Наблюдение

      Двое мужчин сидели на лавочке во дворе, укутанные в теплую зимнюю одежду, в которой твои очертания теряются, застегнутые на пуговицы. Они пили чай, наливая его из термоса в крышечку и в стакан, и от напитка едва заметно исходил пар. Шел первый в этом году снег, мокрый, ложащийся тонким слоем на тротуар. Один из мужчин, тот, рядом с которым стояла трость, засунутая между бревен лавки, был в перчатках, а второй, у которого из-под шапки выбивались рыжие пряди — без них, отчего его грубые пальцы порозовели. Я сказал «грубые», хотя никогда не понимал, как отличить на руках отпечаток регулярной тяжелой работы, но ему это будто подходило, сочетаясь с морщиной между бровей. Такими руками не только закатанные банки и крышки термосов без проблем открываются, такими сворачивают горы, если есть на то необходимость. Или сворачивали когда-то.       Они делают по глотку чая почти одновременно, словно поминают кого-то стопкой водки, и я сам не понимаю, отчего в груди у меня вдруг потяжелело от этой картины. Они казались странно-одинокими на этой лавочке под этим первым снегом, то ли бесконечно уставшие, то ли злые на что-то, и снег этот был им не нужен, и было бы даже лучше, если бы он никогда не шел. Я старался не слишком на них пялиться, не выдать своего внезапного любопытства. Меня не покидало ощущение, что я от скуки наблюдаю за чем-то личным, будто эти двое давно научились понимать друг друга без слов, насколько это возможно, а я по волшебству слышу отголоски их безмолвных разговоров. Рыжий допил чай, но продолжал сжимать крышку в руках, словно пытался согреться с помощью оставшегося в ней тепла, а второй не допил и половины — он сидел, ссутуленный, и на фоне своего друга казался каким-то маленьким, и не только потому что рыжий явно был выше его на целую голову, и даже не из-за написанной на лице усталости (круги под глазами были четкими, как морщины на лбу рыжего, и я задался вопросом, как мало он спал в последние дни). Он пялился в свой стакан, на чай, который должен был давно остыть, и будто не мог заставить себя взять это в рот. Может, я подумал так, когда случайно вспомнил себя на поминках одного близкого человека — мои родственники что-то ели и о чем-то говорили, а я молча уперся взглядом в стол и чувствовал, что если что-то съем, то меня стошнит, будто боль встала мне поперек горла.       Второй попытался отставить стакан в сторонку, рядом с тростью, но рука его дрогнула, и все опрокинулось, и липкая сладкая жидкость — не знаю, с чего я взял, что чай сладкий — выплеснулась на лавку и на землю. В неудачной попытке схватить стакан он задел рукой свою трость, и она повалилась тоже. Он посмотрел на это тупым взглядом, а потом почему-то заплакал.       Мне не хотелось смотреть дальше, не хотелось впитывать в себя чужую печаль и разделять отчаяние — мне казалось, именно отчаяние захлестнуло рыжего, потому что он не знал, как себя вести в таких ситуациях. Я встал и пошел домой. Если бы хотел я посмотреть на чужое горе, то гулял бы по кладбищам или сидел бы на такой же лавочке напротив больницы. Они продолжали молчать, даже плакал этот человек бесшумно, я знаю это, потому что, уходя, ничего не слышал, даже хруста мокрого снега, на котором оставались мои следы и еще виднелись их. Наверное, уже завтра я об этом забуду, понадеявшись, что однажды их общее неведомое мне горе утихнет, пусть даже им на это потребуется больше, чем одна зима, и зима эта покажется им особенно долгой. Как на чужой планете, где время летит по-другому.