Арбитраж

На экране выплыла – медленно, нахально, как всплывает порнобаннер на сайтах с бесплатным контентом – фотография огромного черного дилдо. «Разрешишь даже засунуть в себя эту штуку?» Василь поежился. Примерно таких размеров прибор он обычно клал на свое ментальное здоровье и личную жизнь, поэтому при мысли о том, что такую штуку можно засунуть внутрь человека, его одолевало нечто среднее между научным сомнением, жутью гостхантера и азартом зрителя National Geographic, наблюдающего за тем, как кормится питон. «Если ты меня свяжешь, у меня все равно не будет выбора», – набрал он дрожащими пальцами и добавил в конце лукавый смайл. *** Юра сосредоточенно пялился на экран, судорожно вспоминая, не роняла ли его мама в детстве – только такие трагичные обстоятельства могли вызвать подобное повреждение мозга. Ну, либо то, что он видел, было правдой, и Василь оказался редкостной оторвой. «Любишь, когда тебя связывают?)» «Люблю, когда выбора нет. Лучше наручники))» Переписка сама по себе была любопытной – хотя бы потому, что прежде такого у него в телефоне Юра не видел. Хотя могло статься и так, что в запароленных было именно это, а нынешнюю Василь просто забыл запереть. Правда, на аватарке у него стоял какой-то левый тип, и Юра смекнул, что в реальность Василь эти отношения переводить не собирался – совсем стух, бедняжка, раз искал жалкий вирт, но такова, видно, участь всех трудоголиков, которые бросаются на индустриальных гигантов в составе классического хогвартского трио из вундеркинда, остолопа и заучки. В книжке, правда, выгорело, но то – сказка для подростков, а здесь – суровая реальность. И в суровой реальности Василь фантазировал о том, чтобы его приковали к кровати и засадили по самые гланды. Юра сглотнул. От мысли, что мальчик любит побольше, да еще когда связаны руки, под воротником собиралась испарина. Хотелось поймать его немедля, уткнуть лицом в подушку и выебать – если у него такие аппетиты, внезапный секс не должен стать для него проблемой. Интересно, сколько раз он усаживался на кресло большого босса и морщился оттого, что саднило использованную задницу? Чуйко и сам не заметил, как поплыл, окунаясь в фантазии, забывая о том, что ему, вообще-то, собирать компромат. Он рассчитывал на мелкобуржуазные пакости в виде жалких скучных переписок с невзрачными девицами или что-то такое же жалкое, но завязанное на деньгах, а волшебная река вынесла ему чемоданчик с винтажным порно. Василь, изящный в собственной безупречной серьезности, необыкновенно занудный в труде и смертельно – до флюса – принципиальный во всем прочем, разводил в тихом омуте чертей. Вот так, пан плохо подогнанный костюмчик, ваши бессонные глазки с поволокой скрывали чуть больше, чем казалось – вы блядь, пан, и такая блядь растрачивает себя втуне на каких-то сомнительных козлов. Относительно кобелей своего круга Юра иллюзий не питал – он знал их вкусы и представлял, что к Василю их нельзя подпускать на пушечный выстрел. Голобородько, хоть и мразь, хоть и достал, хоть и дрочит втихаря и флиртует с кем попало, казался ему человеком высокой душевной организации, практически хрустальной; такая от неловкого дыхания потеет, от неловкого движения - трескается, а от неправильного обращения и вовсе рассыпается в крошку. Его, такого строптивого, надо обхаживать ласково, но властно, и брать на себя всю ответственность, как полагается всякому, кто решил кого-нибудь обездвижить. Юра, конечно, и сам не прочь был подчиниться кому-нибудь дикому вроде Яночки, но нельзя отказываться от того, что само плывет в руки с кляпом во рту. Хотя слушать, как он пиздит, было бы особым наслаждением. Голос у Василя хриплый, низкий, и если таким голосом умолять, можно и допроситься. А умолять он будет. «Наручники? Ментов любишь?» Юра не сдержался и фыркнул – никакой фантазии у этого хозяйствующего субъекта. Так реагировать на наручники в секстинге может лишь полный клоун, либо тот, кто оказывался в них совсем в других обстоятельствах. Василю, правда, все было нипочем: «Металл… красивый. Холодный. Ну и да, можно притвориться, что ты меня поймал и наказываешь». Чуйко в жизни повидал всякого, и эмоций в его жизни было на четверых, он уже почти забыл, как это – всерьез их испытывать; но тут на него накатилась такая волна испанского стыда и возбуждения, что он чуть не кончил на месте. Мальчик секститься не умел, хоть и старался, но поперек его наивности ворвалась пылкая фантазия о том, как еще недавно они с Яночкой хотели подстроить ему уголовку. Вот подстроили бы – и что? Чертов любитель наручников в его воображении уже прижимался щекой к железному пруту своей клетки и до белых костяшек стискивал его, прогибаясь в обнаженной пояснице, а дальше шла целомудренно-любезная обрезка кадра, словно даже для доступа к собственному подсознанию Юре нужно было вбросить донат. Глубоко вздохнув, он собрался с мыслями и прикрыл глаза. Он никогда не фанател от сюжетного порно, его больше привлекали ощущения – цвет, звук, текстура, вкусы, температура. Но Василь сводил с ума всем: вроде несуразный, а двигался как танцор, вроде и пах офисным кофе и дешевым мужским гелем «3 в 1», но пробивалось что-то сквозь этот пролетарский букет, его собственный природный запах, сводивший Чуйко с ума. Весь Голобородько был двойственный, непонятный, интригующий – это тебе не свечкой на живот капать, это надо извращения особенно любить. «Вот как? Когда увидимся?» Юра усмехнулся. Собеседник Василя был уверен, что флирт настоящий, и почти выпрыгивал из порток. «Сегодня. Вечером. В семь. Я хочу почувствовать настоящий член». «Хорошо, сладкий. Где и во сколько тебя найду?» «Знаешь итальянский ресторан на Подоле? На Ильинской?» Юра знал – ресторан как ресторан, явно не для встреч с папиками: если Василь проворачивал такое регулярно, схема у него была странная. А если врал… но теперь отчего-то казалось, что он не врет. Дело пахло керосином. Вернее – силиконом. Если что-то выглядит, как одноразовый перепихончик, ходит также и даже также крякает, то скорее всего это и есть он, родимый; вот тебе и Василь, вот тебе и брезгливая нетронутая сучка, соглашается на секс с кем придется, потому что… что? Нет, правда, что? То ли он всегда так делал (а потому, может быть, и развелся), то ли отважился первый раз, и сразу с идиотом. Он что, не знает, что долбоебизм заразен? Спроси Юру кто на два дня раньше, он бы сказал, что Василю эта инфекция не грозит, потому что долбоеб он сам и врожденный; но теперь-то было совсем другое дело! Теперь сексуально депривированного Василька, которого в Юриной картине мира можно было обхаживать и томить намеками до второго пришествия, могли вот-вот бездарно отыметь, и вся нагроможденная вокруг его светлого образа поэзия превратится в отвратительную бытовуху. Терпел его дурной характер Юра, башку под топор из-за него подставлял Юра, ночами не спал, строя козни, тоже Юра, а сливки снимает какой-то левый козел! Беспредел вырисовывался феерический. В конце концов, мальчишку было жалко. На кой черт ему сдался этот самовлюбленный тип, которому явно плевать, что почувствует тело под ним? Типу-то сгодится любой пацан из ночного клуба, нельзя расходовать на него ценный ресурс с высшим юридическим образованием, а Васильку, глядишь, травма на всю жизнь: вот если ему так хочется лечь под мужика, а мужик гадом окажется, как после такого верить своим желаниям? Все кругом выходило, что, даже если отставить в сторонку хрестоматийное для любого мужика и сперматозоида желание быть первым в партийных списках, секс Василя с мутным типом из телефона навсегда закроет Юре доступ к его телу. И не то чтобы Чуйко уже железно решил, что подведет Голобородько под монастырь именно таким способом. Ему скорее хотелось сохранить за собой возможность. Собака на сене, одно слово, но это только если смотреть на себя взрослым взглядом коммерческого директора. А на самом деле он просто ревновал, потому что – коли отставить все условности, – сам бы с радостью распечатал нетронутую живым хуем жопу. Времени еще было навалом, но Юра не собирался устраивать сцены ревности, будто брошенная жена. Мальчишеский деструктив надо давить в зародыше – поэтому он без лишних сожалений вытряхнул из данных разведки геолокацию и рванул на выручку. Повод для визита и обличающую речь он планировал придумать по дороге, равно как и причину, по которой Василь ну никак не сможет в семь вечера быть на Подоле. По нужному адресу расположились офисы: типичная безликая коробочка бодрых радянских времен, пропахшая изнутри плесенью и выстланная линолеумом, снаружи пестревшая разномастными вывесками. Тут тебе и перукарня, и фитнес, и магазин лаптей на полсезона, и шаурма, от которой за версту несло жареной курицей, и где-то посреди этого сброда таился подъездик с табличками и домофоном. Чуйко аж злость взяла: и вот в такой дыре гнездится их смерть Кощеева! Неясно, что было в этой злости больше – недовольства или восхищения, потому что интеллект Василя и хватка его команды явно не соответствовали их благосостоянию, что было подозрительно и многообещающе одновременно. Юра даже забыл на секунду о цели визита – все-таки давно не ступал его роскошный итальянский ботинок в такое дантевское логово. Дверь офиса открыл голобородьковский Мухин, одетый, как всегда, черт знает во что. Чуйко смерил его взглядом и попытался войти, но обойти Василева помощника было не так-то просто - ни в прямом, ни в переносном смысле. – О, коммерческий директор, – выдал он наконец. – Чего изволите? – Главный ваш у себя? Физиономия Мухина была по-актерски непроницаема, но Юра умел различать нюансы: персонаж завис. Как будто не мог определиться, дома батя или в отъезде – босс Шредингера на месте и не на месте одновременно. – А вы с какой целью интересуетесь? Версия со спасением целой задницы и доброго имени не прошла внутренний контроль, и Мухину Юра выдал пространное «По делу». Мухин «делом» не удовлетворился и кинулся в расспросы, но Чуйко все-таки оттеснил его от входа и протиснулся внутрь. Потерять начальство в этой каморке можно было только кремировав и нечаянно уронив урну с прахом – комнатка пять на пять, овальный переговорный стол по центру, рабочий – в углу, диван и книжный шкаф. А еще – дверь в уборную и хлипкий, все на своем веку повидавший фикус, который, видно, прилагался к аренде. На единственном окне висели аляповатые шторки, не то желтые, не то пожелтевшие от времени, сквозь них проглядывал серый кусок тюля, а за тюлем были свалены в кучу скоросшиватели. Бонусом к жалобной атмосфере постсоветского нотариата шел вялотекущий бардак: единственная мусорка топорщилась пластиковыми контейнерами, измазанными майонезом, всюду были разбросаны бумаги, посреди овального стола подрёмывал скрутившийся в змею галстук. Галстук был голобородьковский – Чуйко хорошо запомнил эту ребячливую хуйню с узором из великов. Сам Голобородько показался из ванной – ни о чем не подозревая, он вытирал только что умытое лицо бумажным полотенцем. Вид у него был а-ля «я – сбитый режим Джека», но, в мятой рубашке и по-домашнему растрепанный, именно так бы он и выглядел, если бы только что страстно отсосал кому-то за кадром – например, Юре. Все мысли срослись в обскурную точку замочной скважины, через которую наружу пробивались фантазии, пусть даже Юра и не собирался им предаваться. – Юрий Иванович? – Как-то испуганно произнес Голобородько; если бы он еще знал, что Чуйко сюда привело, вообще бы под стол забился. – Василь Петрович. Мне требуется ваша помощь. – Что у вас случилось? – У нас… долги перед Ненькой образовались, – выпалил Чуйко первое, что взбрело в голову. – Вот требование пришло. – Какое еще требование?.. – буркнул Василь, совсем растерянный. Глаза у него помутнели, будто сейчас в мозгу он гонял перед собой буковки своих тысячестраничных документов – где мог просчитаться, какую ерунду забыть. По нему видно было, что даже имя собственное порой забывает. Если бы не это, предлог был бы совсем вымученный, потому что нормального Юра, гарцуя сюда на разыгравшихся половых гормонах, не выдумал. Но Василька, измученного бессонницей, могла сбить с толку любая мелочь. – Да черт его знает, – Чуйко пожал плечами. – Я не разбираюсь, долги – это не по моей части… но там миллионов пять гривен… – Пять миллионов?! – Ахнул Василь. – Да нет, просто быть не может такого… я же все проверял… – А вы с собой это требование принесли? – Тут же встрял Мухин. Судя по его лоснящейся физиономии, спал он чаще, крепче и излишним перфекционизмом себя не мучил. Юра скривился. – Не принес, – брезгливо ответил он. Необходимость объясняться перед звездой местечкового Ютуба оскорбляла его гордое, но тайное звание великого комбинатора. Весь ресурс, отведенный на пояснение за базар хамоватому бильярдному шару на ножках, Чуйко обыкновенно затрачивал на посещение камеры Ройзмана. – Я, если помните, в эти документы лезть не имею права. А тем более – вывозить их из офиса. И сообщил это вам, между прочим, по широте души. В качестве жеста доброй воли – чтобы не думали, что я что-то пытаюсь от вас укрыть… – Тю, какой щепетильный… – фыркнул оруженосец. – А чего лично-то прибежали? Душой своей широкой нас тут всех придушить? Отвечать на такие вопросы было ниже Юриного достоинства, хотя на языке вертелся комментарий о широте души, которая этому быдлу в рот не влезет. Впрочем, своего Мухин добился – пока он блистал, Василек успел подумать и включить рациональное мышление. – Время заявления требований давно прошло. Дедлайн установлен законом. Все требования, заявленные до этого срока, мы обработали. Так что не переживайте, Юрий Иванович, включим в долговую массу в общем порядке. – А я вот не уверен, – упирался Юра. – Там штемпель старый… – Серега, съезди, а, будь другом? – Попросил Василь. – Как раз обернешься до семи… Чуйко замер. Эта чертова цифра – семь – как-то некстати образовалась в разговоре. Либо то, что он имел несчастье наблюдать в голобородьковском телефоне – какие-то изощренные ролевые игры, либо… на этом месте Юрина фантазия начинала сбоить и от пары нелепых идей выдала синий экран смерти. – Не нужно, – отрезал он. – Я велю Анне Михайловне положить документы вам на стол. Завтра посмотрите. – Нет, ну вы же говорили, что срочно… – Я перепутал. Думал, сейчас июнь, а оказалось, май. Бывает. Старею… Взбешенный, Юра вылетел прочь из офиса. Не хотят по-хорошему – будет по-плохому. В семь, значит, на Ильинской. *** – Умаялся? – С нахальным пониманием поинтересовался Мухин. – На, держи. Он поставил на столик перед раскрасневшимся Василем холодненький, еще покрытый капельками конденсата, Ред Булл, но Василь только фыркнул: – Вот еще. Не буду я пить эту гадость. – Ты в себя по полбанки растворимого кофе засовываешь, «гадость», – с философским спокойствием ответил Серега и, цокнув ключом, приложился к собственной банке. – А редбул надає крила. Тебе бы не помешали крила, а то вон как накрыло, – и Мухин, лучезарно улыбнувшись своей шутке, рухнул на диванчик. Последний час Василь провел в ожесточенной переписке, в которую, как он раньше думал, не ввяжется никогда в жизни. Требований, протащенных Олей через суд, хватило на то, чтобы собрать комитет кредиторов, выносящих решение о начале процедуры санации. Их нужно было ознакомить с планом, после чего предполагалось, что его единогласно примут, и все разойдутся довольные: кредиторы - по своим фирмам, а Василь – домой, спать, потому что санацию по утвержденному плану может проводить другой управляющий, а Богданович ему обещал, что эта шарманка надолго не растянется. Василь, конечно, сам был юристом, и другому юристу не верил – но на его стороне был закон, в то время как на стороне Богдановича… ладно, скажем так, шансы их в этой битве были равны. С самого начала этой свистопляски Василь ощущал себя пастухом, который пасет фантастически недалеких, но целеустремленных овечек, которые даже траву умудряются перепутать с высоковольтными линиями электропередач: всех, кому фирма Ройзман задолжала, нужно было аккуратно согнать в стадо, объяснить, что долги нужно взымать, десять раз перепроверить кредитные требования, чтобы не переписали все на свой лад, а потом за ручку отвезти в суд и велеть помалкивать, потому что они как рот раскроют – тут же все испортят. Ей-богу, с маленьким Димкой они с Олей возились меньше, чем со взрослыми представителями многомиллионных корпораций. И вот, когда все стадии принятия пройдены, оказалось, что проще собрать все камни Вечности, чем комитет должников из этих гениев. Гении всячески избегали сбора, притворялись глухими, отказывались от писем и просто не приходили. Санкций против них не было: ну не предусматривал кодекс о банкротстве патологическое бессребренчество подобного толка, как будто не для Украины его писали, а для какой-нибудь просвещенной Швеции. Впрочем, шведских законов Василь не знал, а вот родной кодекс прекрасно, и гласил он, что без комитета никакой санации не будет, а если план санации не утвердить в срок – то вся его работа пойдет насмарку. А он сам войдёт в историю как тот лох, что не смог подвести под банкротство компанию с многомиллионными долгами – и поди потом расскажи кому, что никто не хотел эти долги взымать, а Богданович еще и голову откусит, и тогда собирать ему придется не камни вечности, а бутылки. Сказать, что Василь переживал – не сказать ничего. Время играло не в его сторону. Но тут, как всегда бывало в ситуациях, когда по правилам ничего не сделать, на арену вышел бывалый пранкер Мухин и рассказал печальную историю из своей бурной сексуальной жизни: – Вот, мол, была у меня одна деваха… – Василь с Ольгой смотрели на него с одинаковыми скучающими лицами, но Серега упоенно предавался воспоминаниям, и, наконец, перешел к сути: чтобы помирить свою деваху с ее взбалмошной мамкой, он пригласил обеих в один ресторан, делая вид, что зовет их туда совсем по другому вопросу. Девицу, как водится, на свиданку, а маму – как врача, чтобы решить «деликатный вопросик»… после криков, истерик, и сломанного столика (за который Серега любезно забашлял), мать и дочь примирились и даже не стали обедать Мухиным, как хотели изначально, едва раскрыв подставу. – Так и в чем мораль? – Фыркнула Ольга, злобно разглядывая Мухина поверх приобретшей перманентный кофейный налет некогда совершенно белой кружки. – Ну вы тугие, – обиделся Серега. – Каждого из этих типов можно пригласить отдельно. В ресторан. А потом, когда они соберутся – закрыть дверь на кочергу и заставить голосовать. – Какую еще к черту кочергу? – Возмутился Василь. – Как ты вообще себе это представляешь? Думаешь, они не догадаются, когда мы их посадим за переговорный стол? – А нахера нам переговорный стол? Короче, – Мухин аж подскочил, до того в нем разыгралось режиссерское видение. – Снимаем зал ресторана. Нагоняем актеров – они будут делать вид, что это они пригласили наших кредиторов. Каждого зовем за разные столики. И, едва все соберутся, актёры уходят… и мы начинаем голосование! – Ну ты ебанат… – пробормотал Василь, хотя уже понимал: в идее Мухина есть рациональное зерно. И чем дольше он думал, тем отчетливее понимал - не просто зерно, а крепкое такое зернище. В кодексе, будь он неладен, нигде не сказано, что на комитет кредиторов нельзя заманивать людей обманом. «А в тебя уже совали что-то подобное?» «Такое – нет.» «Но было уже что-то?» «Допустим) А ты что, ревнуешь? Хочешь целку порвать?» «Соблазнительно) но нет. Хочу послушать, что и как в тебя совали. И как тебе нравится это)». Беседа приобретало совсем омерзительный оборот – в первую очередь потому, что не была такой уж фантастической. Василю было, что рассказать извращенцу на том конце чата, но не было ни малейшего желания рассказывать об этом именно ему. Извращенец, кстати, был довольно импозантным типом, не каким-нибудь лысым толстяком, какими обычно рисуют сетевых сталкеров, а вполне себе хорошо причесанным и подтянутым джентльменом с дизайнерских очках, женатым, сынатым, внучатым и далее по списку. Он даже почти попадал в типаж, и от этого становилось еще противнее; в этом человеке Василя бесило примерно все – то, как он юлил на суде, высокомерные манеры, то, как он блядовал при живой жене и, конечно же, в качестве венца в этой аморальной комбинации – мерзкая крупная родинка возле носа. За нее, эту родинку, и убить можно было – разумеется, ее обладателя, чтобы закопать их обоих, обладателя и родинку, на два метра под землю и сдобрить сверху парковкой торгового центра, чтобы уж на века. Вываливать на этого гадкого, невыносимого человека фантазии, которые были выдумкой лишь наполовину, было мерзко. Но этого требовала работа. Санин, который был призван в качестве хакерской мощности, быстро выяснил для друзей, на что именно ловится каждый из представителей кредиторов. Кто-то – на крутые коллекционные карточки, кто-то – на прием вне очереди у лучшего киевского остеопата, а тип с родинкой прекрасно клевал на юных мальчиков. Из его телефона Миха вытряхнул штук восемь развратных переписок, и везде, так сказать, «птичка была в гнезде». И если большинство лже-бесед Серега, профессионал подставы, взял на себя, то от соблазнения примерного жополюбивого семьянина он отказался наотрез. Вернее, он предложил тянуть жребий, объявив, что согласен терпеть этот ужас только если вселенная лично докажет ему, что настолько его ненавидит – и очень обрадовался, когда обнаружил, что ненавидит вселенная вовсе не его. Никогда еще вытянутый жребий не ложился таким грузом на душу и пальцы. Прежде ему всегда везло, и за заветную короткую палочку расплачивались другие. Теперь доля над ним издевалась – как говорится, богу богово, кесарю - кесарево, а Василю… ну, весьма специфическая юридическая работа. Иногда юрист должен быть художником. Василь вздохнул, истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, нагуглил максимально безликую и подходящую фотку для аватара и отправился в пучины сетевой похоти, соблазнять свою цель. Мужик клюнул сразу – хоть тут природная застенчивость Василька на что-то сгодилась, прикинься он сразу откровенной сучкой – выглядело бы подозрительно. А тут видно было, как он печатает фразы из трех слов по полчаса и пытается заменить самые непристойные фразы эвфемизмами и округлыми риторическими фигурами – волнуется, бедняжка, значит не фейк. «Не фейк» продолжал вести двойную игру – перед Серегой он притворялся Штирлицем, способным вынести пытки водой, иголки под ногти и гей-флирт (именно в таком порядке, в градации от mild до extra hard), а перед собой он притворялся скромным Василем, который пишет гадости через силу, и которому нисколько не хочется подставить на место типа с родинкой одного знакомого коммерческого директора, и который совсем не борется со стояком прямо на рабочем месте. С одной стороны, писать то, что фантазировалось о другом, было противно. С другой – Василь понимал, что уж кому-кому, а Чуйко он такого никогда не напишет, хотя бы потому, что при мысли о каких-либо внерабочих отношениях неподалеку принимался маячить призрак несданной стеклотары. Тем более Чуйко – тот еще фрукт, думал Василь. Палец в рот ему не клади, ничего другого не клади, и сам у него тоже в рот не бери – пожалеешь. До боли закусив губу, Василь откатился на стуле в самый дальний угол, чтобы никакому Мухину не пришло в голову подглядывать в экран – потому что он планировал написать сам столько правды, сколько выдержит Интернет. Иначе точно, две недели к ряду Серега ходил бы за ним хвостом, выспрашивая, как же он проглядел в своем давнем кореше такую бурную фантазию, а Василь бы оправдывался, отгораживаясь дисклеймером «все совпадения случайны» и «все трюки выполнены профессиональными каскадерами». «Не «совали». Я сам. Игрушку.» «Игрушку? Какую?» «Вибратор» «Стимулятор имеешь в виду? Или у телки стащил?» Василь поморщился – если бы они и впрямь собирались потрахаться, он бы предпочел позу мертвого опоссума, потому что от лексики собеседника падало все, от хуя до сахара в крови. Он и сам искрил несильно, но хотя бы не нес хуйни – впрочем, именно ему тут нужно было соблазнять, поэтому он постарался добавить огня. Не удалось. «Ну да. Стимулятор». «Сколько?» «Один», – чуть было не написал Василь, но вовремя понял, что вопрос не о количестве. – «15 см». «А в диаметре?» «Я не знаю. Входил с трудом». «А кроме ничего ничего не было? Настоящего хуя, мм?» «Настоящего не было. Твой будет первым)». Василь выдохнул – он раскраснелся и вспотел, будто сто часов грузил уголь под неприятную музыку. Дожидаясь ответа, ювелирно зажав телефон между коленками, чтобы никто не подглядывал, он принялся развязывать галстук. Нет, ему совсем не хотелось раздеться – просто он думал, что если эта хуйня продолжится, то собственные руки машинально придушат его этим галстуком к чертовой матери. После беседы хотелось вымыться изнутри с хлоркой и обойти святыни всех конфессий в округе, чтобы замолить все реальные и воображаемые грехи. Строго пригрозив своей фантазии пожизненной отставкой, если вдруг вздумает разбушеваться, Василь все же дал маху – на сцене, где по замыслу подопечного он, Василек, прикованный к кровати, насаживается на огромную толстую игрушку и раскрывает рот, чтобы отсосать у своего мучителя, голобородьковское воображение психануло и реалистично подрисовало к этой конструкции Юрия Ивановича. Вот так, совершенно не стесняясь, как обухом по голове – виртуальный Чуйко, красивый и грозный, схватил Василя за волосы, запрокидывая ему голову, и Василь безропотно открыл рот, мучаясь лишь мыслью, что совсем не знает, как это делается. Нет, конечно же, он видел, но для него сцены порно были как научная фантастика – может, где-то и существуют на земле люди с такими сверхспособностями, но он, Василь, ничего подобного не умеет и вряд ли когда научится… Отрезвило лишь то, что словом этот болван не владел, и от его формулировок у любого половозрелого субъекта с самооценкой на пару сантиметров от плинтуса опускалось все, что знакомо с гравитацией. Поэтому от позорного стояка провидение Василя уберегло, а вот от дикого стыдного жара – нет; поэтому, добившись своего и пофлиртовав для проформы еще немного, он тут же побежал умываться. О возможностях своего мозга Голобородько думал без лести, но и без скромности – и все-таки не подозревал в себе такой экстрасенсорики, которая способна призывать Сатану. Но Юрий Иванович появился на пороге, будто чуял, что чей-то всполошенный мозг тут надумал сделать из него полового гиганта – и, главное, пристал с какой-то ерундой, и Василь даже не сообразил сначала, в чем дело. Но Серега, молодец, подстраховал. – Сам бы початился часик с этим извращенцем, – буркнул Василь, все-таки расчехляя предложенный допинг. На вкус оказалось химозно-сладко, совсем не похоже на привычный бьющий по всем лучшим чувствам кофе из топора. – Тебе бы не крила, тебе бы носилки потребовались. – Я не знаю, как ты это вынес, Вася, – почти с уважением ответил Мухин. – Чтобы с этими пидорами общаться – стальные яйца нужны… на что только не пойдешь ради дела. Ну да, ради дела, – напомнил себе Василь. Не будь он так умотан, комментарий друга бы его обидел – но в тот момент он себя не то что к пидорам, к роду людскому не причислял, поэтому и виду не подал, что кинутый в чужое болото камень приземлился в его огород. *** Юра не был фанатом итальянской кухни местного пошиба, хоть и подозревал, что из чистого снобизма – но, приземленные на родную славянскую почву кулинарные шедевры начинали казаться ему каким-то невнятным месивом из теста и молока. Поэтому в ресторацию на Ильинской он захаживал нечасто, тем более, что заведение имело репутацию семейного, а это значило, что и ходили туда самым невыносимым составом – семьями. Прежде чем сунуться внутрь, он немного последил из машины, и, как выяснилось, не зря – уже ставшая его живым кошмаром деловая блондинка со строгим лицом зарулила внутрь. Если у Василька и впрямь планируется свидание в этом месте – в чем теперь Юра сильно сомневался – то тройничок намечается, конечно, изощренный. Но логика подсказывала, что если кого сегодня вечером и собираются выебать, то только компанию Ройзмана – а, значит, задницей, которой светила самая большая беда, оказывалась Юрина. Картинка сложилась сама собой – видимо, неумелый голобородькоский секстинг был лишь способом заманить кого-то в этот ресторан в нужное время. А учитывая, что Чуйко уже два раза вежливо напоминал своим подопечным, что нужно игнорировать приглашения на собрания кредиторов, и что с изнанкой жизни ройзмановских бизнес-партнеров он по долгу службы был знаком чуть лучше, чем их собственные супруги, он мог безошибочно вычислить, что за Дон Жуан сейчас спешил на Ильинскую, грезя о сладкой нетронутой заднице молоденького незнакомца. Вот только, сука, сперма так ударила этого господину в голову, что он не брал трубку. Динамили Чуйко и остальные. Прошипев пару проклятий, Юра разослал всем семи гномам угрожающие эсэмэски, но никто не отреагировал. Видимо, психическая атака, проведенная голобородьковской командой, лишала людей мозга и умения пользоваться телефоном. Впрочем, при всем своем сказочном долбоебизме, сквозь стены эти розовые пони проходить не умели, а значит, у Чуйко был отменный шанс поймать их за шкирку у самого входа и развернуть задом к избушке, в сторону светлого будущего. Из победного транса его вывел стук в водительское стекло. Возле его машины пасся Мухин. – Юрий Иванович, открывайте! Закатив глаза, Чуйко опустил стекло. – Опять вы, – вздохнул он. Мухин успел его порядком подзаебать – и как только преданная аудитория на канале его терпела. – Это вы – опять, – осклабился помощник. – Вы чего здесь забыли? Еще одно требование пришло? – Ага, из министерства. – Какого министерства? – Не твоих собачьих дел, – рявкнул Чуйко и попытался поднять стекло, но Мухин так ловко подставил локоть, что фурнитура затрещала, и Юра сдался, не желая добавлять к бесконечному списку своего плана борьбы с вредителями еще и замену подъемного механизма. – Поужинать приехал. Могу я поужинать без вашего надзора? – Выберите сегодня другое место для ужина. Вам туда нельзя. – Это еще почему? – Частная вечеринка, – Мухин радостно улыбнулся. – Поэтому катитесь к черту. – С удовольствием, – прошипел Чуйко и, не закрывая окно, стартанул на реверсе, нарочно целясь носом в осточертевшую долговязую фигуру. Мухин потешно отпрыгнул, но устоял и слинял из зоны поражения. Покружив по району, Юра пристроил машину в квартале от ресторана и отправился туда пешком. *** – Все на местах, – отчитался официант, появляясь в кухне. Василь кивнул и поблагодарил – сначала словами, а потом парой хрустящих Григориев Саввичей. Официант, сияя, сунул щедрые чаевые в брючный карман. Кредиторов старались рассадить так, чтобы они не видели друг друга. Василь боялся, что кто-то из гостей столкнется носами у входа, но все прошло чин-чинарем, и теперь семеро жертв оказались заперты в ресторане. Каждого уже окучивала своя подсадная утка – Мухин нагнал откуда-то голодающих актеров, которые за вменяемые деньги были не прочь изобразить и страстных пассий, и детектива, и целителя. Наступило время действия. Вход в ресторан заперли на ключ, Ольга повесила на дверь табличку «закрито на спецобслуговування». Василь торжественно – хотя на самом деле весьма буднично, с трудом поладив с кухонными ставнями – вышел в зал и встал в центре. – Добрый вечер, уважаемые господа и дамы, – громко объявил он, и все актеры, как по команде, заткнулись. Впрочем, они и до этого не особо имели шанс поболтать – граждане кредиторы занимали своими душевными болями все эфирное время. Они тоже нехотя обернулись, предполагая, видимо, шикнуть на некстати образовавшегося ресторанного тамаду, но увидели набившего им оскомину Василя, а затем и друг друга. Первым вскочил любитель узких попок, но над ним тут же с казенной рожей вышибалы навис Мухин, и мужик моментально уселся на место. Остальные не двигались, но Голобородько чувствовал, что зреет бунт – хотя и совершенно незалежный, но оттого не менее бессмысленный и беспощадный. – Думаю, для вас не секрет, зачем мы с коллегами сегодня вас сюда пригласили. Но для протокола объявлю: согласно кодексу України з питань банкрутства від вісімнадцятого жовтня дві тисячі вісімнадцятого року нам необходимо провести собрание кредиторов. Понимаю, что из-за занятости вы не смогли посетить два предыдущих намеченных собрания, но поскольку сейчас вы все здесь, то, полагаю, собрание мы можем начать. Надеюсь, все здесь ознакомлены с планом санации, который мы с коллегами подготовили для компании. – А чи не потрібно проводити зібрання з дотриманням умов, встановлених законом? – Подала голос болезная кредиторша. – Звичайно, - кивнул Василь. - А тому усі умови зібрання згідно з Кодексем виконані. Проводити його у ресторані жодною увомою не заборонено. – А ничего, что это конфиденциальная процедура и должна проводиться, как минимум, в подходящем месте? – Влез один из любителей девочек. – А ничего, Иван Николаевич, что последнее собрание учредителей вашей компании вы проводили в бане? – Не остался в долгу Василь. За последние дни с помощью талантливого Санина он узнал о дамах и господах кредиторах столько, сколько, пожалуй, даже пенсионерки не знают о героях своих любимых мыльных опер – хотя сюжет до тошноты совпадал. – Я не могу участвовать в таких собраниях без нашего главного юриста! У меня не хватает квалификации, – подал голос еще один кредитор. – Вы сами по образованию юрист, Нестор Петрович. А если хотите признаться, что диплом купили, то после собрания могу связать вас с Министерством образования, где вы в нулевых проработали два года на закупках. Хотите? Наконец, кодла унялась – они, конечно, напрягли все свое мастерство по трепанию нервов, но Василь чувствовал невероятное воодушевление. Никто не побежал ломать дверь, не попытался выпрыгнуть в окно – а ведь думали, что кто-то непременно попытается, и лучше выбрать ресторан на последнем этаже какого-нибудь бизнес-центра – и вообще, привыкшие, видимо, к централизованному командованию кредиторы вели себя удивительно смирно. Наверняка потом каждый отчитается о том, как Василь приставил им пушку к голове, лишив сознательного выбора. Василь вкратце повторил публике план санации, обозначил их выгоды – японский бог, им идею взыскания многомиллионных долгов еще и продавать пришлось, просто благотворительный ужин, а не комиссия по раздербаниванию, – и вынес на голосование первый вопрос. У каждого из кредиторов было разное количество голосов, в зависимости от объема долга, и для принятия решения достаточно было двух третей «за» – но все сидели, как персонажи рубенсовского «Ужина в Эммаусе», закатив глаза горе, и делали вид, что их поставленный вопрос никоим образом не касается. – Уважаемые кредиторы, я, кажется, вынес на голосование вопрос. Все согласны? В ответ раздалась многозначительная тишина. Василь вздохнул. – Поставим вопрос по-другому. Есть ли у кого-то из присутствующих обоснованные возражения о том, как представленный план противоречит интересам их предприятия? В этот раз тишина обозначала тотальное подчинение. Что ж, хочется этим клоунам играть в плебисцит – пусть получают. Встреченный тотальным молчанием, Василь вынес на голосование остальные пункты, по которым решение также было единогласным. – Благодарю за сговорчивость. Теперь вам осталось лишь зафиксировать ваши интересы подписями. Ольга отправилась с документами к первому столу – кредитору с самым большим активом. Тот с мученическим видом поставил росчерк и отвернулся к стене, всем видом изображая из себя жертву морального насилия. Следом за ним шел Василев утренний визави, который решил бороться до победного и тут же завопил: – Я не буду ничего подписывать! – А если вас спросят, уважаемый Виктор Дмитриевич, зачем вы сегодня посетили этот ресторан, что бы вы предпочли ответить: что участвовали в собрании кредиторов, или же что по личному, хорошо нам обоим известному, вопросу? – А это смотря кто спрашивать будет, – хмыкнул Мухин, за что и получил от Василя взгляд, своей убийственной силой в точности повторяющий полет горящей и отравленной канцелярской бритвы, выпущенной из баллистической установки. – Это шантаж! Я буду жаловаться… – Шантаж подразумевает незаконное завладение чужим имуществом. А я, наоборот, предлагаю вам свое забрать. – Значит, нарушение неприкосновенности частной жизни… – … ответственность за которое наступает с шестнадцати лет. Вы уверены, Виктор Дмитриевич, что всем, кто в курсе вашей частной жизни, есть шестнадцать? Когда все подписи были собраны, Ольга запечатала документы в папку и спрятала от греха подальше. Василь оглядывал поле боя – кредиторы сидели потные, красные, стараясь не смотреть никому в глаза. Сам он чувствовал необыкновенный прилив сил - то ли правда это серегино снадобье надало крила, то ли победа над скопищем прикормленных неудомков вернула ему что-то важное, вроде желания жить. Не то чтобы у Голобородько когда-то наблюдались суицидальные наклонности, вовсе нет – но в последнее время он чувствовал себя, как ортопедическая подошва, на которую постоянно наступали огромным весом, а ему приходилось пружинить и распрямляться, чтобы функционировать, как должно. А теперь он казался себе почти человеком. Едва дверь открыли, пленники выпорхнули из заточения и разлетелись по сторонам, тщательно обходя обнаружившегося у двери Юрия Ивановича. Тот стоял злой и с такой мордой, что в пору было рисовать с него злых учителей дореволюционных гимназий, которые за любой чих пороли учеников розгами. Будь у него в этот момент розги, он бы точно отходил ими торжествующего Василя – и когда тот, чувствуя, как груз долгового разбирательства вот-вот свалится с его плеч, сам вышел на улицу, то первым делом увидел злющие черные глаза. Но вовремя понял, что здесь он – хозяин положения. – Юрий Иванович, добрый вечер. А вы по какому делу? – Хотел поужинать, – ледяным тоном ответил тот. – Вот только что-то аппетит пропал. – Правда? А мы вот сейчас очень плодотворно провели время. Хотел бы вас порадовать, да пока рано. Порадую завтра. – И чем же вы собрались меня радовать? – Ну, хотя бы тем, что перестану мозолить вам глаза. Наш план санации одобрят, и вам подберут более опытного и приятного арбитражного управляющего. Возможно, с ним у вас отношения сложатся лучше. – Вы хотите сказать, что собираетесь протащить этот цирк как собрание кредиторов? – Чуйко с ненавистью оглядел ресторанную вывеску, и от его красноречивого взгляда Василю и самому показалось, что над его головой болтается купол странствующего шапито – все-таки умел Юрий Иванович производить впечатление. – Вам же удавалось как-то долгие годы выдавать этот цирк за честный бизнес, – хмыкнул Василь и сделал шаг в сторону, намереваясь отчалить. Но Чуйко встал у него на пути и как-то загадочным образом навис – разница в росте у них была не такой уж и ощутимой, но почему-то сейчас казалось, что Юрий Иванович вот-вот раздуется, как скат-манта, и завернет в себя зазевавшегося Василька, чтобы окунуть в желудочный сок и переварить. Голобородько был уверен, что манта так не питаются, но преследовавшие его весь день ассоциации с дикой природой окончательно перепутались в голове с пересказанными очень вольным языком выдержками из камастуры, слившись в одну большую экзистенциальную угрозу в виде коммерческого директора. – Вы же понимаете, сколько нарушений можно найти во всем, что вы провернули? Неужели вы хотите лишиться лицензии? Если только лицензией отделаетесь… – О чем вы говорите? – Грамотный адвокат найдет здесь три уголовки, – улыбнулся Чуйко. – А вы ведь, Василь Петрович, совсем не созданы для тюрьмы. Об этом предупреждал еще Аркадий Григорьевич – у любого служителя закона рыльце пушистее, чем у среднестатистического обывателя, и проще собрать синхрофазотрон из дерьма и палок, чем остаться святым при такой работе. Сегодняшней выходкой Василь и правда прошел по краю, но в бездну даже не заглянул. Впрочем, с такими спутниками, как Юрий Иванович, по краю бездны нужно ходить, оглядываясь – толкнет ведь и не поморщится. В тюрьму Василю не хотелось – он бы, конечно, вынес любые лишения, может быть, даже откормился и отоспался, режим там, по слухам, по сравнению с его был просто санаторно-курортный; но тюрьма – это несмываемый позор на всю жизнь. Вот только Юрий Иванович, видимо, имел в виду несколько другое, уж очень откровенно это читалось в его взгляде, хотя, возможно, Василь замесил эту выдумку на шалящем адреналине и сегодняшних впечатлениях. Слишком красивый вы для тюрьмы, Василь Петрович. Слишком глазки у вас… пронзительные. От этой мысли тело бросило в жар – неужели Юрий Иванович думал о нем в таких категориях? У каждого постсоветского гражданина в уме содержался определенный антропологический тип представителя низшей тюремной касты – но чтобы сравнить с этим типом человека, знакомого лично, нужно обладать определенным… направлением мышления. Или, может, Василь себя выдал чем? Манерами? Голосом? Взглядом? Усилием воли Василь решил не пытаться разгадать очередную загадку Сфинкса, которыми Чуйко и так осыпал их в избытке. – А кто создан? – Хмыкнул он нахально в ответ. – Вы, что ли, созданы? – И впрямь, в эту игру можно играть вдвоем. – Нет там ни шелковых галстуков, ни ресторанных ужинов. Если вы захотите подвести меня под монастырь – пойдем вместе. Хотите? Он блефовал, грубо и нагло – ничего сто́ящего у него на Чуйко не было, а стоя́щее к делу не приложишь. Но на фоне сегодняшнего триумфа никакая ложь не казалась излишней. И Василь изо всех сил удержал лицо, стараясь не слишком радоваться, когда на самодовольном чуйковском лице увидел… волнение. Юрий Иванович спешно изобразил улыбку, будто сама мысль о собственных грехах казалась ему смехотворной. Впрочем, и творил он их наверняка с тем же ехидным выражением. – Что, у вас есть на меня компромат? Что ж вы его до сих пор в дело не пустили? Неужели сжалились? – Просто времени не было, – ответил Василь. – Зато теперь у меня его будет полно. Так что подумайте над своими грехами, Юрий Иванович. А теперь простите – не буду больше надоедать вам своей физиономией. Василь обошел Чуйко по дуге и поспешил в сторону друзей, учтиво переминавшихся с ноги на ногу чуть поодаль. – Благословите меня, святой отец, – услышал он ехидный крик Чуйко в спину. – Ибо, в отличие от вас, я ведаю, что творю! Голобородько в последний раз развернулся и радостно раскинул руки: – Спасибо за чистосердечное, сын мой! Деяние, совершенное по умыслу, карается по всей строгости закона! Он сцапал за пиджак сложившегося пополам от смеха Мухина, подхватил под руку Олю, и втроем они направились к метро, оставив позади Юрия Ивановича, который решил закончить эту пикировку молчанием. Назавтра их ждал суд, обещавший подарить им долгожданную свободу, а перед этим – долгая бессонная ночь подготовки документов.