнакомо и есть много вещей, которые лишь предстоит открыть для себя. Быть прилежным учеником и исправно изучать многие дисциплины, что преподавали им с Джисоном придворные учителя, не значит знать все обо всем.       И он с нетерпением ожидает, что целитель поделится с ним частичкой своей премудрости врачевания. Он, в общем-то, не обязан этого делать, а Чанбин и настаивать не станет ни в коем случае, однако крошечный огонек желания зажигается где-то внутри, разгораясь при малейшем дуновении ветряного духа.       Невероятно вкусный синий чай остывает на дне глиняной кружки, и принц допивает несколько последних глотков залпом. Цветочный его привкус остается на языке; к нему примешивается сильный, немного горьковатый аромат шафрана, плавными колебаниями исходящий от знахаря. Тот вновь скрывается в другой комнате, оставляя Чанбина предоставленным самому себе, поэтому он снова принимается за рассматривание расставленных по всему дому диковинок.       Стены из красной глины, определенно, оставляют принца в восторге. Выросший во дворце из белого камня и окруженный сиреневыми шелками, он никогда прежде не видел таких построек. В замке столицы Вессаля было сыро и влажно, в поместье матушек — тепло и сухо, а здесь, в глуши, он чувствовал себя… удовлетворенно. Не было ни холодно, ни жарко, хоть на дворе только-только проклюнулась от зимней спячки красавица-весна; клочок темно-серого неба, грозящегося вновь разлиться на землю свирепым ливнем, внутри домика не внушал никакой тревоги или беспокойства. Здесь спокойно и умиротворенно, как если бы на хижину наложено какое-то древнее заклятие, уберегающее хозяина и его гостей от лишних треволнений.       Низкое окошко, выходящее на юго-восток, как заметил Чанбин, извне закрывается деревянными ставнями. Вставленное в выполненную из лиственницы раму тонкое лименийское стекло открыто нараспашку, впуская внутрь приятно вьющийся в волосах легкий аромат смолы. Чуть скосившийся на одну ножку и приставленный вплотную к окошку стол усеян множеством маленьких скляночек с какими-то настойками, гусиными перьями и стопкой исписанного чернилами пергамента. Вероятно, здесь целитель записывает рецепты своих снадобий и… еще что-то, о чем Чанбин пока не ведает.       Чашка едва не выскальзывает из расслабленных ладоней принца, чересчур сильно увлеченного своим занятием. Он успевает перехватить ее, стремительно падающую, на полпути к деревянному полу, и осторожно ставит ее на край стола, предусмотрительно чуть раздвинув листы пергамента.       «Каков вредитель, посмотрите!», чей-то пронзительный голос сетует на Чанбина.       — Прошу прощения?.. — переспрашивает он тихонько, дабы хозяин дома не услышал его.       «Ишь, вежливый… Смотри у нас! Коли причинишь нашему мальчишке вред, пеняй на себя!»       Голос растворяется в шелесте мокрой после дождя листвы, напоследок дохнув на него колючим запахом крапивы. Мальчишка… это ведь он о целителе, верно? Верно, конечно — никто более в округе не живет, окромя адриссийца. Предупреждение звучит довольно зловеще, и Чанбин съеживается, бросая взгляд на арочный проем. Там, за стеной, окутанный шафраном, хозяин хижины колдует над сбором трав, и совершенно не подозревает, что его пациенту угрожает лесной дух. Немыслимо!       Чанбин никогда в жизни не мечтал о чем-то подобном. Даже подумать не мог, что с ним может приключиться такой казус — далеко от дома, в чужой стране, где на лиги вокруг нет ни одной живой души. Брамандский лес, пусть и начинается прямо за воротами Тиол-Унда, все же расстилается на север к Адрису, аж до самой Лирии; Тинвэ вполне могла пересечь границу северного королевства, а он, перепуганный до смерти, и не понял этого. Надо будет спросить эскулапа о том, где именно расположена его лачужка.       Пронесшаяся мысль о Тинвэ встревоживает Чанбина. Где сейчас его любимая кобыла? Куда ускакала, звеня вплетенными в гриву миниатюрными колокольчиками? Кто или что напугало ее, что она устремилась в незнакомые лесные дебри?       Тихий вздох срывается с губ принца, и он бросает взгляд на заглядывающую в окно яблоневую ветку. Прохладные капли минувшей грозы то и дело скатываются с листьев вниз, глухо разбиваясь о землю меж густой травы. Спрятавшиеся от непогоды в свои убежища птицы понемногу выглядывают наружу, извещая всех живых существ в округе звонким щебетом о своем возвращении. Умиротворение природы вкупе с целебным чаем творят невообразимое: едва зародившаяся тревога о Тинвэ сходит на нет, оставляя на душе легкую грусть и щепотку сожаления. Далеко улетают и мысли о том, что где-то за лесом остались его товарищи, собравшиеся на охоту. Он еще вернется к тяжелым думам об этом, но сейчас хочется лишь смотреть на то, как по зеленому листочку ползет крохотная гусеница, что через дюжину дней превратится в прекрасную бабочку.       — Ваше величество, вы не голодны?       Взгляд скользит по комнате, останавливаясь на хрупкой фигурке целителя, что застывает в арке. У Чанбина перехватывает дыхание. Рассыпанные по плечам длинные завитые волосы с вплетенными армериями как будто источают свечение, потустороннее и неземное — такое же, как и их обладатель. Голубые глаза его, так непохожие на глаза других адриссийцев, которых он встречал, переливаются на свету бирюзой — наверное, от зелени за окном, — всецело завладевая вниманием принца. Он смотрит прямо на Чанбина, ожидая ответа; а Чанбин медлит, не в силах оторвать взгляд от целителя. Босые ступни его, миниатюрные, как у девушки-карис, словно не чувствуют холода, и вессалец так этому удивляется, что забывает ответить на вопрос.       — Долго на мои ноги будете пялиться?       — Да… То есть… Нет! Конечно же, нет, — нервно смеется Чанбин, ощущая, как к щекам приливает кровь. Никогда он еще не был в такой ситуации. Никогда!       Ясные голубые глаза знахаря насмешливо смотрят на него, лихорадочно цепляющегося за обрывки заданного вопроса. Попытки его рассыпаются, как сахарная пудра на абрикосовом марципане, ведь бирюзовые переливы завораживают так, как ничто иное.       — Кхм… О чем вы спрашивали?       — Не голодны ли вы, — в низком тембре — тоже смешинка, которую адриссиец даже не старается скрыть. Он, должно быть, давным-давно привык к такому, а Чанбин развесил сопли, как мальчишка.       — Ах, да… Признаться честно, я действительно немного проголодался. Из-за запланированной охоты завтрак был подан немного раньше, так что мой желудок уже вовсю распевает серенады вкусненькой еде…       — А вы забавный, — хмыкает вдруг знахарь, и тут же исчезает за стеной.       Чанбин глупо хихикает, по-детски болтая в воздухе ногами. Забавный, значит.       За стенкой слышится перезвон посуды и хлопанье шкафчиков (у него там и кухня, что ли?), и приглушенный голос целителя спрашивает:       — Вы упоминали что-то об охоте? Выходит, так далеко вы… хм… на коне доехали?       — Верно. Моя Тинвэ — самая лучшая девочка во всем Вессале, — с гордостью заявляет Чанбин, выпячивая грудь колесом — как будто эльф может его видеть. — Быстрая, выносливая, в холке пятьдесят пять дюймов. И шерстка у нее — загляденье: белая-белая, как снег. Настоящая красавица! Понятия не имею, куда она могла запропаститься… В нее словно злой дух вселился. Никогда не видел ее такой.       Макушка адриссийца выглядывает из-за стены, и принц с изумлением отмечает, что взгляд его из снисходительно-расслабленного становится беспокойно-подозрительным. Брови эльфа сходятся у переносицы, а глаза… в глазах ему на секунду видится всполох пламени, и он сперва думает, что это лишь игра света, но сухие ветки и истлевшие дрова в небольшом камине не горят. Наверное, это просто галлюцинация, последствие сотрясения. Да, точно, так и есть.       — Вы уверены? — настороженно интересуется целитель, полностью выступая в арочный проем. В руках у него — глиняная миска с какой-то бледно-желтой жидкостью. Чанбин только сейчас замечает, как миниатюрны ладошки эльфа — особенно в соотношении с кажущимся поистине огромным сосудом.       Воображение подбрасывает ему пищу для фантазий: эти крошечные ладошки перебирают веточки созревшей лаванды, источающей насыщенный аромат, и аккуратно складывают соцветия друг к дружке. Или вот он вплетает армерии в длинные пряди, с точностью инженера закрепляя стебельки меж волос. Или умывается утренней родниковой водой, а руки его раза в три меньше, чем личико.       Чанбин мысленно дает себе по лицу, думая, что удар о булыжник был совсем чуточку сильнее, чем он предполагал.       — Вам стало хуже? Голова кружится? — тут же реагирует знахарь, делая два шажка к нему и отставляя на каминную полку миску.       — Нет-нет, все в порядке… Почему вы спрашиваете?       — Вас сильно перекосило. Обычно это не самый позитивный сигнал о самочувствии пациента.       Это еще хорошо, что он прямо тут не стал слюни пускать на собственные… фантазии. Наверное, дело и впрямь плохо. Может быть, это феромоны эльфа имеют на него такое сильное влияние?       — Не беспокойтесь, — машет Чанбин руками. — Если мне станет хуже, я обязательно вас об этом уведомлю.       — Славно.       И вновь лекарь оставляет его в гордом одиночестве рассматривать убранство комнаты, не забыв забрать с собой глиняную миску. Наверное, ушел готовить завтрак-обед, думает Чанбин. Что ж, делать ему все равно нечего.       Под слабые звуки из второй комнаты принц исследует взглядом уголки, которые еще не успел. Под потолком из угла в угол натянуто множество тонких веревочек, к которым какими-то замысловатыми приспособлениями прикреплены пучки разнообразных трав — будущих ингредиентов лекарств. Он с трудом может распознать лишь часть из них, и то лишь основательно покопавшись в памяти. Принцам ведь ни к чему знания о таких вещах, верно? Принцев обучают этикету, дипломатии и красноречию, а не тому, как готовить снадобья. Чанбин видит корень женьшеня, соцветия лаванды, дерезу, листья подорожника, валериану, боярышник, цветы брусники, боярышник, зверобой и полынь… Всего и не перечислишь. Он думает, что у эльфа обязательно где-нибудь есть небольшой склад или хотя бы подвал, где он хранит готовое сырье для лекарств, сами настойки, мази и еще что-нибудь на все случаи жизни. Его восхищает то, с какой тщательностью в доме все отобрано (особенно по цветам!) и в каком порядке находится. Возможно, его удивляет это, потому что в свой единственный визит к придворному лекарю Вессаля он увидел лишь беспорядочно разложенное сырье и полный бардак. Наверное, и снадобье от аллергии Джисона так слабо действует на друга. Пожалуй, стоит сказать об этом Розмари…       Слева от выхода вырублено маленькое круглое окошко без рамы, по краям разрисованное желтой краской, словно лучами солнца. Наверное, пополудни дневное светило оказывается аккурат на такой высоте, чтобы заполнять пространство окна. Что ж, он проверит свое предположение чуть погодя, а пока взгляд его падает на небольшой книжный шкаф из все той же лиственницы, набитый под завязку книгами, свитками и исписанным, погрубевшим на краях пергаментом. Интересно, эльф сам все это сюда притащил, али ему кто помог? Некоторые тома на вид кажутся достаточно увесистыми, и Чанбин всерьез полагает, что под их тяжестью хрупкая спина целителя может попросту сломаться. Его сомнения, разумеется, позже развеются: не стоит недооценивать знахаря.       В целом, если бы принц не знал, что хозяин дома — эскулап, подумал бы, что тот какой-нибудь темный колдун, даже несмотря на внешний вид и отсутствие попыток его убить. Хотя он не уверен, что все темные колдуны обязательно желают убить каждого встречного…       — Что ж, еда готова, — будто прочтя его мысли, в комнату с подносом в руках входит знахарь. На губах его играет легкая снисходительная улыбка, а бровки насмешливо приподняты. И впрямь, что ли, мысли читать умеет? А вдруг и взаправду колдун?.. — Простите, Ваше высочество, запасы мои довольно скудны, как для члена королевской семьи. Чем богаты.       Он ставит поднос на стол — прямо на пергамент и гусиные перья, — и у принца отнимается речь: как так? Разве эти документы не важны? Почему он так… пренебрежительно относится к вещам?..       — Господин, не хотел бы показаться грубым, но… — целитель едва сдерживает смех. — Челюсть-то с пола поднимите. Вам ею еще кушать и говорить.       «Кушать» из его уст звучит слишком мило и как будто даже по-детски.       — Вы поразительно бестактны, — фыркает принц, пряча в уголках рта усмешку.       — Смею заметить, что вы, Ваше высочество, находитесь в моих владениях, и в моих силах сделать так, чтобы вы пробыли здесь дольше положенного. Слыхали когда-нибудь о «жале сирены»?       — Это такое жалящее растение? Да, что-то припоминаю. — Ах, коли вы жили бы при дворце… Хорошие манеры вам бы не помешали, а там вас бы скоренько этому научили.       Бирюзовый взгляд стреляет в него — нахально и несколько… игриво. Он знает, что говорит лишнее: вряд ли эльфу есть дело до этикета и соблюдения субординации, а он — принц, младший брат королевы юга, сидит здесь и смеет ему указывать. Ишь, чего удумал!       Пусть Чанбин и не сведущ в вопросах медицины и врачевания, об открытии этого «жала сирены» в Вессале не слышал, наверное, разве что живущий в отдалении от всех отшельник по имени Енхо. Одно время сенсация эта облетела все королевство за пару дней, и разговоры велись лишь об ужасающем воздействии на любой живой организм. Мелкое зверье так и вовсе гибло, едва задев шерсткой мягкое опушение листьев.       — Тогда вы должны быть осведомлены, что всего один контакт с кожей парализует вас на несколько суток и окажет зловредное влияние на нервную систему.       Кривая улыбка, растянувшая губы знахаря, дает понять Чанбину серьезность его слов. Конечно же, тот вряд ли пойдет на подобное преступление против короны, однако опасность, даже некая хищность в бирюзовых глазах заставляет принца усомниться в своих собственных силах, влиянии крови и даже закона.       Не стоит шутить с целителем, пусть даже его замечание и не предполагало всерьез оскорбить эльфа.       — Вы мне угрожаете? — хмыкает он, отвечая на звериный блеск во взгляде целителя уверенной и непоколебимой волей. Он несознательно даже подбородок задирает — то ли защищаясь, то ли пытаясь показать свое превосходство.       — Всего лишь предупреждаю.       Адриссиец облизывает пухлую верхнюю губу юрким язычком (дыхание Чанбина на секунду замирает), а затем, как ни в чем не бывало, он берется за небольшой заварник, чтобы разлить по кружкам чай.       Поразительно. Просто поразительно, как принц очарован загадочной личностью целителя, доселе не раскрывающего своего имени.       — Вы — просто мастер вести переговоры, — едко подмечает он, закусывая губу.       — Нужно же как-то выживать здесь, — неожиданно делится с ним знахарь, сбивая Чанбина с толку. Невозмутимо разливая по глиняным чашкам ароматный чай (чабрец, судя по запаху), он продолжает: — Я не ношу холодного оружия, не владею никаким боевым искусством. Пусть у меня есть защита богини Ифарис и ее почтенной сестры Агайи, мне все же нужно уметь защитить себя в случае чего.       Принц не находится, что ответить. Это звучит как… откровение какое-то, что-то, чего он не должен был слышать и о чем даже думать не стал бы. Наверное, он привык к излишествам дворца: вычурным блюдам, чистой одежде и мягкой постели. По возвращению в Тиол-Унд нужно будет отблагодарить его как следует.       Наблюдая за тем, как ловко целитель кладет на ломтики хлеба ветчину, Чанбин ощущает громкое урчание собственного желудка. Он и не думал, что проголодался настолько, чтобы смущаться этих звуков перед эскулапом. Тот, однако, не обращает на это ровным счетом никакого внимания: жестом приглашает принца подсесть поближе к столу, меняет местами опустевшую после анчана чашку с той, что на подносе, и рядом ставит блюдечко из тонкого фарфора со скромными бутербродами.       — Угощайтесь, Ваше высочество. А вот это, — он достает из кармашка туники небольшой мешочек с непонятным содержимым, — примите после еды. Это тамариск. Наберете горсточку в ладошку — и жуйте, пока не проглотите.       — О, таким меня еще не кормили, — он с энтузиазмом берет в ладони мешочек. Полупрозрачный материал не дает в полной мере рассмотреть лекарство, и Чанбин откладывает его на стол рядом с чернильницей. Рассмотрит после трапезы.       Под недоуменный взгляд принца целитель отпивает из другой чашки несколько глотков чабречного чая, забавно высовывая язычок: он похож в этот момент на котенка, лакающего молоко, но на самом деле, думает Чанбин, попросту не хочет обжечься о горячую жидкость.       — Как пожуете тамариск, ложитесь спать, — наставляет знахарь вессальца, отставив на стол полупустой сосуд. Пар продолжает клубиться над кружкой, завитками барашков уплывая в прохладный весенний воздух. — Некоторые травы, что вы уже употребили, имеют сонливое действие, так что вы все равно уснете. Лучше будет, если примете удобное положение, а то бывали у меня случаи…       — Непослушные пациенты? — уточняет принц, перекатывая на языке горьковатый привкус травы.       — Что-то навроде того, — уклончиво отвечает эльф, зачем-то касаясь пальцами краев своей чашки. — Если не хотите заполучить еще одну травму головы — советую лечь на кушетку.       Неприятный холодок проходится вдоль затылка Чанбина, и он отставляет кружку обратно на стол. На всякий случай.       — Если захотите справить нужду — обойдите домик с северной стороны, там уборная. Коли проснетесь, а меня не будет рядом, просто позовите, и я постараюсь прийти как можно скорее. Если захотите поесть — жуйте еще горстку тамариска, он ненадолго утолит голод.       — А вы, что же… Уходите куда-то? — пропустив мимо ушей указание о том, где ему испражняться, спрашивает принц.       — Не думали же вы, что я буду сидеть подле вашей постели целый день? — хмыкает целитель, пряча ухмылку во взгляде за густыми ресницами. — У меня и без вас забот полным полно, не сочтите за грубость. Любой хилер с приходом весны становится втрое занятее, чем в зиму…       Выпитый наполовину чабречный чай с кусочкам земляники (Чанбин с удовольствием раскусывает ягоду, диву даваясь, где светловолосый раздобыл ее в самом начале природного цикла) понемногу остывает, а хозяин домика, повязав на узкую талию поясную сумку, упархивает из комнаты. Босые его ступни почти бесшумно шелестят по проклюнувшейся траве вокруг хижины.       — Постойте, господин! — поздно спохватившись, принц окликает знахаря, надеясь, что тот недалеко ушел.       — Что? — вдруг белокурая головка появляется в оконной раме.       Чанбин пугается возникшего в окошке целителя, на чьих губах играет лукавая улыбка. Длинные завитые грозой волосы едва не касаются разбросанных по столу свитков и пергамента, а небольшие ладони легонько стискивают оконную раму. Ни дать ни взять — диковинная птица, с интересом в бирюзовых глазах взирающая на вессальца.       — Как же ваше имя? — практически лишенный надежды, принц хватается за попытку — последнюю, как он думает. Ему не приходит в голову, что ближайшие несколько дней он еще сможет выведать у загадочного знахаря его тайну, и срочность, с которой возникает необходимость немедленно узнать ее, на короткое мгновение становится смыслом жизни.       Эльф кривит губы в усмешке, словно испытывая терпение Чанбина на прочность, и, не ответив, скрывается из виду в лесной чаще, задев длинным рукавом туники яблоневую ветку.       Разочарованно вздохнув, принц принимается истреблять любезно приготовленные рукой целителя бутерброды. Ветчина оказывается самого высокого качества, словно приготовленная придворными поварами, а хлеб будто тает во рту — так он мягок, пышен и свеж. Интересно, откуда у знахаря эти богатства? Копченость, конечно же, может долго сохранять как внешний вид, так и вкусовые качества, и лежать подолгу в холодном помещении (недавняя версия с подвальным помещением кажется ему все более разумной и вероятной), но хлеб, будто бы только вытащен из печи? Не иначе, как магия какая-то.       Тамариск на языке ощущается терпко-сладким. И не скажешь, что это — лекарство: Чанбин привык к тому, что все полезные для выздоровления снадобья горьковатые на вкус, а диковинное растение с не менее экзотичным названием походит больше на десерт, чем на микстуру от увечий. И что же это, выходит, о тамариске целитель наслышан, и очень даже неплохо, раз использует его полезные свойства для врачевания, а о шафране и знать не знает?       Какая, все-таки, дивная и загадочная персона, этот эльф.       Раздумья об эскулапе постепенно утрачивают налет таинственности и интереса, заменяя бодрость Чанбина на солнивость. Как и сказал эльф, его снадобья довольно скоро начинают воздействовать на организм, так что не будет лишним послушаться его и прилечь. Ощущая, как движения затормаживаются, вессалец залпом допивает порядком остывший чай и, стянув с плеч не до конца застегнутый кафтан, забирается с ногами на временную постель. Высокие охотничьи сапоги он скидывает на деревянный лиственничный пол у кровати. Мысли его путаются, как в гигантской паутине, перемешиваясь между собой и сплетаясь в причудливый узор калейдоскопа, раскладываясь при новом витке чудесной картинкой. Чанбин крепко засыпает, рисуя в воображении диковинную птицу, что поет ему ласковую колыбельную, сверкая бирюзовыми горошинами-глазами.

***

      — Ваше высочество, пора вставать.       Низкий бархатистый голос целителя пробивается сквозь сознание, словно сквозь толщу воды. Вессалец ощущает тяжесть век, будто бы за время короткого сна кто-то положил ему на глаза что-то увесистое. Мелькающие во сне феи из матушкиных сказок в белоснежных нарядах упархивают ввысь, махая ему с высоты крошечными ручками и озорно смеясь.       — М-м…       — Ну же, принц. Просыпайтесь скорее. Вам нельзя пропускать приемы лекарств, да и поесть нужно.       — Не… Не хочу… — хмурится Чанбин, причмокивая губами. — Всех фей мне распугали…       — Фей? — тихо хихикает знахарь, едва касаясь его руки. — И как же эти феи выглядели?       Не открывая глаз, вессалец продолжает хвататься за призрачные образы, будто надеясь вернуть сон — радостный, спокойный, прелестный.       — Ма-аленькие такие, даже крохотные. И все в белом, в белом… И ручками мне своими махали, и кричали: «иди с нами, Чанбин!»       — Интересно… Запишу-ка я это в побочные эффекты…       — М?       — Просыпайтесь, Ваше высочество. Ужин стынет.       Чанбину ужасно не хочется расставаться с феями из сна, отдаленно напоминающими целителя, но он, все же, разлепляет тяжелые веки. Взгляд упирается в свод потолка, что выполнен так же из красной глины; он испещрен маленькими трещинками. Домик, очевидно, построен давненько, и долгое время не подлежал реконструкции. Отблеск абрикосового заката ровным прямоугольником ложится на потолок и стену, отбрасывая длинные серые тени попавшихся на пути предметов.       «Феи? Какие ж это феи! Ты не видишь главного…»       — Ох, кажется, рука затекла… — сетует Чанбин, ощупывая онемевшую конечность. Неприятные ощущения пропадают с возобновившимся оттоком крови, и он сладко потягивается. Сон действительно был приятным и глубоким. — Который час?       — Час принимать пищу, — юлит знахарь, появляясь в поле его зрения.       Принц мысленно охает: длинные волосы эльфа заплетены в две толстые светлые косы, небрежно спадающие на его плечи. То тут, то там более короткие прядки выбиваются из прически, словно колоски пшеницы выглядывают над полем. Косы безумно идут адриссийцу, подчеркивая точеные скулы и острый, как лезвие ножа, подбородок, одновременно смягчая черты лица и добавляя миловидности лукавому выражению. Подсвеченные ленивым закатным солнцем веснушки похожи на причудливый узор, словно художник разбрызгал охристую краску кончиком кисти по щекам эльфа. Чанбин, кажется, впервые видит эту особенность знахаря так ясно и так близко.       Близко.       Ох.       И чего он смущается, как мальчишка?..       «Мальчишка, мальчишка!», вторит ему перезвон голосов ветерка и, кажется, молодых берез.       — Как вы себя чувствуете? — склонив голову набок, спрашивает целитель, упираясь ладошкой в поверхность кушетки — прямо рядом с бедром Чанбина. Одна из не туго перетянутых цветными резиночками кос, чуть поболтавшись в воздухе, пушистым кончиком завитых волос едва-едва касается тазовой кости принца сквозь плотную ткань штанов.       — Да, в общем-то… — сглатывает слюну «пациент», отводя горячий взгляд от знахаря. — Пока не понял.       — Поужинаете сейчас, или чуть погодя? Предупреждаю: если резко подниметесь, может сильно кружиться голова.       — Это я и без вас понял, — фыркает Чанбин, натыкаясь на задорный прищур бирюзовых глаз.       Ну как он, в самом деле, должен сопротивляться этому грубоватому очарованию?       — Не ерничайте, Ваше высочество, — адриссиец качает головой, отстраняясь от принца. — Коли голодны — так и скажите. Никто здесь над вами не собирается измываться. В моих интересах выходить вас как можно скорее.       Не обращая внимания на непочтительный тон, с которым обращается к нему эскулап, Чанбин проводит его выверенные спокойные движения одними глазами. Сестрица, ни дать ни взять, давно бы поставила наглеца на место, но принц не спешит этого делать. Он ведь и впрямь находится не в привычных роскошных залах замка, примеряя по дюжине платьев в день и употребляя в пищу самые разнообразные яства, а всецело находится во власти знахаря, не желающего даже назвать ему свое имя.       Требующий подпитки желудок решает за Чанбина. Целитель помогает ему подняться, придерживая маленькими руками за поясницу, и первое время у принца действительно кружится голова: то ли побочный эффект от лекарств, то ли последствие недавней травмы, но вскоре мир перед глазами перестает вертеться туда-сюда, как если бы он катался на качелях.       Эльф бегло осматривает его, записывая что-то на кусок пергамента смоченным в чернилах пером. Принц лишь сейчас соображает, что его спутники с неудавшейся охоты, должно быть, разыскивают умчавшегося в неизвестном направлении вессальца. Знакомое тревожное чувство появляется в груди, и Чанбин хмурится. Нужно бы дать весточку о себе, чтобы никто понапрасну не тратил сил и времени на его поиски. Да и Джисон наверняка места себе не находит.       — Господин, — окликает принц эскулапа, принявшегося порхать руками-бабочками над блюдами с ужином. Не отвлекаясь от хлопот, тот мычит что-то нечленораздельное, мол, «чего надобно?» — Мне бы известить кого-нибудь о своей травме и местонахождении, чтобы не беспокоились почем зря.       — Ох, точно же.       Косы уморительно откидываются назад маленькой ручкой целителя. Прервавшись на несколько мгновений, эльф бросается к шкафу из лиственницы, чтобы найди чистый лист пергамента.       — А… А как? — глупо спрашивает Чанбин, не совсем понимая, каким образом свернутая в трубочку записка сможет попасть в Тиол-Унд. Насколько ему известно, подобной магией в четырех королевствах не владеет никто. А, может, не владел.       — У меня свои каналы связи, — заговорщически подмигивает принцу эскулап, всучивая в руки гусиное перо. — Пишите все, что нужно, а я позабочусь о том, чтобы письмо ваше дошло до адресата. И давайте скорее, птица остынет.       Повинуясь чуть уморившемуся тону голоса знахаря, Чанбин тотчас принимается за сочинение записки. Но что написать? Как правильно выразиться, чтобы не вызвать у товарищей и подчиненных еще больше волнения? Короткие взгляды адриссийца на замелькавшее часто перо в ладонях принца отвлекают от мыслей, но он старается как можно быстрее закончить письмо и не упустить из виду никаких деталей.       Наконец, оставив отличительный знак Его высочества внизу пергамента, Чанбин ждет, пока высохнут чернила, а затем сворачивает записку и передает целителю. Тот откладывает сверток чуть поодаль, пообещав разобраться с ним после ужина, и разливает по чашкам уже знакомый синий анчан. Следуя правилам этикета и не обращая внимания на все так же усыпанную бумагами столешницу, принц берется за столовые приборы и едва не набрасывается на еду. Адриссиец лишь в самый последний момент убирает с тарелок клоши (и откуда у него только все эти богатства, задается вопросом Чанбин вновь), и аромат тушеной на костре утки не вызывает ничего, окромя обилия слюны. Принц рассматривает слегка небрежно разлитую по посуде подливу, в которой томится мясо, гарнир в виде гречневой каши и нарезанные ломтиками овощи так, словно сей ужин — самая желанная трапеза в его жизни. Право, сколько блюд он не испробовал, чем его не баловали придворные повара и заморские послы, привозившие в дар лакомства, приготовленная по-простому утка поражает воображение своим запахом и насыщенным коричнево-бордовым цветом.       — С ума сойти… — бормочет он себе под нос, не замечая недоуменного бирюзового всполоха сбоку. — Это все — ваших рук дело?       — Звучит так, словно вы хотите меня оскорбить, — фыркает целитель, накалывая вилкой добротный кусок утки.       — Согласен, формулировку я выбрал не самую подходящую, — кряхтит Чанбин, ерзая на месте. — Просто… удивлен.       — Сочту, пожалуй, за комплимент.       — Это он и был.       — У вас занимательная манера вести разговор, Ваше высочество, — мягкая усмешка тонет в яркой жидкости. — Должно быть, королева Розмари высоко ценит ваши способности к… переговорам.       — Еще как.       — Вот как.       Диалог обрывается, а комнату наполняют звуки наслаждения: чавканье, причмокивание, улюлюканье над особенно удачно протушившимся кусочком птицы. Чанбин никогда не позволял себе издавать неприличных звуков в приличном обществе, но, смотря на то, как равнодушен целитель к подобному проявлению восторга до приготовленной собственными ручками пищи, принц перестает себя сдерживать. Должно быть, его поведение льстит знахарю: по усыпанным рыжими конопатинками щекам расползается смущенный румянец, а глаза избегают смотреть в сторону Чанбина. Да ну! Неужто и впрямь стесняется?       Принц пропускает момент, когда тарелка оказывается полностью опустошенной — таким сытным и вкусным был скромный ужин. Был бы он собакой — точно бы вылизал все подчистую, особенно ароматную подливку, растекшуюся по плоскому дну посуды. Синий чай помогает разбалованному яствами желудку успокоиться, и после трапезы целитель строго наказывает принцу прилечь. Сам он лихо расправляется с грязной посудой, и спустя недолгое время возвращается в комнату.       — Точно, письмо… — рассеянно бурчит он.       Чанбин наблюдает за действиями знахаря с замиранием сердца, словно подсматривает за диким олененком: вот животинка принюхивается к кусту шиповника, потешно морща носик, а вот радостно прыгает небольшими копытцами по лужице, оставленной прошедшим минувшей ночью дождем. Брызги холодной водицы разлетаются по всей полянке, а олененок и рад, собирая влагу бурой шерсткой в белые пятнышки.       Косы растрепываются, пока целитель метается по комнате в поиске веревки, которой перевяжет сверток с запиской. Заалевшие щеки (все от смущения, или от чего еще? непонятно) придают его лицу чуть болезненный и хрупкий вид. Заинтересованно вытянув шею, принц одними глазами следит за перемещениями эльфа. Наконец, обнаружив нужную вещь на самой верхней полке шкафа, тот аккуратно перекидывает тонкие концы бечевки через сверток, и, крепко завязав на узел, перегибается через окошко.       «Ну дела», думает Чанбин, заслышав пронзительный звонкий свист и навсегда запечатлев в памяти живописную картину того, как порядочный адриссиец зовет птицу посредством неэтичного, даже хулиганского, звука. Помнится, в детстве им с Джисоном няни целые лекции читали о том, почему воспитанным во дворце мальчикам не следует так себя вести.       Легкая улыбка трогает губы принца, когда он вспоминает теплые беззаботные деньки, проведенные с другом в кажущемся холодным и неприветливым замке.       К вящему удивлению вессальца (хотя, собственно, чему удивляться?), спустя несколько мгновений на оконную раму приземляется птица, сопроводив подлет шелестом крыльев. Любопытно склонив голову в тонкой шейке, на Чанбина смотрит ласточка. Ее маленькие глазки-пуговки моргают несколько раз, прежде чем целитель погладит ее по оперенью и произнесет так сладко звучащую из его уст фразу на древнем наречии:       — Lertal care ta tengwa?       Раздвоенный хвостик ласточки трепещет на легком ветерке, а сама птичка, чудаковато покивав головкой, принимает клювиком свернутый пергамент. Чанбину поначалу кажется, что вес ее слишком мал, дабы перенести посылку, однако ласточка разуверяет его тут же: распростерши крылышки и взлетев в воздух, она в одно мгновение выпускает пергамент из клюва, чтобы схватить его на лету цепкими коготками.       Принцу хочется рукоплескать такой ловкости, но он сдерживает себя в последний момент: он считает, что достаточно опозорился перед знахарем, который даже не является подданным Вессалля.       — Тамариск, — вдруг обращается к нему целитель, отряхнув руки.       Чанбин провожает взглядом упорхнувшую ввысь ласточку, уповая на то, что записка дойдет до Тиол-Унда в целости.       — Точно. А скажите, господин… вы уверены, что письмо попадет в нужные руки? И что вы сказали птичке?       — Попросил, чтобы она доставила ценную посылку нужному человеку, — целитель пожимает плечами, падая на прислоненную к погасшему камину скамеечку. Лишь сейчас принц замечает на веснушчатом лице отпечаток усталости и измотанности. Должно быть, за то время, пока Чанбин подглядывал во сне за белокурыми феями, тот успел переделать много работы. «Любой хилер с приходом весны становится втрое занятее, чем в зиму…», вспоминаются ему слова эльфа.       — Но как же она поняла, кто адресат? Я ведь не называл вам ничьего имени.       — Она знает. Вы в своих высоких замках и роскоши совсем позабыли о матушке Ифарис…       Вытянув босые ноги и облегченно простонав, целитель тянет руки к волосам и медленно выпутывает из кос белесые пряди. Цветные резиночки отправляются на небольшую каминную полку, уставленную врачебными примочками, а взгляд хозяина хижины становится непроницаемым и словно стеклянным. Сквозь боковые прорези в тунике адриссийца выглядывают бедра цвета топленого молока, и Чанбин, сам того не ведая, чуть приподнимается на локтях, чтобы как можно лучше рассмотреть открывшееся взору аппетитное…       «Руки прочь, мальчишка! Смотри, да не заглядывайся», набатом отзывается в голове чей-то суровый голос, и принц пристыжено прикрывает рот ладонями. Форменное помешательство.       «Да я ведь только глазком», мысленно пытается ответить духу вессалец, уповая на снисходительность.       — Многие эльфы позабыли о том, откуда они вышли, — пространно говорит эльф сиплым тоном.       В голосе его бархат разливается темно-бордовыми красками, и завернуться в него хочется, как в мягкое покрывало. Последние закатные лучи уплывают за стену, и на лес спускаются фиолетовые сумерки. Этот цвет — глубокий, насыщенный, — Чанбин любит наблюдать из окна своих покоев в замке. Вессаль славится на весь Суамар живописными картинами заходящего солнца, словно выведенных рукой неизвестного божества. Фиолетовые камелии украшают герб Южного королевства, и эти же цветы принято дарить коронующимся карья как символ долголетия и верности стране даже перед лицом смерти. Яблоневая ветвь, поддавшись смене дня и ночи, приобретает сиренево-синий оттенок, под дуновением ветерка качаясь из стороны в сторону.       Монотонный тон адриссийца убаюкивает Чанбина, редкими вкраплениями в тембр хрипотцы будоража нервные окончания.       — А ведь природа гневается. Гневается Ифарис и гневается Агайя. Я чувствую… чувствую это в каждой капле дождя, в каждом стоне старейшин-берез. Они говорят с нами, а мы не говорим с ними. Конечно, в городах это сложнее… Заботы и тревоги, попросту не до того. Что уж говорить о градоначальниках и королях, у которых хлопот по горло. Духи всюду с нами, всегда стараются уберечь от опасностей и предупредить о неверных решениях, но мы их не слышим… Агайя очень расстроена.       — Агайя… — задумчиво повторяет Чанбин. — Это ведь сестра Ифарис?       — Верно, — словно очнувшись ото сна, вздрагивает эскулап. За окном стремительно темнеет, и вот-вот зажгутся на темном небосклоне первые звезды. Хижина мрачнеет; хозяин шустро разводит в камине огонь, и искры сухих поленьев освещают его задумчивое изнуренное лицо, словно вспышки самодельных фейерверков. — Агайя — богиня любви…       Слова перекатываются на языке знахаря, словно он смакует каждый отдельный звук. Он прикрывает веки; язычки огня, трепещущие под юрким дыханием весеннего ветра, отбрасывают на его щеки причудливые тени от длинных ресниц. Чанбин, как заколдованный, вперивает взгляд в фигурку адриссийца: то ли желает запомнить его во всех деталях, то ли… Дальше думать не хочется.       — Но ведь она погибла давным-давно? — шепотом уточняет он, боясь спугнуть меланхолично-притомленное настроение эльфа.       Бирюзовые глаза распахиваются, и отблески полыхающего в камине огня придают им удивительный цвет, названия которому Чанбин не знает. Да и вряд ли название ему знают ученые мужи, придумывающие имена всем оттенкам, которые только видят. Подогретый жаром пламени шафран как будто становится и горче, и прянее одновременно, дурманя принца острым запахом и путая ощущения между собой.       — Она плачет. Живые существа позабыли о ней, и теперь в мире все меньше и меньше любви… И оттого нанвэн так редко проявляются друг другу, слепо отвергая милость Агайи и проживая несчастливые жизни подле тех, кто не может разделить с ними свою душу, свою судьбу. Слезы ее орошают Суамар стихийными ливнями, и она надеется, что мы вспомним о ней и ее жертве.       Хрустальная атмосфера в хижине достигает предела, когда по щеке целителя скатывается одинокая слезинка. В душе Чанбина творится что-то невообразимое. В душе Чанбина творится что-то невообразимое. Да он ведь… Он ведь правда как будто чувствует боль павшей богини, красавицы Агайи, чье сердце было отдано смертному человеку и отвергнуто им. Предания и легенды о младшей сестре Ифарис всегда печалили Его высочество в детском возрасте. Маленькому Чанбину казалось несправедливым то, что богиня разменяла вечную жизнь на любовь какого-то человечишки, даже не удосужившегося ответить ей взаимностью.       Выходит, что…       — Ты ведь начал отвечать духам, так? — перебивает множество мыслей адриссиец, устремляя прямой взгляд на заерзавшего на постели принца. — Их лучше слышно, когда вокруг только природа?       «Ты».       — Точно, — глуповато улыбнувшись, отвечает Чанбин. Бирюзово-огненные всполохи глаз эльфа действуют на него почище всяких «жал сирены».       — Это Ифарис говорит с тобой через них. Они все — ее дети, как и мы, только мы… Мы сильно отдалились от нее. От них, — исправляется эскулап, одним резким движением стирая с щеки соленую дорожку. — Она о чем-то хочет предупредить… Не пойму только, о чем. Даже мне — живущему здесь, в первобытном Браманде, — не понятны ее знаки. Может быть, скоро случится что-то нехорошее.       Тень беспокойства и тревожности прокрадывается в комнату, будто заглатывая часть отблесков огня в свой бездонный желудок. Ветер снаружи усиливается; яблоневая ветвь глухо ударяется о деревянную створку, дергая зародившуюся настороженность во все стороны.       — Завтра выйдем на прогулку, если будете лучше себя чувствовать.       — Хорошо, — согласно кивает Чанбин. Морок смятения, не успевший пустить глубоко внутри корни, рассеивается с неуверенной улыбкой карис. Пусть он и пробыл в этом доме всего несколько часов, тяга к исследованию округи пересиливает желание отлежаться подольше в окружении трав.       — Феликс. Меня зовут Феликс.       — Приятно познакомиться, господин.