Истинный облик

Пальцы сжимают челюсть по сторонам, заставляя разомкнуть её. Мегуми вскидывает полный ярости взгляд, когда язык Сукуны оказывается между насильно распахнутых губ. Рот закрыть не получается, приходится терпеть хозяйничающий во рту чужой язык. Отодрать чужую руку от собственного лица не выходит — хватка стальная, наверняка синяки останутся, — даже оцарапать не получается, красные полосы на запястье почти сразу бледнеют. Мегуми кусает даже не задумываясь, стоит Сукуне ослабить хватку, и тут же цепенеет от ужаса — не стоило позволять чужой крови оказаться внутри, но вкус её отдаёт во рту привычным железом. Сукуна отстраняется с совершенно нечитаемым выражение лица, а после хмурит брови. Он явно смотрит сквозь него, когда произносит почти разочарованно: — Не то. И тут же уходит. Ничего более странного, чем уже есть, не происходит — пока, и Мегуми возвращается в ванную, из которой только недавно вышел. На негнущихся ногах добирается до раковины, прополаскивает рот три раза, старательно не глядя в зеркало. Сон как рукой сняло, зато горло теперь сжимает леденящий ужас. Двуликий известен не только, как Король Проклятий, его специализацией были яды, и его кровь наверняка отравлена. Она не может не быть, когда даже кровь низкоранговых проклятий способна создать кучу проблем, но пока Мегуми не ощущает критичных изменений в состоянии. Никакой спутанности сознания, дрожь в конечностях сходит понемногу на нет — это явно от стресса. Возможно, у яда отсроченое действие, но эту идею Мегуми отбрасывает почти сразу — вряд ли Сукуну удовлетворил бы вариант, при котором жертва даже не поняла, кто её убил. Значит, может это контролировать? Это звучит здраво: он зачем-то нужен Сукуне живым, и было бы глупо позволить ему умереть, случайно налакавшись отравленной крови. Мегуми плещет себе в лицо водой, ещё раз прополаскивает рот, чтобы изгнать фантомный вкус железа. Когда закрывает воду, пальцы больше не дрожат. Он мажет по отражению взглядом совершенно бездумно, хотя старательно избегал зеркал, тут же отводит глаза в сторону, но на сетчатке всё равно отпечатывается собственное лицо. Бледное и болезненно заострившееся, оно видится гротескной маской, на которой выделяются только следы от пальцев на челюсти и глаза — потускневшие, с явными тенями под ними, обескровленные губы просто теряются на таком фоне. С мокрых волос течёт на лицо, стекает по шее, Мегуми морщится, сдёргивает с крючка полотенце. Синее. Раньше казалось, что они в тон его глаз, но теперь это предположение вызывает только недоумение. Судя по увиденому в зеркале, собственные радужки теперь отдают мутной зеленью, а не синевой. Зениновские грязно-болотные глаза на по-зениновски острой роже. Всего-то нужно было оказаться в дерьме по макушку, и родство с Маки — налицо. Мегуми затапливает виной, и он прикусывает губу, лишь бы сдержать тяжёлый вздох. Маки росла в аду, и до сих пор в нём варилась — все восемнадцать лет, и мериться с ней травмами — последнее, чем хотелось заняться. Она давно не злилась на него — за то, что избежал участи носить проклятую фамилию, за то, что в четырнадцать — не знал ничего толком ни о шаманах, ни о проклятиях, но в первую встречу вспылила так, что улыбка стекла с лица Сатору восковой маской. Это испугало куда сильнее, чем девчонка со злобным затравленным взглядом. Такие взгляды приходилось наблюдать неприлично часто, их школа находилась не в самом благополучном районе, но Годжо Сатору — растерянный и уязвимый, был чем-то поистине ужасающим. В нём был надлом, Мегуми чувствовал его всегда, но никогда прежде не видел собственными глазами. Годжо Сатору был способен влиять на пространство и время, был сильнейшим — обязан был им быть. Но был сломленным. И если маска шута позволяла ему чувствовать себя лучше, глубже спрятать от чужих глаз то уязвимое и кровоточащее — Мегуми мог это для него сделать. Обязан был сделать. Пусть и с чудовищным опозданием. Прекратить огрызаться, ограничиваясь тихими вздохами и закатаными глазами, звать «Годжо-сенсей», когда они находились в техникуме, пусть и не был ещё зачислен, терпеть попытки прикоснуться и позволять взлохмачивать волосы, и без того пребывавшие в беспорядке. Сатору не снимал бесконечность, даже когда касался его, но позволял оказаться заключённым в ней вместе с ним. Осознавать подобное было больно. Маки тоже знала, осознала раньше него — знавшего Сатору несколько лет, — потому и присмерела, потупила взгляд. Её гнев ощущался почти физически, она цедила извинения сквозь зубы, с трудом проталкивая слова сквозь горло. Но всё равно не находила для Годжо терпения. Потому что была сломлена куда сильнее него, Мегуми. Пока у него был Сатору, у неё был только только разверзнувшийся ад.

***

Мегуми испытывает облегчение, когда Двуликий не объявляется в спальне, но всё же признаёт, что ждёт его появления на тренировках. Глупо пытаться отрицать, когда в глотке застревает разочарованный вздох, стоит Сукуне проигнорировать его три дня подряд. Сукуна по какой-то причине приходит в ярость, стоит попытаться призвать шикигами, приходится развлекать себя вечно провальными попытками медитировать и вспоминать уроки Маки, когда тот не приходит присоединиться. Глупо и совершенно не эффективно. Он не может позволить себе сражаться — так, нужны свободные руки, чтобы сложить печати. От него больше пользы на растоянии, нет смысла лезть в гущу событий, и махать катаной, как это делает Юта. И, всё же, Мегуми весь подбирается, когда за спиной наконец раздаётся хрипловатый голос: — Не так. Удар коленом нужно делать толчком таза от опороной ноги, а не подъёмом бедра. Сукуна раздражённо щёлкает языком, когда даже после объяснения не удаётся сделать выпад правильно. Хмурится, явно недовольный увиденным и делает шаг в его сторону. Осознание того, что Сукуна будет касаться его, вынуждая принять правильное положение, вызывает внутренний протест, но это — привычное, вшитое в подкорку. Подобная реакция распространяется на всех, кто нарушает личное пространство, он реагирует таким образом на всех без исключения. И Мегуми хотел бы ощутить отвращение, и жгучую ненависть — на Сукуну тело должно выдавать куда более красноречивую реакцию. Но её не следует. Собственное тело предательски приняло условия игры. Разум нашёл в этих спарингах, больше напоминающих избиение младенца, стоило Сукуне всерьёз увлечься, безопасность. Именно здесь, имея все шансы остаться с треснувшими рёбрами или вывихнутой рукой, Мегуми ощущает себя максимально защищённым. Способным хоть что-то контролировать. На что-то влиять. Когда дело касается тренировок, и Сукуна снисходит до того, чтобы присоединиться, прикосновения его всегда короткие, до мелочей выверенные. В них нет подтекста, они не подразумевают продолжения. И даже когда Мегуми осознаёт себя лежащим на лопатках, прижатым к полу тяжёлым телом, это никогда не принимает ожидаемого оборота. Словно Сукуна ограничил территорию для секса спальней. Это совершенно не вяжется с тем образом, что сформировался в голове, но Сукуна не пытается залезть на него, распластав по полу, даже когда очевидно хочет этого. Дожидается ночи и только тогда приходит, как хренов инкуб. И это такой сюр: Король Проклятий, чей домен не ограничивается барьером, предпочитает трахаться только в спальне, и после захода солнца. — Их следует довести до автоматизма, иначе всё впустую. Тебя собьёт с ритма любое неожиданное действие или звук. Мегуми скидывает сердитый взгляд из-под бровей. Жутко раздражает, что Сукуна может позволить себе говорить целыми тирадами во время спаринга, и его дыхание даже не сбивается. Удары, пусть и через раз, удаётся блокировать, но неожиданный сноп огня перед лицом заставляет отшатнуться к стене, больно удариться локтями и позвоночником. Широко распахнувшиеся от потрясения глаза играют не в его пользу — в лицо словно песка швырнули, — и Мегуми пытается проморгаться, чтобы увлажнить пересохшую в миг роговицу. Сукуна явно планирует влететь в него, словно поезд в легковушку, и только выставленные по сторонам от его головы ладони, позволяют Мегуми остаться с целыми рёбрами. Хриплый смешок у самого уха заставляет тревожно завозиться. Горячее дыхание обжигает, и Мегуми вздрагивает, совершенно не способный справиться с реакцией тела Сраная техника. Ну, конечно, у Двуликого не может не быть техники, так почему бы ей не быть огненной? В самый раз, чтобы превратить мир в пепелище. И объясняет почему он такой аномально горячий. — Для того, кто постоянно играет с огнём, в твоих глазах слишком много ужаса, сладкий. Мегуми бьёт локтем на автомате, ни на что совершенно не рассчитывая, и глаза неверяще распахиваются, когда за этим следует хруст. Сукуна даже бровью не ведёт, тут же использует обратную технику, но Мегуми всё равно замечает: из носа течёт густое — красное. Сукуна отстраняется, кивает самому себе. Голос звучит до неприличия удовлетворённо, когда он заговаривает: — Одно очко в пользу Фушигуро Мегуми. Почти впечатляет.

***

Урауме полулежит на бедре Сукуны и тот даже не гладит белые волосы, скорее чешет макушку, как поступают со зверьком, охочим до ласки. Брови недоумённо приподнимаются сами собой, настолько дико это выглядит. Мегуми совершенно точно не должен этого видеть — и с удовольствием развидел бы, — но пить хотелось достаточно сильно, чтобы заставить его покинуть кровать в третьем часу ночи. Теней вокруг достаточно, чтобы в них скрыться, но ноги словно примерзают к полу. Мегуми бросает короткий взгляд на отказавшие в миг конечности и давится смешком — подошвы ботинок действительно покрыты ледяной коркой. Он вскидывает голову и тут же встречается с раздражённым взглядом пурпурных глаз. Почему-то, не оставляет ощущение, что ещё немного — и Урауме зашипит, возмущённая тем, что их прервали. Она поднимается с колена Сукуны с неожиданным достоинством, как для той, кто секундой назад позволяла чесать себя, словно дворовую кошку. Сукуна хмурится, явно недовольный её уходом, но не требует вернуться обратно и от этого происходящее всё больше похоже на какой-то бредовый сон. Мегуми даже щиплет себя за запястье, чтобы убедиться — реальность, — и Сукуна, заметив это, коротко хмыкает. — Что? Она слишком редко приходит ласкаться сама, чтобы проигнорировать такой шанс. С его пальцев срывается искра и по гостиной тут же расходится едкий запах жжёной резины. Мегуми морщит нос, и всё же делает шаг назад. — Она не кошка, чтобы… Слова застревают поперёк горла, когда губы Сукуны расстягиваются в широкой ухмылке, оголяя белоснежные зубы. — Неряшливый комок шерсти, точно был кошкой, когда я его подобрал. Ничего не изменилось. — Бакэнэко, значит. — В голосе прорезается нечто, до неприличия напоминающее детский восторг, и Мегуми неловко мнётся, перед тем, как заговорить снова, уже спокойным, почти бесстрастным голосом. — Она поглотила человека, чтобы принять его облик? Сукуна хмыкает, уголок его губ дёргается вверх, в очевидном намёке на усмешку. — Со всеми случается. Ты кажется куда-то собирался, сладкий. Кухня за дверью справа. — Это подождёт, — выпаливает Мегуми, игнорируя дурацкое прозвище. И прикусывает губу, совершенно точно не собираясь уходить, но не зная, как — остаться. Его шикигами тоже были магическими существами, пусть и приручёнными, и всё же, это было иное. Совершенно иное. Почти неизведанное. О проявлениях природных духов, что когда-то сосуществовали вместе с проклятыми, слишком давно не было информации, что уже говорить об ёкаях. Им даже не выделяли главы в учебниках. И всё же, в библиотеках великих домов, ещё можно было встретить свитки и книги, посвящённые им. В библиотеках великих домов и на полках книжных магазинов, где они соседствовали с криповыми историями, основанными на городских легендах и мифах. Заставить Сукуну отвечать на вопросы было невозможно, если он не хотел этого сам, а просить — унизительно. И стало бы унизительнее вдвойне, когда в ответ последовало бы молчание, а то и насмешка. Решение было простым и одновременно до невозможного сложным — следовало исключить вопросы. — Бакэнэко охраняют хозяев делая этот выбор осознанно. Мегуми заговаривает даже раньше, чем до конца осознаёт, что планирует сказать. А когда осознаёт, с трудом сдерживает тяжёлый вздох. Сукуна же заходится в хохоте. — То, что одна кошка посчитала меня достойным защиты, не делает меня лучше, чем я есть. И не меняет моей сути. — Но она выбрала тебя. Сама. — Да, выбрала. Сукуна почти лучится от самодовольства, а затем неожиданно мрачнеет. Голос его звучит глухо, когда он снова заговаривает. — Так дело не в Урауме. В твоих щенках. — Это не… — У них слишком разное происхождение, — обрывает Сукуна. — Не пытайся их сравнивать. Из общего — только желание оберегать. — И я не смог уберечь Широ, — сипит Мегуми, в раз лишившись голоса. Сукуна раздражённо щёлкает языком. — Ты и не должен был. Это была его задача — беречь тебя. Сдохнуть, защищая пользователя — верх мечтаний любого шикигами, а для твоих, конечная цель — просто сдохнуть, пока не останется один. Взгляд Мегуми делается беспомощным, откровенно разбитым и Сукуна поднимается с дивана, хватает за подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Шикигами — не питомцы, а хренов оружейный арсенал. Им не дают имён, их не выводят на прогулку, и уж точно — не спят с ними в обнимку. Сукуна отпускает его подбородок только для того, чтобы перехватить сжавшиеся в кулаки ладони. Прижимается губами к сбитым костяшкам пальцев. Глаза щиплет, и хочется скрыться в комнате наверху. Плевать на пересохшее горло, плевать на всё. Хочется вплести пальцы в густую шерсть и зарыться в неё носом, совсем как в детстве. Что вообще может знать проклятие, разбросанное последнее тысячелетие по свету двадцатью пальцами? — Если снова призовёшь гончую без надобности, я переломаю тебе руки. А после, если это повторится снова — уничтожу её. По щеке срывается — мокрое, солёное, — и Сукуна слизывает её, оставляя широкий влажный след на щеке. Внутри всё сжимается от гнева и отвращения, невыносимо хочется вывернуться из чужой хватки, прекратить эту пытку, пусть и ценой сломанной руки, но Сукуна отстраняется сам. — Не надо слёз. Тебе не к лицу.