Истинный облик

Тарелка на столе остаётся привычно нетронутой. Мегуми даже взглядом её не окидывает, оказавшись на кухне. Сразу двигается в сторону холодильника, чтобы перехватить питьевой йогурт. К сожалению — клубничный, но выбирать не приходится. Когда разворачивается, почти роняет свой будущий завтрак. Две пары насмешливых глаз смотрят на сраный тетрапак в его руках, лениво движутся вверх, пока не останавливаются на лице. — Коровы не оценят твою жертву. И ты оскорбляешь своим поведением Урауме. — Я не буду это есть, с тебя станется выдать за неё… Мегуми даже не пытается скрыть отвращение в голосе, но договорить все равно не получается. Губы напротив расстягиваются в совершенно отвратительной ухмылке. Двуликого явно забавляет происходящее. Достаточно, чтобы тратить своё время на бредовые диалоги и не давать жить даже за пределами спальни. — Человечину? Я не стал бы кормить тебя ею, сладкий. Люди в эту эпоху совершенно неразборчивы в пище, так что употреблять в пищу уже их — довольно рискованно. Конечно, Урауме отлично готовит, но все эти токсины не пошли бы тебе на пользу. Тошнота подступает к горлу. К счастью, в желудке пусто, так что блевать элементарно нечем. Кажется, нормально ел он полтора дня назад, когда помимо йогурта удалось перехватить пачку крекеров. — Что насчёт овощей? Их трупы ты станешь есть? — интересуется Сукуна насмешливо. На это получается только выдавить из себя: — Не думаю, что вообще захочу когда-нибудь есть. Сукуна на это ухмыляется. — Если продолжишь вести себя подобным образом, я тебя съем. Нельзя позволить тебе исхудать настолько, что сгодишься только на жидкую похлёбку. По ощущениям, йогурт в руке принимается весить целую тонну, и Мегуми возвращает его в холодильник. Всё равно запихнуть в себя ничего не получится. Не после такой увлекательной беседы. — Это произойдёт в любом случае, ведь так? Сегодня, завтра, через неделю. Но произойдёт, — слова даются неожиданно легко, безразличие в голосе — совершенно искреннее. — Надеюсь, ты подавишься мной и сдохнешь. Или хотя бы заработаешь несварение. Откровенная провокация. И это он постоянно одёргивал Нобару, уму не постижимо. Губы Сукуны сжимаются в тонкую полоску. Тон его совершенно серьёзнен, когда он заговаривает: — Это произойдёт, только когда ты сам захочешь. — Это… шутка такая? Но Сукуна продолжает смотреть внимательным тяжёлым взглядом и из глотки рвётся совершенно нервный смешок. Его не удаётся удержать внутри, как ни старайся. — Кто в здравом уме захочет, чтобы его сожрали? — Многие, — отвечает Сукуна. — Но не каждому выпадает такая честь. Вашей горстке вырожденцев стоит пересмотреть программу обучения, если настолько естественные вещи перестали быть очевидны. — В этом нет ничего очевидного. И естественного. Каннибализм не приветствуется в нормальных обществах. Лицо Сукуны принимает озадаченное выражение, но моментом позже он заходится в хохоте. — Снизвести желание приблизиться к божеству и стать частью его — до каннибализма. Примитивность мышления просто поражает. — Проклятия — не боги, — цедит Мегуми сквозь зубы, наконец ощутив внутри хоть что-то, помимо сосущей пустоты. — Разве мы говорили о проклятиях? — изогнув бровь, интересуется Сукуна. Раздражение — привычная эмоция, почти родная, и вцепиться в неё, словно в спасательный круг, тоже — привычно. Но стоит Сукуне заговорить снова, и раздражение сметает ужасом. Всепоглощающим, почти первобытным. В голосе его — очевидная ленца, почти скука, но угроза от этого ощущается только сильнее. — В любом случае, подобные ритуалы требуют длительной подготовки и определённых условий, да и первый встречный не сгодится, так что прекрати оскорблять Урауме подобным образом. Она довольно злопамятна и часто предпочитает гулять сама по себе. Кто знает, чем может закончиться её следующая прогулка. В комнату Мегуми возвращается на совершенно не гнущихся ногах и с заходящимся сердцем, явно планирующим разворотить грудную клетку. Он вцепляется в волосы на затылке, с силой оттягивает пряди, но заземлиться не получается. Не получается. Отдача от связывающего контракта наверняка придёт по Сукуне, даже если он будет виновен в чьей-то смерти косвенно. Но если Урауме станет действовать по собственной воле… Она очевидно не в восторге от него — от одного его присутствия здесь, — и это взаимно, а он совершенно глупо не продумал этот момент. Даже в голову не пришло, что может попытаться навредить сама, без приказа её господина. К тому же, Сукуна мог дать ей поручения до заключения связывающего контракта. Это наверняка не будет считаться нарушением. Руки складывают печать даже раньше, чем Мегуми осознаёт своё намерение. Наверное, он до смешного очевиден. И слаб. До очевидного слаб. Стоит рухнуть на кровать и она почти сразу прогибается под дополнительным весом. Кон тычется носом в скулу и Мегуми по привычке зарывается пальцами в густую шерсть, но ощущается это совершенно по-другому, и вместо ожидаемого успокоения в груди поселяется вина. Раньше их было двое. Теперь у него есть Кон, но… Мегуми утыкается носом в шерсть. Кон даже пахнет иначе. Стыдно признаться, но, будучи ребёнком, он до ужаса боялся темноты и засыпал только ощутив под ладонями густую шерсть. Они прижимались к нему с двух сторон, стоило потухнуть свету в комнате, а с первыми лучами солнца словно рассеивались. Мегуми не помнил, кто выключал свет, оставляя его во тьме. Но помнил влажные носы, утыкающиеся в шею и лопатку. И ощущение безопасности, что они дарили. Единственные шикигами, которых не пришлось приручать. Кажется, это они приручили его, когда отозвались на первый всплеск проклятой энергии четырёхлетнего мальчишки. Куро и Широ приходили к нему, почувствовав уязвимость и страх. Став старше, осознал, насколько нежизнеспособна эта теория, но было приятно обманываться, что они делали это по собственной воле. А позже, когда Сатору подтвердил, что он сам их призывал, даже не имея понятия о проклятой энергии и не умея складывать печати, это вызвало гнев такой силы, что это даже пугало. Он не должен был злиться. Не на правду. Сатору не был виноват в том, что единственные существа, рядом с которыми он чувствовал себя в безопасности были его шикигами. Не был виноват, что ощущение безопасности он создавал для себя сам, бессознательно, и так старательно пытался убедить себя, что её дарил кто-то другой. Впрочем, в этой злости не было ничего удивительного: розовые очки всегда бились стёклами внутрь. Вымотанный тревогой и беспокойством, Мегуми засыпает совершенно разбитый, но кошмары так и не приходят.

***

Мегуми старается лишний раз не двигаться, когда всё… происходит. И мнёт простыню в пальцах, сжимает зубы почти до боли, чтобы не издать ни единого звука. И всё равно предательский организм исторгает из себя то ли стон, то ли всхлип, стоит Сукуне проникнуть в него под другим углом. Хочется зажать себе рот ладонью, вгрызться зубами в собственное запястье — чтобы до глухого мычания, до железа во рту, — но руку перехватывают, отводят в сторону, лишая возможности хотя бы смягчить позорное проявление собственной слабости. — Я ведь уже говорил, что хочу тебя слышать, сладкий, так что не стесняйся. Можешь даже покричать, если хочется. И Мегуми только сжимает зубы сильнее — до боли в челюсти, до вкуса железа во рту, и закрывает глаза, лишь бы не видеть самодовольного лица. Когда всё заканчивается, он выдыхает устало: — Зачем тебе я? В ответ — молчание, Сукуна даже взглядом не удостаивает. Грудь его вздымается так редко и слабо, словно он не дышит вовсе. Только вот — дышит. И даже сорвано дышать может — совсем как обычный человек, — но это знание Мегуми с удовольствием бы выкорчевал из своей памяти. Он натягивает на себя простыню до подбородка, раздражённо хмурится, когда в голове мелькает глупое детское желание спрятаться под неё с головой. Ну, конечно, раз это срабатывало в шесть, с монстром под его кроватью, значит должно сработать и с тем, что лежит на кровати, спустя десять лет. Надёжный план. Прямо как швейцарские часы. Засосы горят клеймами на коже. Сукуна оставляет на нём свежие метки не давая шанса сойти старым. И он похож на жертву насилия. Он и есть хренова жертва насилия, блядь. Потому что вынужденное «да» ни черта им не является. Как им не является и молчание. И всё равно, что-то останавливает Сукуну от того, чтобы, вцепившись зубами в горло, выдрать из него кусок. Это — попытка присвоить, совершенно очевидная, топорная. И что-то такое говорила Нобара, но было слишком плевать, чтобы хотя бы вслушаться в подобные бредни. Бредни, что оказались слишком близки к правде. Сукуна метил его таким способом: вгрызаясь в плечи, в ключицы, в шею. Но даже не пытался сделать что-то, способное действительно причинить вред. — Я нужен тебе живым. Это легко изменить. Сукуна потягивается с хищной грацией, типичной для кошачьих. Он так и не открывает глаз, но всё же заговаривает лениво: — Души имеют свойство перерождаться, а у меня необычайно много времени. Я найду тебя снова. Последние слова звучат, как клятва — как проклятие, — и Мегуми нервно сглатывает. Нет нужды продолжать, и так очевидно, что осталось недосказанным: Найду снова, чтобы убить всех, кто станет тебе дорог. Смертельный козырь в рукаве почти обжигает кожу. Он или умрёт, или обзаведётся шикигами, каких давно не видел этот мир. Мегуми ставит на первое. Не то, чтобы он всерьёз расчитывал… — Слишком громко думаешь, — тянет Сукуна раздражённо. — Оставь эти свои суицидальные наклонности. — Ты знаешь о Махораге. Мегуми произносит это на выдохе, почти растерянно, тут же приподнимаясь на локтях, и Сукуна наконец открывает глаза, щёлкает языком раздражённо. — Махорага, значит. Зенины никогда не получат его, и ты — в том числе. Едкое раздражение тут же принимается бурлить внутри, и Мегуми позволяет ему вырваться наружу, облачает в слова, лишь бы не захлебнуться, не задохнуться — не в одиночку: — Я — Фушигуро. — Нет, сладкий, — голос Сукуны сочится патокой, когда он разворачивается. — Ты — идиот, и даже не знаешь его имени. Что, по-твоему, оно значит? — Великий змей. Сукуна хмыкает, губы его растягиваются в широкой ухмылке, и уверенность тает, и хочется сгорбиться, лишь бы стать меньше — незаметнее, — лишь бы не попасть под взгляд насмешливых алых глаз. — Чем тебе не устраивает «Зенин»? Звучит почти как «Фушигуро» — на слух не отличить, и пишется почти одинаково. — Его зовут иначе. Голос Мегуми звучит тихо, почти надломлено. И он сам — надломан, всё понимание мира — в труху. — Ошибся на парочку звуков, со всеми случается, — едко отзывается Сукуна и награждает насмешливым взглядом. И хочется взвыть в голос, но приходится привычно сжать зубы. Какого чёрта проклятие, запечатанное последнюю тысячу лет, знает об устройстве магического мира больше, чем знает он сам?