винтовка

      Кайна плохо помнила первые четыре года своей жизни.       Это, конечно, было обычным делом — дети редко помнят тот период. Все, что помнила Кайна, нефтяным пятном плавало в прожитом, очерченное рассказами родителей.       Ее отец в этих рассказах был — фигура, существующая где-то на краю, откуда он сорвался с переработками, страшными переработками — и прямо в могилу. Ее мать была тихая, отстраненная женщина, которая никогда не была ей по-настоящему мамой, но всегда была рядом — в меру собственных сил.       Она часто говорила Кайне: ты так похожа на отца. О, эти твои волосы. Эти твои брови, глаза.       Кайна была позднепричудным ребенком, но ни мама, ни папа не переживали по этому поводу. Так они говорили.       Потом, когда Кайна обнаружила у себя вторую причуду, мама говорила, расстроенная:       — Видел бы тебя отец. Он был бы страшно за тебя горд.       Ее причуда — оружие, гораздо удобнее того, из чего стреляют солдаты. Оно легкое, подчиняется только ее воле и не нуждается ни в каком обслуживании. Ее причуда — отвердение волос, возможность превращать их в пули и потрясающая, потрясающая меткость — из этого складывалась ее полезность. Надежда для них, стариков, на спокойную жизнь, — так говорили люди вокруг.       Она никогда не грустила по отцу. Он был с ней в каждой пуле, в каждом успехе, видном всем, признанном матерью. У Кайны было хорошее детство — хорошими были и сказки, на которых ее растили.       Кайне было, наверно, лет четырнадцать. У нее были мечты и страшная уверенность в том, что она, ну, сможет защищать людей. Сильная причуда — шанс в геройскую жизнь.       Так все говорили.       Ты сможешь, ты самая сильная в школе — так подпитывались ее цели, ее стремления. Она никогда не была неуверенной или надменной, она была замечательным ребенком, достойной своей замечательной школы, замечательных родителей и друзей.       И все, все говорили: тебя многое ждет впереди.       Тогда это был знак одобрения, путеводная звезда, чтобы по пути к мечте она, маленькая девчонка, не заблудилась, не потеряла направление, цель. Тогда это были — не пустые слова, и звенели они ее доброй исключительностью, целым детским шансом на то, что она сможет спасти мир.       А потом пришли они.       Кайне было четырнадцать лет. Это время средней школы, по-прежнему широких улыбок и долгих взглядов в ночное небо, которое всегда ведет за собой рассвет. Тогда — все еще всегда, и это было — все еще хорошее время, правда. Тогда они, мужчина и женщина в строгих костюмах, члены комиссии, о которой Кайна никогда даже не слышала, пришли и сказали:       — Тебя многое ждет впереди.       Тогда это был — трюк, обманка-блик, направленный в глаза. Их позы — позы людей, чувствующих свою сокрушительную силу, сбили ее с толку, а Кайне было четырнадцать, и она многого не знала, как не знала, в чем разница между силой людей из Комиссии и силой героев, действительно спасающих людей.       Вот как это было: мама дала разрешение практически сразу, как узнала, что работа на Комиссию по общественной безопасности даст Кайне гарантию поступления в Юэй, а Комиссия практически сразу провела психологический тест с вопросами, на которые Кайне предстояло отвечать после каждой сложной миссии — так ей сказали. Кайна была рада, и ей было немного скучно отвечать на одинаковые вопросы, но она никогда не видела в этом настоящей проблемы.       Она любила тренировки с другими детьми, любила развивать причуду — она делала все с беззаботностью ребенка, которому дали исполнить предназначение-мечту. Кайна полюбила миссии, когда они все состояли из разведок и других страшно интересных заданий из маминого любимого кино, и, когда Комиссия выучила ее новым словам, она смогла убедить себя, что все это тоже — необходимо.       Новыми словами были рэкет, допрос, убийство. Дети, с которыми она тренировалась, терялись за лицами других, теряли улыбки и свои всегда — так жизнь обращается в один сплошной день, где ничто не сможет ранить тебя достаточно сильно, чтобы ты сошла с ума. Вот чему учили на курсах в Комиссии.       Одним из вопросов после миссии было:       — В кого ты превращаешь людей?       Комиссия превращала людей — в мясо.       В четырнадцать Кайна отвечала:       — В сказки. Мама учила меня.       Вот так просто.       У Кайны было действительно хорошее детство. Хорошими были и сказки, на которых ее растили, а хорошие сказки для детей — всегда истории, от которых снятся страшно интересные кошмары. Они завлекают тебя, делают сны реальностью, и проснуться кажется делом непосильным, сложным, ненужным. В этом сне боязно, но так хочется жить, что на утро всегда просыпаешься разочарованной.       Потом ты радуешься, потому что будят тебя — мамины вафли, и сегодня в школу, сегодня снова узнавать что-то новое, играть с друзьями, сегодня снова чего-то ждать от будущего, не застревая в одном дне.       Просто… Так получается, что в какой-то момент утро и школа не наступают. Ей не четырнадцать, и присказки взрослых о пролетевшей жизни обретают плоть, выстраиваются в страшные материальности. У них звук будильника по утрам, и во рту они чувствуются, как потерявшая вкус еда — до тошноты нелепо, пусто и натужно.       Осколки воспоминаний за десять лет возвращаются в зеркало ветрами-вьюгами, и на душе холодно, холодно, стекло танцует везде — оно встает в пазы панорамных окон, пропускает ветер сквозь трещины. Квартира не спасает ее от мира, и квартира — не дом, а просто очередная крепость врага — в ней самой.       То, что будит ее от этого кошмара, не мама и не завтрашний день.       — Кайна, во что ты превращаешь людей? — как по часам.       В детстве она умела превращать самые страшные кошмары в сказки. С тех пор утекло десять лет, и Кайна проснулась, а реальность оказалась — калейдоскоп ее страшных ошибок и приказов на смерть.       — Привет, — говорит мальчишка.       Кайна смотрит на него, скребет по щеке. Лицо выстраивается осколками — такой она видела себя через зеркала и пролетевшие вьюгами годы. Улыбка на ее лице — тоже чьи-то осколки, она приклеенная, ненастоящая, от нее трескаются губы.       — Меня это, — тянет он, сует руки в карманы. — На стажировку направили. К Леди Наган.       — Замечательно, — она думает, сколько времени потратит на изучение нового слова — воспитание, прежде чем кивнуть. — Твое имя?       — Зови меня Ястреб, — мальчишка щурится.       Кайна только тянет уголки губ, разминает затекшие плечи.       — Не назовешь свое имя, шкет, — говорит она почти ласково. — И буду звать тебя курицей. Ну?       Когда Кейго раздражен, у него страшно смешно раздуваются ноздри. Этот жест детский, как и многое в его поведении. Кайна закроет глаза на эти пронесенные во взрослую жизнь слова-жесты после того, как откроет его досье, и не найдет там хороших сказок, зато найдет — кошмары-истории, которым с детских лет не нужны сны, чтобы обрести пугающую материальность.       Она старается относится к нему мягче — так, как не учили люди из Комиссии. Они считали Кейго сильной единицей, достаточно уязвимой психологически, чтобы им управлять, а она, она…       Кайна смотрит.       Когда Кейго боится, перья его крыльев топорщатся.       Когда Кейго радуется, он больше молчит.       Когда Кейго расстроен, он не делает ничего.       Вот так просто ему было укрывать внутри бомбы эмоций — они ядерными отходами травили в нем детство, и юность, и любой завтрашний день. Все так, как надо, — говорили ей люди вокруг. Он никогда не сможет быть другим.       — Не старайся спасать его, Кайна, — сказали ей как-то. — Твое задание — воспитать его как солдата. У нас нет времени распыляться на какие-то глупости.       Кайна знала эти слова. Ей было двадцать четыре, и тайные языки взрослых давно не казались загадкой. Глупость в этих языках — подобие счастья, комфорт и тепло, то есть вещи, на которые этот несчастный ребенок никогда не претендовал.       Кайна просто пыталась превращать людей в сказки, а не миражи, и Кейго был — ребенок четырнадцати лет, в чьей жизни никогда не было средней школы, рассветного всегда и будущего где-то за правильным поворотом. Кейго просто был — и был никому, никому не нужен.       А Кайна сложно сходилась с людьми.       Не в детстве — лет с восемнадцати. Это такой отпечаток, золотая метка от прикосновения к трупам и их сотворения. Они тихо следовали за ней по снам, собирали ее осколки, никогда не корили за смерть, но их общество, Кайна знала, отдаляло ее от людей — треск костей и рвущихся сухожилий их просто отпугивал.       Иногда Кайна слышала эхо мертвецов позади мальчишки. Это могло пугать ее, но, конечно, Кайне уже достаточно много лет было не цветущие мечтами четырнадцать — Кайна знала, почему фантомы бродят рядом с ним — из будущего, из прошлого-ли, — почему Кейго, беспокойный ребенок, мог заснуть, прижавшись к ее плечу. Почему, несмотря на чудовищные различия сказок, на которых их воспитывали, они были так похожи.       Ох, эти разбитые надежды, засоренные мечты.       Могло ли из них что-то выйти?       — Эй, — тянет Кейго, делает шумные глотки. — Я есть хочу.       Они часто тренируются. Кайна вспоминает, какого это — вести шуточную борьбу, драться не для того, чтобы убить и покалечить, а чтобы вырасти над собой, развить навыки. Задор искрится у нее на висках. Кейго, запыхавшийся, смотрит в потолок их маленького зала, и она ложится с ним, высматривая на серой краске звезды и лиловый рассвет.       — Тогда ко мне?       — Ага.       И Кайна правда сложно сходилась с людьми, но Кейго — ребенок, растущий под ее рукой, а она всегда исполняла миссии на высшем уровне, чтобы потом услышать:       — Кайна, во что ты превращаешь людей?       Маленьких людей она превращала в сирот, взрослых — во вспышки нефти где-то на краю детских воспоминаний.       В двадцать четыре Кайна отвечает:       — В ничто.       На выходе из кабинета она выбрасывает рекомендательную бумажку, где написан адрес психолога, — Комиссия не хотела терять ценные кадры. Комиссия пичкала их цветными таблетками и болеутоляющими словами, заставляя воспитывать приемников, вкладывать в их крошечные сердца, глаза и губы льдинки, чтобы тела их деформировались и никогда больше не встали в коллективный механизм. Кайна, правда, поняла это слишком поздно: когда сама запустила колесо сансары.       Комиссия могла не утруждать себя тратой бумаги — винтовка давно принадлежала не Кайне, как и ее руки, как и ноги, и даже взгляд, этот чудовищный, мерзкий взгляд, который пугает детей и заставляет отворачиваться взрослых.       Кайна часто улыбается, когда думает, что не сможет себя убить. Это ведь будет нонсенс — убить пустое место. Ничто.              Кейго хмурится, сверлит в ней дырку. О, этот его недовольный взгляд.       — Почему тебе не нравится Старатель. Ну, отвечай.       От недовольства у него топорщатся крылья. Кайна сдерживает смех, пытается прожевать лапшу.       — Вырастешь — узнаешь, Кейго. Можешь считать, что это личная неприязнь.       Он, разочарованный, вскидывает руки, будто тенью делает свое тело больше, чем оно есть. Кайна думает, что Кейго далеко пойдет — уже в четырнадцать он понимает, что размер тени и есть истинный твой размер, а настоящим слабым телом никогда не устрашить врага.       — Но он же хороший герой!       Что-то напополам с учтивостью внутри Кайны говорит, что не стоит разбивать светлую картинку в голове детей. Что-то — из четырнадцати лет, отраженное в звездах, закатах и рассветах, отмеряющих каждый твой день, каждый день — продолжающий, дающий тебе что-то новое, нескончаемый прогресс, — что-то смотрит на этого ребенка, не в силах спорить и склизкой устрицей открывать ему жизнь.       Кейго настолько не ребенок, что давно уже не думает, будто одно желание может изменить мир, но она идет ему навстречу, улыбается, дарит это извращенное родительское снисхождение так, как не учила Комиссия, и только ведет головой.       — Может, ты и прав. В конце концов, я не видела его досье.       Ей и не нужно было. Прогероев высокого рейтинга они зубрили, чтобы постоянно держать на мушке, и у Кайны вместо пуль — селекционный брак, насилие над женой и детьми, потеря ребенка. Она не пускает их, удерживает, чтобы они очередными осколками не были вложены в сердце Кейго.       Пока что. Пока он не встанет вместо нее, а день Кайны, единственный день длинною в жизнь не сведется ко времени, необходимому на выстрел.       Все говорили — ты многое сделаешь, многое сможешь. Они подпитывали ее цели и стремления, и она в ответ была — чудесным ребенком, который, так вышло, решил, что в двадцать четыре легче умереть, чем продолжать работать рэкетиром или киллером.       Они обещали. Так много, много обещали, что своей доброй исключительностью и целым детским шансом на мир Кайна обязательно сможет спасти мир, но мир оказался сложной вещью из осколков зеркал, гуляющих по сквозняковым ветрам. Проломленные ребра взрослых как-то вдруг превратились в ее собственные, и ей было, может, двадцать один или даже меньше, когда она наконец поняла, что этот мир никогда не нуждался в исключительной личности, что мир на самом деле ее — разбил, а она так по-детски отреагировала на боль, что даже Кейго с его защитными реакциями из улыбок-подначиваний казался разумнее и старше нее.       Кейго вообще был лучше — Комиссии, Старателя, своих мерзких родителей, взрослых и, конечно, самой Кайны. Кейго был лучше, потому что был ребенком, не претендующим ни на что — в этом жила его звенящая честность.       — Кайна, в кого ты превращаешь людей?       Комиссия дала задание убить человека, который нашел в себе силы и мужество пойти против репрессивной и капитализированной, заточенной на рентабельность системы, которая должна была миру с причудами, не нуждающемуся в исключительных личностях, подарить безопасность и какой-то покой. Комиссия дала задание, и человека со светлыми идеями и мыслями Кайна превратила в мясо.       — В то же, во что вы превращаете людей.       Что-то прогорклое стоит в воздухе. Кайне кажется, что впервые за десять лет она может чувствовать, осязать.       От человека напротив пахнет потом, скукой и циничным старческим страхом. Он маревом ползет по стенке пищевода, заставляет ее руку дрожать, потому что вот что делает Комиссия, это чудесное государство, на которое Комиссия работает, — она делает оружие из детей, чья жизнь когда-то была — тюрьма из таких же богом забытых родителей и недружелюбных стен квартиры, чье детство — нефтяное пятно отца, мечтательные звезды и подступающий рассвет. Комиссия превратит их и их мечты в то, чему будет все равно на убитых.       И Кайне правда — все равно. Она думает о Кейго, его умных и таких по-детски глупых глазах, когда превращает президента Комиссии в мясо, когда перешагивает его раскуроченное, еще дышащее тело.       Винтовка давно ей не принадлежит, а неисправное оружие часто ранит стреляющих.       Кайна думает о Кейго, и она улыбается.